».
Совершенно согласен. Нагибин был блистательным сценаристом; новеллистом — разным. У него были гениальные рассказы. И вот этот охотничий рассказ про гусиный гон, когда у гусей гон или что-то в этом роде, — это, конечно, чудо. И «Зимний дуб», и «Комаров», и «Старая черепаха» — это шедевры. Но его рассказы о советской интеллигенции мне кажутся более слабыми, иногда в общем несколько истеричными. Конечно, Наталия Борисовна Рязанцева (привет вам, Наталия Борисовна!), прикоснувшись к этому материалу со своим вкусом безупречным, сложностью, умом она сделала из этого безусловный шедевр. «Портрет жены художника» — это очень интересное кино.
«Что вы думаете об «Американских богах»?»
Хорошая книжка, но ничего, по-моему, особенного.
«Как вы относитесь к прозе Павла Санаева и чем объясняете популярность его книг?»
Популярна одна его книга. Попытки ее продолжать были уже, по-моему, неудачные. А удачная книга — это «Похороните меня за плинтусом», потому что никто доселе не отваживался с такой силой и с таким бесстыдством, если угодно, рассказать о самом сокровенном — о семье. И книга, конечно, изумительная. А что касается фильмов его, то там мне больше всего нравится «Нулевой километр».
«Кому сейчас, на ваш взгляд, выгодна война на Украине?»
Думаю, что сейчас уже никому, но остановить ее пока нет возможности. Я думаю, что на ближайшее время, как ни ужасно, еще этот гнойник сохранится. Невзоров считает, что цель есть у России сохранять этот гнойник, эту трофическую язву, чтобы она исходила сукровицей. Но я думаю, что сейчас уже и для России это совершенно не нужно. Это поразительный пример того, как бывают на свете вещи неисправимые.
«Посмотрели ли вы фильм «Крым»?»
Ну да. Понимаете, я написал сейчас в «Панораму» колонку о том, что этот фильм ведь в общем был не безнадежен. И я даже знаю, как можно было бы его сделать хорошо (но меня бы, конечно, никто слушать не стал). Вот эта сюжетная схема Ромео и Джульетты — «из чресл враждебных, под звездой злосчастной» — она в литературе очень работает.
И вот представьте себе ситуацию. Ладно, они полюбили друг друга. Она — украинка, он — крымнашист. Дошло дело до постели, потому что между врагами иногда доходит дело до постели (и даже это возбуждает). И вот они легли, а ничего не получается. Не то что не стоит, все стоит, но как-то она его отторгает, не впускает, им обоим больно, она никак не может так лечь, чтобы получилось. Физиологическая граница, барьер обозначился — не получается ничего. Они кидаются проверять себя с прежними партнерами — с теми все отлично. А друг с другом — никак.
И вот понимаете, какая мысль меня здесь заводит, завораживает, кажется мне очень интересной? Мне кажется, что люди, скажем, гражданской войны — у них мог быть контакт, любовь, даже брак с врагом, потому что они принадлежали к одному биологическому виду. А вот сегодня контакт с врагом невозможен. И это не потому, что противоречия более радикальные. Нет, что вы? А просто потому, что благодаря Крыму вышли наружу противоречия, которые давно уже были, просто они не были оформлены. Общество уже было расколото, в нем уже были все эти противоречия.
И кстати говоря, я очень рад, что из моих друзей, с которыми я действительно был по-настоящему близок, от меня никто не откололся. А те, кто откололись, те могли быть в моих приятелях, но я никогда бы им не доверил трех рублей. И много об этом говорил, тому есть свидетели. То есть все, кто так или иначе раскололся, порвал со мной после 2014 года или с кем я порвал — это были люди, которыми я в общем не дорожил. Люди, которые иногда пользовались в той или иной степени моей помощью, иногда помогали в чем-то мне, но между нами не было симпатии, или было в лучшем случае что-то вроде взаимного интереса. То есть с мясом никто не оторвался. Значит, вот эти дальние, давние противоречия, очень глубокие — они были всегда. И я очень рад, что они вышли на поверхность.
Но трагедия заключается в том, что Крым — это всего лишь частный случай наболевших и накипевших общественных противоречий, более глубоких, чем в семнадцатом году. В семнадцатом это вещи поверхностные, социальные. И обратите внимание — в семнадцатом году это срослось как по живому. Люди не понимали, как это они гражданскую войну затеяли. И очень многие белые пошли в красные специалисты. Их потом доистребили, но в какой-то момент была полная органика. Когда доктор Живаго, понимаете, обнаруживает один и тот же псалом в ладанке у белого и у красного — это было, это была правда.
Но сегодня это не так. Сегодня это антропологически другая порода. И это не значит, что одни хорошие, а другие плохие. Всегда, когда скажешь слово «антропология», начинают говорить о фашизме, о расизме. Фашисты всегда вообще громче всех обзывают фашистами остальных. Нет, ну просто признайте, что общество разделилось и наконец появился критерий, по которому его стало можно делить. Это было и до этого. Это не значит, что одни хорошие, а другие плохие. Просто одни такие, а другие — другие. Вот и все.
И разумеется, каждый своих считает хорошими. И я понимаю логику, по которой они своих считают хорошими. «Вот мы защищаем женщин и детей». — «А мы тоже защищаем женщин и детей». Совершенно понятная логика. Это цитировать бессмысленно. Но ужас в том, что Крым вскрыл гораздо более глубокую несовместимость. И вот после этого мы вместе жить не можем. И не сможем никогда. После гражданской войны смогли и жили. И у Алексея Толстого где-то сказано, как через десять лет они там сидят за одним столом и одним другому говорит: «Да, хорошо мы вас крошили». — «Да и мы вас неплохо». Когда были арестованы Шкуро и Краснов после войны, красные командиры вспоминали с ними почти дружеские побоища во время гражданской войны: «Славное было время! Славно вы нас». — «А славно мы вас». Интересно было. То есть они могли при всей взаимоненависти, даже после фашизма, они могли разговаривать.
А сегодня это два разных типа. Может быть, одни более быстрые, а другие более медленные. Может быть, одним надо все время доминировать, а другим не надо. Может быть, одни архаичны, а вторые — новые. Не знаю. Но разделение началось. И вот в чем божественная мудрость: эти люди почти никогда не пересекаются, они больше не встречаются, у них нет поля для общей деятельности. Это как цветение в разные сроки. Слава богу. Единственное поле, на котором они еще могут встретиться — это любовь. Не приведи Господи! И вот самое страшное, что взаимное притяжение у них осталось; не осталось только возможности его реализовать. Поэтому надо как можно скорее размежевываться, искать контрольные признаки и как-то — ну, как бы вам это сказать? — воздерживаться от разных стадий сближения.
Поотвечаю я на вопросы… Да, тут у меня много спрашивают о «ТЭФИ»:
«Будут ли все эти люди отвечать, как Штрайхер?»
Я не уверен, что они будут отвечать. Но то, что они ответственны — безусловно. Потому что они пропагандируют не ценности, а ненависть, а это та вещь, которая даром не проходит. И в этом расколе общества их роль очень существенна и ужасна.
Немножко на то, что пришло на почту, я поотвечаю, потому что вопросов очень много, времени мало. И я никак не могу все-таки решиться пока, о чем читать лекцию. Посмотрим, что хотят.
«Назовите издательства, которые с интересом относятся к новым авторам?»
Если детская вещь, как у вас, обратитесь в Clever. По-моему, это очень, что ли, приятные и надежные люди.
«На этой неделе была годовщина событий 93-го года в Москве. Как вы оцениваете произошедшее и его влияние на последующую судьбу страны? С одной стороны, говорят, что в случае победы путчистов страна бы развалилась; с другой — популярна точка зрения, что именно тогда демократия в России умерла».
Вот это и есть ключевой вопрос. Мне кажется, что Ельцин — это был человек, рожденный для затягивания узлов. И без радикализации задачи, без обострения ситуации он не мог ее решить. Мне кажется, что он наломал очень много дров. Доводить дело до расстрела парламента нельзя было. То есть расстрел парламента стал единственной мерой, но доводить до этого было категорически нельзя. Да и само воцарение Ельцина, мне кажется, ускорило распад СССР. А после распада СССР все стало умножаться на десять, все негативные последствия. Я продолжаю настаивать на том, что распада СССР можно было избежать.
«Как вы относитесь к лидеру группу «Сплин» Васильеву?»
С ровной доброжелательностью.
«Как вы относитесь к фильму о Капоте и Хоффману в роли писателя?»
Хоффман сыграл гениально. Фильм, по-моему, слишком переоценивает гомосексуальную составляющую в отношениях Капоте и Перри. И вообще фильм не про это, то есть трагедия Капоте была не в том. Как говорил Болдуин (хотя я не уверен): «Я не гомосексуальный писатель. Я писатель, случайно родившийся гомосексуалистом». Мне кажется, Капоте мог бы то же о себе сказать. Фильм о Капоте невозможен, потому что это надо быть режиссером того же класса.
«Как полюбить Твардовского, если в школе им накормили до тошноты?»
Почитайте лирику последних лет, в частности «Как неуютно этим соснам в парке». Почитайте «Теркина на том свете», в основном вторую половину. Почитайте цикл сельских записок 38-го года. Ни в коем случае не читайте «За далью — даль», самую неудачную его вещь. Если все это не поможет, то прочтите «Дом у дороги», который он считал своей лучшей поэмой.
«Чем вам не нравится «Сияние» Кубрика?»
Да нравится, но не страшно.
«Когда будет переведен роман Уоллеса «Бесконечная шутка»?»
Уже.
«Взялись бы вы за перевод «Бледного короля»?»
Зависит от условий. Понимаете, «Бледного короля», наверное, не взялся бы. Уоллес очень хороший писатель, но не мой. Хотя «Бледный король» — великий роман, безусловно. Я бы взялся за перевод гэссовского «Тоннеля». Вот если есть люди, которых это может заинтересовать, и люди, которые могут в ближайшее время «Тоннель» издать… Это великий роман. Я бы за гэссовский роман взялся не глядя, вот хоть сейчас. И тем более что это моя настольная книга, она у меня на тумбочке около кровати лежит. И когда мне совсем грустно, я ее открываю с любого места — и как-то она меня у