спокаивает.
Кстати говоря, что касается «Бесконечной шутки». Поляринов, по-моему, свой подвиг совершил. Это действительно героический перевод. И книга очень трудная. Но, видите, Уоллес при всей своей сложности прекрасной и богатстве своем, мне кажется, он оттого и погиб, что все-таки то, что он пишет — это такая хроника расчеловечивания. Самым человечным его романом и самым симпатичным мне кажется все-таки «Чистка системы» или «Метла системы» («Broom of the System»). Вот это смешная книга и милая, хотя немножко слишком умозрительная.
Кстати, сейчас выходит в «Гонзо»… маленькое отважное «Гонзо» издало книгу, которую Уоллес называет главным модернистским романом в Америке, роман Марксона любимого моего — «Любовница Витгенштейна». Я, правда, у Марксона больше всего люблю «The Last Novel», но у него все хорошо. Марксон был гений. А я его еще за то люблю, что он родился 20 декабря. Вот это так мне нравится! Ну, как и я, собственно. И вообще он очень хороший был писатель. Обязательную купите «Любовницу Витгенштейна» — вам гарантировано избавление от депрессии.
«Не могу понять феномена популярности Гандлевского. По-моему, это максимум хорошие стихи, ничего более. Помогите. О чем он вообще?»
Ну, это долгий разговор. Понимаете, так называемая «московская школа», которая воспитана была, конечно, у Гандлевского… то есть у Волгина в «Луче» — Гандлевский, Сапровский и Цветков… Он исключительной силы поэт местами. Местами тоже меня это не трогает совершенно. А некоторые стихи, безусловно, высочайшего класса. Например, «Дай Бог памяти вспомнить работы мои». В чем сила? Очень интересная работа с современным языком, замечательная сдержанность, циничный, трезвый и желчный юмор. Мне кажется, что он вот такой голос человека конца семидесятых годов, мало изменившийся с тех пор. Но у него есть стихи огромной пронзительной трагической силы. И я в общем к нему отношусь с большим уважением.
«Вы говорили, что христианские взгляды самые прогрессивные. Нельзя ли поподробнее поговорить на эту тему? Не уверен, что правильно вас понимаю. Как вы относитесь к метафоре Пелевина о капле воска, которая должна осознать, что она и есть воск, а не отдельная капля, и после смерти ей предстоит слиться с океаном? Мне кажется, что Веллер со своим энергоэволюционизмом — самая прогрессивная концепция. Буддизм тоже. Тёма».
Тёма, не могу вам точно сказать, является ли энергоэволюционизм самым прогрессивным. А почему самым прогрессивным является христианство, могу вам сказать. По результатам. Потому что христианство является самым быстрым и радикальным способом совершать правильные поступки. Это та концепция, то мировоззрение, которое, будучи принято в качестве личного кодекса (это же довольно самурайский кодекс в общем), позволяет вам совершать наибольшее количество этически правильных поступков. Вот и все. Каждая идея дает своему носителю определенный модус операнди, определенный план действий.
Вы мне скажете: «А как же вот инквизиция ведьм сжигала?» Ведь сжигали не христиане, ведь сжигали нехристи по большому счету. И Савонарола тоже не пример. И Лойола не пример. Это все люди, которым христианство нужно было как оружие или как средство мучительства, или как средство самоутверждения. Это участь любой идеи, любой теории. Но христианство все-таки имеет огромный потенциал в отсекании таких людей, и оно действительно побеждает не за счет своих обещаний, а за счет того, что человеку больше нравится быть хорошим, чем плохим. Христианство дерзко, насмешливо, иронично, чуждо фарисейства, бесконечно гуманно, при этом довольно твердо и иногда жестоко, но жестоко не ради жестокости. Практически все, что говорит Христос — это следствие поразительно глубокого знания, изучения человеческой души. Тертуллиан говорит: «Душа по природе христианка». Приняв для себя, не для общества, не для страны, а лично для себя приняв христианство, вы просто страхуете себя от большого числа нравственных ошибок. А каким образом христианство связано с бессмертием души и загробной благодатью — это все, на мой взгляд, дело не самое главное. Хотя, конечно, наверное, дает оно и здесь определенные преимущества.
«Вы не раз говорили, что ислам — это фатализм, а христианство — ежеминутный нравственный выбор. Как в таком случае ваша мысль согласуется со словами Пастернака применительно к Христу: «Но продуман распорядок действий, и неотвратим конец пути»?»
Это не про Христа стихотворение, а про Гамлета. Это именно стихи актера, который играет Гамлета и знает, чем все закончится. Для самого Христа и для человека свободный выбор есть всегда. Драма именно в том, что сюжет уже написан. В христианстве сюжет не написан. И распятие Христа не было предопределено. Был шанс, был вариант, что человечество выдержит испытание. Оно его не выдержало. И Иуда наказан за свой нравственный выбор, а не за то, что он, по Леониду Андрееву, сыграл написанную роль.
Павел Каштанов спрашивает:
«Разве есть наука фактография?»
Представьте, есть. Фактография… Ну, назовите это «хронография», если вам больше нравится.
«Разве источниковедение и хронология могут существовать сами по себе в отрыве от Большой истории?»
Конечно. Они и существуют в отрыве. Что вы называете Большой историей, скажите, пожалуйста? Есть история по Марксу — история развития производительных средств и производственных отношений. Есть религиозная история — допустим, по Шевкунову. Есть история как искусство — по Набокову. Праздничная история человечества. Концепций историй множество. Вы можете сказать, что теория формаций научна. Она опровержима в очень многих отношений. И Маркса оспаривают со страшной силой. Это естественно.
«Разве опора на источники и наличие современного инструментария не есть достаточное условие для того, чтобы считать историю наукой?»
Нет конечно. Наличие инструментария не делает историю наукой, потому что, еще раз говорю, история ничего не предсказывает и у истории нет законов. А все попытки навязать истории законы — циклы, хронологию предсказывать, как Хлебников, с помощью степеней двойки и тройки — это все, к сожалению, очень увлекательно, но совершенно антинаучно.
«Гумилева так же, как и Тойнби, никто всерьез историком не считает — именно ввиду вольного обращения с источниками».
Паша, когда хотите сказать «никто», говорите «я»: «Я не считаю». А очень многие считаю Тойнби великим историком. И я считаю Тойнби великим историком — именно потому, что он впервые очень многое интерпретировал. Но историк — это не строгий ученый. Историк — это мыслитель, поймите. Историк — это генератор концепций. А история — это наука о фактах и источниках, если рассматривать ее в этом аспекте. Это фактография, хронография, если хотите, и источниковедение. А то, что нам преподавали в качестве истории, было марксистской ее версией, истматом и диаматом. Понимаете? А то, что преподавали в гитлеровской Германии — это вообще не идет ни в какое сравнение даже с советским мракобесием. Гербигер, Теория мирового льда, Эра титанов и прочее-прочее — это все… Понимаете, история слишком легко поддается фальсификации, потому что история — это нарратив. А факты — это фактография.
«Почему терпит поражение герой Олега Даля в фильме «Женя, Женечка и «Катюша»»? Ведь он не сломлен в финале».
Он не терпит поражения, он просто… Поражение терпит, мне кажется, фильм, потому что в нем смешное и трагическое соединены, сплавлены неорганично. Вот в следующем своем фильме «Спасите гарем» (он же «Белое солнце пустыни») Мотыль, мне кажется, органичнее это сделал. Здесь сама киноповесть Окуджавы не свободна от ужасных недостатков. Фильм получился милый, но не шедевр. Это совсем другое.
«Перечитывая «Живаго», пришел к мысли, что воскресение Христа не вписывается в концепцию Пастернака — «природа как антиномия истории». Или, вернее, вписывается в невыгодном автору свете, ведь сам концепт воскресения не размыкает круг, а лишь подтверждает идею природного цикла».
Нет. Простите, воскрешение листвы — это совсем не то, что воскрешение Христа после жертвы. Хотя в одном вы правы: действительно для Фауста (а это фаустианская вещь) воскресения нет, воскресение есть для трикстера.
Поговорим через три минуты.
РЕКЛАМА
Мы продолжаем разговор. Тут, в общем, порядка 18 голосов за котов и 30 — за Цветаеву. Цветаева победила. И я понял, что мне самому интереснее Цветаева вдруг сейчас стала. Спасибо вам большое за такое голосование. Про котиков давайте сделаем отдельную лекцию, после Вагинова.
Понимаете, для меня коты вообще менее интересны, потому что они, в отличие от собак как раз, как ни странно, они не обладают амбивалентностью. Понимаете, собака, как сказано у учителя моего Слепаковой:
Пес — вечный инструмент охраны, гона, сыска
(Хоть в этом и нельзя винить самих собак),
Меж тем как замкнуто-подоткнутая киска —
Житейской милоты, бестрепетности знак.
Люблю отдельную, хотя впритирку рядом,
Двойную жизнь кота, когда, уйдя в себя,
За мною он следит лишь уголочным взглядом,
Не доверяясь мне, но помня и любя.
Кот как раз именно «житейской милоты, бестрепетности знак». Он может гулять сам по себе, но, вообще-то, кот — конформист. Не зря именно за идею о жидкостности кошек, их способности принимать любую форму вручили Шнобелевскую премию сего года. Для меня собака гораздо интереснее, потому что она действительно амбивалента. Она и друг, она и враг. Она и верный Руслан, понимаете, у Владимова, она и Джульбарс, и Мухтар. И там есть о чем говорить.
А кот — это такой типаж женщины, которая делает вид, что гуляет сама по себе, но при первой опасности бежит в дом под хозяйскую руку или под руку более сильного хозяина. Такой тип женщин есть. Он не универсален, это вообще не женская природа, но такой тип есть. Все кошкино гулянье само по себе — это до первого блюдца с молоком. И кот, мне кажется, вот эта такая двойственность кота, его умеренное свободолюбие лучше всего показано, конечно, у Гофмана в «Коте Мурре», когда бурши-котофеи, опьяняясь сельдяным рассолом, любят горланить на крыше, но потом им все-таки н