ы детей, бунты от сытости.
Цветаева поздняя — это уже не поэзия или, вернее, отход от поэзии сознательный. У нее случаются ренессансные совершенно возвращения к лирике, как, например, потрясающее «Ты стол накрыл на шесть душ» или «Тоска по Родине! Давно…», но в целом она отходит от поэзии. Для нее это годы прозы.
И я думаю, самая такая удачная проза, синтез прозопоэтический, который она построила, — это «Повесть о Сонечке», одна из пяти любимейших моих книг, книга, которую я перечитываю бесконечно и почти всегда со слезами. Но для меня ведь, собственно говоря, в чем особая прелесть «Повести о Сонечке»? Когда, я помню, Владимир Новиков затеял свою книгу «Брифли», книгу кратких пересказов, мне досталась «Повесть о Сонечке». И вот я, пересказывая ее, впервые для себя задумался: да, революция всех этих прекрасных детей убила, но, прежде чем их убить, она их все-таки создала. «Сонечка» — это повесть о романтизме. А более романтического времени, чем революция, в истории России не было. Это повесть о душе.
Цветаева же отвечает в моем любимом тексте «Милые дети» — в ее этическом кодексе, в котором как раз есть равенство, — она отвечает, она говорит: «На вопрос «Что такое романтизм?» отвечайте просто: это душа». Ну, она цитирует здесь молодого Антокольского, раннего: «Бессмертная весна, чье имя — романтизм». Романтизм — это душа.
И кстати говоря, вот этот цветаевский этический кодекс при всем ее романтизме мне представляется очень реалистическим и, я бы сказал, даже трезвым. Особенно мне там нравится великая мысль: увидев человека в неловком положении, прыгайте к нему туда; если вы не можете его оттуда извлечь, прыгайте к нему туда, потому что тогда неловкость поделится на двоих. Грешным делом, я всегда так делаю. Судят меня за это или нет, осуждают или нет, и кому-то это не нравится, а я считаю, что если вы с человеком разделите неловкое положение, вы поступите по-христиански.
Я уже не говорю о том, что для меня, прежде всего, Цветаева, конечно, великолепна своим представлением о добрых нравах литературы, гораздо более жестким, чем цветаевская [возможно подразумевалось - чем ахматовская?]. Цветаева очень корпоративна (в высоком смысле). Вот она пишет Брюсову: «Я слышала, как вы в разговоре с приказчиком книжной лавки негативно отозвались о Ростане. Как могли вы в разговоре с непоэтом осудить поэта, отругать поэта?» Это очень по-цветаевски. И в этом не надо видеть, мне кажется, экзальтацию. Она не давала в обиду своих. И об этом очень точно сказала: «Никогда не ругайте своего при чужих. Чужие уйдут, свой останется». Вот это великая мысль. Я всю жизнь тоже стараюсь ей следовать.
Надо сказать, что мне и ранние ее стихи довольно сильно нравятся — все, что было до «Подруги», которая потом «Ошибка», до 15-го года. Конечно, это стихи наивные во многих отношениях, но, во-первых, уже очень совершенные, богато оркестрованы, разнообразные. Саакянц правильно совершенно пишет, что им присуща определенная наивность. Наивность, да, там есть, конечно. И определенное кокетство, самолюбование. Да, это есть. Но еще больше там всегда прямого благородства, прямого сострадания. Цветаева именно поэт огромного благородства. Когда она говорит: «Мой девиз: не снисхожу», — она именно исходит из того, что снисходительность опасна.
Что мне очень нравится еще в ней? Она пишет однажды Борису Бессарабову: «Вы делаете много добра, но это ваш предлог, ваши отговорки, чтобы не заниматься своей душой. А надо заниматься не другими, а собой. Вам дана душа, вы должны ее вернуть в прекрасной форме, а вы занимаетесь подделкой, суррогатом. Добро — это ваш уход от вашего главного дела, от занятия своей душой».
Это, знаете, великая мысль, потому что очень много благотворительности публичной делается именно для того, чтобы уйти от главного занятия человека на земле, от его главного задания — от работы со своей душой. И мы на что угодно готовы отвлекаться, только чтобы не заниматься собой. Вот это у Цветаевой очень точно.
Она, конечно, эгоцентрик, но она честный эгоцентрик, признающий это. И в ней есть и спесь, и чванство, особенно по отношению к непоэтам, но это в ней вторично. Это легче всего копируется бездарями, вот эта поза, но это в ней вторично. А первично в ней глубочайшее сострадание к таким, как она. Это сострадание распространяется не на всех, разумеется, но на таких, как она. Она очень честна. Она действительно независима абсолютно. И вот что мне в ней нравится, наверное, больше всего — она признает себя честно, в отличие от Ахматовой, плохой, она не хочет быть хорошей. И это для меня очень важно.
Ну а мы через неделю обязательно услышимся. А увидимся 6-го и 7-го в Екатеринбурге, и 8-го — в «Гнезде глухаря». Пока!
13 октября 2017 года(про котиков)
― Доброй ночи, дорогие друзья.
Сегодня я вынужден все-таки анонсировать лекцию о котиках, потому что чудовищное количество заявок, настойчивые напоминания ведущего моего сайта Леши Евсеева, ну и просто голоса друзей и знакомых. Про Цветаеву мы и так все знали, а вот про котиков не знаем ничего. И даже если знаем, про них приятно слушать в любом случае. Все эти аргументы лавиной своей меня задавили. Давайте поговорим о котиках, бог с ними. Тем более что у меня появились некоторые догадки, как можно эту тему интерпретировать. Вагинов уж тогда для тех тридцати с небольшим людей, которые все-таки вслед за Андреем Приморчаниным подсели на его замечательные пародийные и гротескные романы, для них мы сделаем лекцию в следующий раз. Вагинов подождет, а коты — это свято.
Ну, поговорим сегодня о том, что пришло в порядке вопросов. Очень много вопросов про «Матильду». Я все-таки дождусь официальной премьеры. Но пока могу сообщить то, что я уже написал для Петербурга, для газеты «Панорама».
Понимаете, мы вот чем рискуем? Что мне кажется наиболее здесь неприятным? Есть, допустим, Михалина Ольшанска. Я рискну сказать, что это великая актриса, потому что я-то как раз посмотрел фильм «Я, Ольга Гепнарова», который принес ей европейскую славу. Картина, которая в нашем прокате не была, но, слава богу, в таком довольно простеньком дубляже доступна в Интернете. Наверное, самый выдающийся за последнее время чешский фильм. Конечно, не блокбастер, полтора миллиона он стоил. Картина посвящена очень страшной истории, которую я не буду пересказывать, истории реальной, которая очень напоминает мне «Заложников». Она напоминает мне их по фактуре, и по стилистике. Только если в «Заложниках» преобладает такая опельянцовская ручная нервная камера, то как раз фильм про Гепнарову снят с ужасной такой симметрией, с удушающей статуарностью. Но это очень сильная картина.
И вот я должен вам сказать… Я трижды бросал ее смотреть — и все-таки досматривал, потому что она как магнитом тянет. Историю Гепнаровой можно прочесть на очень подробном сайте, который есть по-чешски, по-английски и, соответственно, по-русски. История дикая, жуткая. Я удивляюсь, как нет до сих пор ее культа, потому что она хотя и убила восемь человек на своем грузовике, но она действительно была девушкой исключительного ума, достаточно красивая и совершенно затравленная этой средой. Наверняка найдутся люди, которые будут оправдывать ее. Это гораздо серьезнее и гораздо проще, чем собственно оправдывать террористов и заложников из фильма Гигинеишвили. Там есть о чем говорить.
И вот я вам скажу, что то, как сыграла Михалина Ольшанская эту роль… Правильно говорят режиссеры (там два дебютанта сделали эту картину черно-белую), что она не играла, а она на какое-то время стала Гепнаровой. Действительно, когда вы будете смотреть на нее в «Матильде», где у нее, прямо скажем, роль абсолютно ходульная, когда вы посмотрите, на что эта актриса способна… У нее меняется походка, взгляд, черты лица. Она играет действительно больного урода, страшного убийцу — при этом, да, красивую женщину, такого невероятного, невыносимого выродка. Это грандиозная работа. И жалко ее все время страшно. И страшно, когда она появляется в кадре, потому что вместе с ней в кадр входит какое-то концентрированное несчастье.
И вот эта актриса, которая становится сейчас, судя по всему, звездой уже голливудского масштаба (а европейского уж точно), которая наполучила европейских призов за эту роль, которая играет еще на скрипке, работает моделью, написала два романа и, по слухам, еще немного шьет, — вот эта актриса, когда она появилась в России, она была использована для такой пошлятины. Ну, вот этого я не могу понять. Понимаете, это действительно забивать гвозди микроскопом. Когда у тебя соглашается работать Ольшанская, уж наверное, для нее можно было («Ольшанска» правильно) написать роль, которая позволила бы ей раскрыться по полной программе. И там, поверьте, есть что раскрывать. Там богатейшее и трагическое внутреннее содержание. А мы делаем вот это. Ну, подробности, как говорится, письмом.
«Читали ли вы книги Олеся Бузины: «Верните женщинам гаремы», «Вурдалак Тарас Шевченко», «Союз плуга и трезуба. Как придумали Украину»? Его популярность как публициста была весьма велика, а его творчество любимо очень многими. Как вы относитесь к нему как к журналисту? Ведь если бы он был просто кликушей, его бы навряд ли убили».
Royce, вы цитируете меня. Я когда-то сказал, что плохих журналистов не убивают. Да, если понимать под журналистикой умение ярко изложить свою предельно субъективную концепцию (а в общем российская школа журналистики всегда была именно такова), то Бузина — крепкий, очень яркий, очень талантливый журналист. Я совершенно не согласен с его взглядами ни касательно Шевченко, ни касательно Украины, ни касательно женщин, но он выражал их талантливо и заразительно. И в общем он был действительно крепким профессионалом. О чем здесь говорить? Еще раз говорю: тех, кто плохо пишут, не убивают. Высшая награда для журналиста — это репрессии власти, это нападения тех, кого он разоблачил, и это негодование идиотов. В этом смысле я считаю, что я тоже журналист довольно титулованный.