«Большой Лебовски» — совсем другая история. Большой Лебовски вообще не лентяй, он такой… Ну, естественно, что он буддист до известной степени, потому что увлечение буддизмом было составной частью американских шестидесятых. И помните, ему кричит там босс этот в коляске: «Революция кончилась, Лебовски! Пора работать!» Но Лебовски — это то, что называется dude, а вовсе не мыслитель. Он в общем милый, но все-таки чудак, чувак, а вовсе не такая сложная трагическая фигура, как Обломов.
Обломов разочаровался, обломался, поэтому ему нет смысла жить и работать дальше, поэтому он лежит на диване. Это такая прокрастинация ходячая. А Лебовски нашел для себя… Он совершенно не страдает (может, потому что у него Захара нет), он нашел для себя оптимальный образ жизни: он играет в свой боулинг, пьет своего «Белого русского», тусуется с друзьями и никогда, в общем, не тяготится. Коврик создавал стиль, it was stylish, помните, когда пустили тварь, которая помочилась на этот коврик.
Вообще для братцев Коэнов характерно такое горько-ироническое, несколько снижающее отношение к трагедии бытия. Тогда как «Обломов» — наоборот, поэтизация быта, приподнятие быта до таких метафизических высот, как символ. Символика еды (как он раньше ел белое мясо, а теперь ест требуху), знаковые фамилии, герои-символы, как Пшеницына, такое чрево мира, плоть его. Это просто жанры очень разные, да и герои в общем не шибко похожие.
«Какие эмоции у вас вызвал шедевр Джармуша «Патерсон»?»
Честно говоря, для меня шедевр Джармуша — это «Мертвец», или «Ночь на земле», или в конце концов, я не знаю, «Кофе и сигареты». А «Патерсон» показался мне некоторым компромиссом. Я вообще, понимаете, не люблю фильмов про простых людей, не интересуюсь массовым человеком. Патерсон, конечно, не поэт, он просто массовый человек. Там актриса прелестная. Но по большому счету «Патерсон» оставил меня холоднее, чем вот этот загадочный фильм «Пределы возможностей» или «Пределы развития»… Как он там назывался? «Пределы воздействия». Для меня Джармуш — это все-таки подсознание, работа с подсознанием.
«Для меня лучшим фильмом прошлого года стал «Под покровом ночи» (в оригинале «Nocturnal Animals»). Его выдвигали на «Золотой глобус», но из-за повальной ла-ла-лендизации ничего он не получил. Заметили ли вы его, и о чем он для вас?»
Это по роману Остина «Тони и Сьюзен», который у нас, слава богу, вышел в замечательном переводе друга моего Димы Харитонова. Я думаю, что роман этот — одна из первых книг о вот этом роковом разделении человечества на два биологических вида. И в этом смысле для меня «Nocturnal Animals» — пророческая картина. Она уступает, конечно, роману. Роман, по-моему, интереснее. Но для меня это высказывание на самую актуальную тему. И вот этот роман Остина я вам горячо рекомендую.
«Как бы ни были роскошны стихи риторов, а плакать хочется от лепета трансляторов».
Артур, вы, с одной стороны, безусловно правы, но с другой, риторы — это все-таки поэзия мысли, а мысль воздействует на большую часть аудитории. Лепет риторов иногда, да, действительно заставляет разрыдаться, такое бывает — как вот, например, некоторое тексты Есенина, потому что когда Есенин пытается мыслить в стихах, получается всегда фарс. Но для меня все-таки риторы тоже, понимаете, ну, как Бродский, например, и даже как Маяковский (скажем, «Разговор с фининспектором о поэзии»), способны достигать грандиозных высот. Ритор управляет собой, транслятор — нет. О Блоке писал Чуковский, что «он сдается на волю звука». Иногда не только на волю звука. Транслятор слишком зависит от эпохи. И это для меня скорее минус.
«Моя подруга живет в Америке. Ее коллега на днях радостно сообщила, что начала Гоголя «Мертвые души», и все интересует, когда же наконец Чичиков начнет откапывать покойников. Это перевод плох или американцы так непосредственны?»
Нет, просто американцы гораздо точнее почувствовали глубокие корни этой метафоры. Американцы почувствовали здесь «Одиссею», где, если вы помните, Одиссей реально с помощью жертвенной крови воскрешает мертвых. Согласитесь, что эпизод с откапыванием вполне в духе такого гоголевского подхода, который когда-то один замечательный исследователь, написавший замечательную книгу о демонологии Гоголя, Кристофер Патни, мой приятель, в Северной Каролине работавший, назвал тогда «гоголевской эстетической некрофилией» — конечно, именно не сексуально-эстетической, но такое тяготение к мертвым душам, оно у него было, и к эстетике готической, гофмановской, немецкой эстетизации смерти. Оно и у Гоголя, и например, у Некрасова оно очень прослеживается, ну, у всякого готического автора. Поэтому, конечно, эпизод, где Чичиков откапывает покойников, был бы возможен.
Другое дело, что для американца не понятны чудеса русской бюрократии, согласно которым покойник еще может быть живым и числиться живым. Это довольно интересно. Собственно об этом Тынянов написал «Подпоручика Киже», когда человек, вычеркнутый из списков, перестает существовать, а внесенный в списки обретает плоть и кровь. Кстати, «Подпоручик Киже» в Штатах — самая популярная вещь Тынянова, насколько я сужу, во всяком случае по университетской аудитории.
«На какие языки переведен «Квартал»? И знаете ли вы отзывы читателей, прошедших его, среди иностранцев?»
Есть, но пока его читали иностранцы — мои друзья. Он переведен сейчас на английский, переведен очень хорошо. Вот я специально отсылал как раз переводчице три новые главы, с которыми он будет переиздан зимой. Там, если вы помните, пропущены дни с 28 по 30 июля. Я тогда не осмелился это печатать, а сейчас напечатал… напечатаю. Уже, думаю, осенью выйдет «Квартал» на диске издательства «Ардис», где можно будет это прослушать. Я много раз получал благодарности от людей, прошедших «Квартал». Сейчас его американская переводчица ведет переговоры с двумя издателями. Что из этого получится — бог весть.
Понимаете, за «Квартал» я спокоен. Я знаю, что у этой книги большое будущее, поэтому я как-то не жду его. Я знаю, что рано или поздно открытый в «Квартале» жанр станет общеупотребительным. А насколько быстро это случится и как это будет, так сказать… принесет ли мне это какие-то средства — не знаю. Мне это уже не важно. Я получил столько удовольствия от написания этой книги, что как-то уже никаких других воздаяний не жду.
Так вот, возвращаясь… Да, про чай и собаку поговорим.
«Можно ли сказать, что «Фауст» — пародия на «Божественную комедию»?»
Нет, Андрей… то есть Артем, это красивая, конечно, версия, исходящая из моей вот этой пародической теории. «Фауст» не пародия на «Божественную комедию». «Фауст» — это другой сюжет совершенно. Сюжет, тоже восходящий к Средневековью. Но дело в том, что Данте — это космогония, а «Фауст» — это скорее принципиальный отказ от космогонии. Понимаете, я рискну сказать, что «Божественная комедия» — это последняя попытка человека единым чертежом объять мир. Дальше человек догадался, что мир принципиально разомкнут.
Вот большой антропный принцип, столь любимый покойным Вячеславом Всеволодовичем Ивановым и пропагандируемый им, в простом виде сводится к тому, что Вселенная создана в расчете на человеческое восприятие, мир создан таким, чтобы человек его понимал. Так вот, сейчас я догадываюсь, что мир создан таким, чтобы человек его недопонимал. Вот так бы я объяснил. В мире остается божественный зазор между рацио и поэтическим смыслом. Вот это слава богу. Потому что мир недообъясним, он необъясним полностью. Попытка его как-либо объяснить приводит к неизбежному уплощению. Ну, собственно, Стругацкие же и говорили: «Понять — значит упростить».
«Что вы думаете о прозе и поэзии Уэльбека?»
О прозе — хуже, о поэзии — лучше. Ну, это потому, что поэзию эту я знаю преимущественно в блестящих переводах Ильи Кормильцева, который сделал из Уэльбека поэта класса (не побоюсь этого слова) Андре Шенье. Я и сам пытался его стихи переводить. Мне нравится, что он не верлибрист, что у него рифма сильна, что он тяготеет все-таки к высоким, чуть ли даже не античным образцам. Но из прозы я люблю только «Элементарные частицы» — и то не люблю, а с интересом читал. Все остальное мне показалось довольно как-то… ну, знаете, как французская философия, которую убили кафе или газетные колонки. Это философия для газетной колонки. При том, что сам Уэльбек, конечно, человек очень одаренный. А вот в стихах у него есть настоящее лирическое напряжение, настоящая сила.
«Почему программист сейчас самая популярная профессия? Сохранится ли это в дальнейшем?»
Ответ не так очевиден, как кажется. Я исхожу не из прагматики, не из того, что сегодня вот прагматически самая полезная профессия — программист. Это профессия теологическая, рискнул бы я сказать, онтологическая. Это профессия, подводящая нас к Богу, потому что мы пытаемся через программирование — и через программирование, конечно, собственной жизни — понять чертежи, по которым Бог запустил мир. Сейчас уже ясно, что мир запущен в обоих смыслах: запущен как сад и запущен как шар, как волчок. Это, безусловно, система, в которой прочитывается Творец. И вот, пытаясь понять его программу применительно к себе, мы пишем программы применительно к роботам, или к играм, или к текстовым редакторам, и так далее. То есть это профессия наиболее близкая Творцу.
Мне когда-то сказал Сергей Соловьев очень точно, что «режиссер — самая теургическая, самая демиургическая профессия, потому что мы создаем мир, и это лучше, чем его описывать, как делают писатели». Другие считают, что писатель — самая демиургическая профессия, потому что, в конце концов, писатель выдумывает все, что снимает режиссер (если, конечно, он не документалист). Наконец, вот сейчас стало ясно, что самая божественная профессия — это программист, и она подводит нас ближе всего к тому, что делает с нами Господь.
«Катерина Измайлова, «Леди Макбет Мценского уезда» — это чудовищная девиация или женщина, каких немало, просто они сами не знают, на что способны при определенных обстоятельствах? Могла бы Катерина тихо и тоскливо дожить жизнь с мужем, если бы не встретила Сергея?»