щадящая формулировка, щадящая человека, потому что она не требует от него в любом случае поступаться личными интересами. Она лишь рекомендует ему, если нет возможности защитить эти личные интересы, каким-то образом исходить из этических соображений.
Так вот, трагедия начинается именно тогда, когда нет этичной позиции, потому что… Ну, прагматичной нет давно. Вы можете вести себя так, а можете иначе, но в данном конкретном мартовском случае вы на результаты выборов пока повлиять не можете никак. Там могут быть разные, конечно, еще повороты, коллизии. Сегодняшний ответ на вопрос Федора Лукьянова, на мой взгляд… ну, с анекдотом про олигарха, «Я буду по тебе скучать». Хороший, кстати, анекдот. Это могло бы внушить некоторые мысли об отсутствии четкого решения в Кремле. Но думаю, что четкое решение есть, и есть такое нагнетание умеренных страстей. Будем исходить из того, что возможности влиять на ситуацию у нас пока нет.
Но интересно здесь другое. Здесь действительно нет этичной позиции, потому что… Я вот посмотрел: есть в основном два типа реакций. Один тип реакций исходит от людей, которые сохраняют определенную оппозиционность, но так или иначе встроились в систему. Это редактора крупных изданий (хотя правильнее, наверное, «редакторы»), это так называемая легальная или лоялистская оппозиция, встроенная, условно говоря, в систему, это все понимающие, но при этом безнадежно разводящие руками публицисты, каковых довольно много. И их позиция: «Ну а почему бы и не проголосовать за Ксению Собчак? В конце концов, ничего плохого мы про нее сказать не можем, кроме эстетических претензий,— которые, кстати, бывают довольно серьезные. — У нас никаких мировоззренческих расхождений с ней вроде бы как нет. Ну да, она, конечно, птенец гнезда путинского, и это совершенно очевидно, птенец гнезда собчакова. Но при этом она наш человек, условно говоря, нашего поколения. Она молодая, она женщина, она мать, она карьеристка. И она либералка и космополитка».
Есть вторая позиция — позиция, которую занимают радикалы (они же оголтелые, они же маргиналы), которые, кажется, страдают даже от того, что им приходится дышать одним воздухом с Кремлем. И подавно уж Собчак для них — человек власти, которая легитимизирует этот цирк. Вот это наиболее стандартная такая формула. Ну а что, можно подумать, что этот цирк нуждается в легитимации? А когда, например, в выборах участвуют только Жириновский, Зюганов и, условно говоря, Явлинский — это не цирк? Все персонажи девяносто шестого года, даже девяносто третьего. Это не цирк?
Соответственно, здесь этичной позиции нет, потому что… Все мы понимаем, что, по всей вероятности, Навальный не будет допущен на выборы. Все мы понимаем, что, по всей вероятности, никаких либеральных кандидатов, кроме Собчак, у нас в ближайшее время нет. Понимаем мы также и то, что без разрешения Кремля в эти выборы играть никто не будет. Ну, значит, надо ожидать, пока период Юлиана Отступника, условно говоря, закончится по естественным причинам или вследствие его желания. Ну, естественные причины — это истечение срока, действие Конституции, личное нежелание участвовать. Физические кондиции нашего героя я не рассматриваю, потому что мне бы хотелось, чтобы каким-то образом хоть раз закон или народ решили судьбу страны, а не медицина и физика.
Поэтому у меня здесь как бы нет никакой осознанной позиции. Будет Собчак участвовать, не будет Собчак участвовать — думать надо уже не об этом. Вот такое у меня есть ощущение. Потому что в стране, где нет никакой сколько-нибудь этичной позиции ни по одному вопросу и нет консенсуса по самым очевидным вещам,— тут надо думать о том, что будет дальше, о том, что будет после, и будет ли что-то. Вот это, на мой взгляд, предмет размышлений.
Что касается самой Ксении Собчак. Я много раз говорил о том, что я ей симпатизирую. И безусловно, с ее участием в этом станет интереснее. Будет даже, может быть, легализована до какой-то степени российская оппозиция, и не важно — стройная или нестройная, но какие-то вещи можно будет сказать по телевизору, о чем-то можно будет поспорить, будут возвращены на федеральные каналы какие-то персонажи, которые давно были в стоп-листах. Для себя я это абсолютно исключаю, хотя в последнее время такие звонки появляются. И это тоже, в общем, очень печальный признак. Но на федеральных каналах сейчас работать невозможно и появляться позорно. А если там появится Ксения Собчак, то это в любом случае расширение публичного поля. Ничего ужасного, на мой взгляд, в этом нет.
Иной вопрос — как она будет взаимодействовать с Навальным? Вот я был сегодня с утра еще… Ну, сейчас уже «вчера» это, хотя для меня еще длится вчерашний день. Я был с утра в Вене и там, с местными друзьями встречаясь, обсуждал, естественно, эту коллизию. Вот один из них предложил, по-моему, очень изящный вариант: Собчак говорит о том, что в случае своей победы на выборах она предложит Навального в премьеры. Это изысканно было бы. Но совершенно очевидно, что она этого делать не будет.
Вообще я просто хочу сказать, что ситуация очень тухлая. Вот в чем ее тухлость? В России сейчас спрашивают о мнениях не для того, чтобы узнать мнения, и не для того, чтобы сформировать свое, а для того, чтобы вас подставить, для того, чтобы вас было за что ненавидеть («А вот тогда вы говорили то-то»). Потому что, поскольку нормальной позиции нет, есть только возможность более или менее публично отделаться для всех публичных лиц. Вот это все. Сейчас нельзя сказать ничего, что было бы в какой-то степени верно.
Когда Зоя Светова публикует предельно резкий материал о Ксении Собчак, я никак не могу с ней солидаризироваться, потому что она выступает с сильной позиции, а Собчак подставляется. Если с такой позиции смотреть на всех, то все окажутся греховные и омерзительные. Когда Антон Долин защищает Ксению Собчак, я тоже не могу быть с этим никак солидарен — при всей симпатии к Антону Долину. Ну нет, нечего здесь сказать. Поэтому думать надо о том, чему мы будем учить детей. Вот это, по-моему, интересно и перспективно.
«Прочитав «Орфографию» и начав «Остромова», чтобы повидать там Ятя,— спасибо,— неожиданно встретил Клингенмайера. Фигура, как мне показалось, интересная из-за своей холодной темноты. Персонаж апокрифичен. Не перетягивает ли он внимание читателя? Не отсылка ли это к кинговскому Лиланду из «Нужных вещей»?»
Ну, вообще лавка древностей, лавка старьевщика — это очень устойчивый архетип, который встречается в романах ужасов, в готических романах, в любых, вообще говоря, романах с тайной и в романах с ключом совершенно регулярно. Почему? Началось это, кстати говоря, с диккенсовской «Лавки древностей». Как Новелла Матвеева говорила: «Диккенс — это Греция, из которой вышли все искусства». Наверное, можно сказать, что все приемы современного европейского романа, отчасти и американского, вышли из Диккенса.
И вот «Лавка древностей» — роман, который поражает меня каким-то удивительным своим готическим колоритом. При том, что там ничего ужасного не происходит, но само описание лавки старых вещей… Потом, я помню, как замечательно, скажем, воспринималось оно же в Нины Катерли в «Коллекции доктора Эмиля», когда описываются талисманы, старые вещи, иногда совершенно неожиданные. Иногда это пузырек, башмак, монета, иногда собачка живая, иногда чернильница — не важно. Важно, что это вещь, приносящая счастье.
И вот «Лавка древностей», и лавка Клингенмайера, которая вполне сознательно срисована оттуда,— это такой архетип, в котором хранятся жизни, хранятся памятники, если угодно, как последние выдохи у Данелии в «Кин-дза-дза!». Это для меня такая попытка не столько оммажа Диккенсу, сколько метафора культуры, как ни странно. Клингенмайер — это такой страж культуры, которому каждый что-то оставляет от себя. И вот Ять ему оставляет записочку про бледно-серого беса.
«Что вы думаете о творчестве Шпаликова и его трагической судьбе? В чем причина его самоубийства? Был ли это алкоголь, затяжная депрессия? И есть ли здесь взаимосвязь с возрастом и момент творческого кризиса?»
Я не стал бы говорить о творческом кризисе применительно к Шпаликову, потому что лучшие свои работы он написал в конце шестидесятых — начале семидесятых. Шпаликов как раз, по-моему, он был на таком восходящем тренде, он менялся к лучшему. Я не очень люблю Шпаликова раннего, то есть люблю, но это не мое. А вот для меня Шпаликов начинается с «Долгой счастливой жизни» — гениальной картины, которая оказалась абсолютно непонятой в России сначала, была очень тепло принята на Западе, куда его не выпустили презентовать фильм. И конечно, лучшие сценарии Шпаликова — это «Все наши дни рождения», «Прыг-скок, обвалился потолок» и, конечно, «Девочка Надя, чего тебе надо?».
Он писал все лучше. Другое дело, что он жил все хуже. И это была расплата за ту жизнь, которую он продолжал: за активное творчество, за попытку не сдаваться, за нежелание унижаться, за нежелание впадать в конформизм. И кстати говоря, шпаликовская стратегия приносила свои плоды — его все-таки умудрялись ставить. Шепитько поставила «Ты и я». И в общем я уверен, что Соловьев в конце концов пробил бы и «Все наши дни рождения» (пробил же он «Сто дней после детства» — картину, казалось бы, совершенно неприемлемую по тем временам, но как-то они с Александровым сумели это сделать).
То есть Шпаликов, безусловно, он просто устал, он просто был абсолютно замучен условиями жизни и невозможностью существовать по своим правилам. Ему не хотелось унижаться, ему не хотелось совпадать с эпохой. Помните, из воспоминаний, кажется, Павла Финна (хотя я и не уверен), он шел по коридору кричал: «Не хочу, не могу больше! Не могу быть рабом!» Вот это я понимаю очень хорошо.
Шпаликов как раз не спивался. Вот не надо, понимаете, здесь разводить банальную антиалкогольную пропаганду насчет того, что Шпаликов — он такая, как и Есенин, жертва алкоголизма. Параллели определенные в их судьбах есть. И не зря он написал о Есенине, наверное, самый симпатичный сценарий — «Пой песню, поэт…». Но при этом нельзя не признать, что Шпаликов, в отличие от Есенина, он не занимался самоуничтожением, его стратегия была другая. И он не создавал хронику собственного распада. Он, наоборот, как мне кажется, двигался все дальше и дальше к новой сложности