, к новой глубине. Просто жизнь была такая, что у него не осталось никакого прибежища, никакого тыла. Мне кажется, вот в этом проблема. А говорить о какой-то его деградации, по-моему, совершенно неуместно.
«Как вы относитесь к фантастическим произведениям Лагина: «Остров Разочарования», «Голубой человек» и «Патент АВ»? Какое влияние на его романы оказало участие в Гражданской войне и Великой Отечественной? Насколько война огрубляет человека? Ваше мнение по скандалу с исключением Альтмана из партии и участие в этом Лагина?»
Я не знаю достоверно, каковы были обстоятельства этого исключения. Что называется, я при этом не был, меня там не стояло. Но проблема в ином. Понимаете, Лагин, судя по воспоминаниям о нем Стругацких, которые упоминали его всегда очень комплиментарно, был остроумный, едкий, циничный, порядочный в общем человек. И он оказал грандиозное влияние на русскую прозу — не столько даже «Патентом АВ», который просто ну хорошо написан, сколько своими «Записками майора Велла Эндъю». «Майор Велл Эндъю» («Ну а ты?») — это такая довольно утонченная пародия на «Войну миров», довольно забавная вещь о конформизме. И вот она оказала довольно сильное, по-моему, влияние на «Второе нашествие марсиан» Стругацких. Ну, каламбур насчет второго нашествия и второго пришествия, насчет катастрофы, которую люди накликали на себя своим духовным расслаблением,— это такая старая тема, в том числе лагинская. Он довольно хорошо ее, по-моему, разрешил.
Что касается «Хоттабыча», самого известного произведения. Нельзя, конечно, не вспомнить о том, как он его последовательно, с каждой новой редакцией ухудшал. Он пытался эту вещь сделать вечно актуальной и подобрать туда максимум современных реалий. И конечно, вставил туда отвратительного американца, которого не было изначально. В общем, он сильно испортил вещь, хотя она осталась блестящей идеей.
Я думаю, что нужно было обладать сильной интуицией для того, чтобы в тридцать восьмом году написать (вот я люблю этот пример) три книги о вторжении нечистой силы… ну, не нечистой силы, а иррационального элемента: дьявола у Булгакова, ангела, ангелоида у Леонова в «Пирамиде» и джинна у Лагина. Причем интересно, что ангел улетел, отказавшись участвовать в сталинском эксперименте, дьявол улетел, потому что ему нечего больше делать в Москве, а джинн остался, и его приняли в почетные пионеры. Забавно, что все эти три персонажа работают в шоу-бизнесе: ангел в цирке (и там как раз говорит старый клоун Бамбалски, что только в цирке и церкви — двух, по сути дела, близких понятиях — до сих пор сохранилось чудесное), Варьете организует Воланд, и в цирке работает Хоттабыч. И весьма справедливо, что он становится потом заслуженным артистом Гассаном Хоттабовым.
Мне очень нравится, кстати, роман Лагина «Голубой человек». Нравится он мне не потому, что я ахти какой верный ленинец и люблю революцию, а нравится потому, что там дана замечательная картина Москвы 1894 года. И когда герой в конце говорит: «Скажи всем, только чтобы не ходили на Ходынку»,— это довольно сильный эпизод. Это он говорит своей бабушке, которую он теперь застал девчонкой. В общем, многие изящные ходы найдены там задолго до «Назад в будущее». И вообще Голубой человек — это первый попаданец, если уж на то пошло. Тогда еще жанра «попаданчество» не было.
У меня был как раз в мае этого года на Принстонской конференции по современному российскому масскульту довольно обширный доклад о попаданцах, и там я как раз задаюсь вопросом: почему попаданец никогда не пользуется машиной времени? Потому что в машине времени он мог бы вернуться обратно. А вот в этом пространстве, куда он попадает, он должен что-то сделать, выполнить некую функцию — и тогда его пустят обратно.
Какова была функция Голубого человека, мы в результате так и не узнаем. Зачем он был туда командирован? Почему он туда попал? Не для того же, чтобы предупредить свою бабушку: «Не ходи на Ходынку». Наверное, не только для этого. Не для того же, чтобы увидеть Ленина или найти там третью часть «Что такое «друзья народа»?». Наверное, нет. Наверное, его задача была в том (вот я сейчас так думаю), чтобы на собственной шкуре понять неизбежность этой революции. Потому что, сколько бы мы ни говорили сегодня о перспективах развития России, ясно, что в девяносто четвертом году обреченность этой системы была ясна. И наверное, он попал туда, чтобы это почувствовать на своей шкуре.
Это, кстати, неплохо написанная вещь, многие приемы которой вошли в плоть и кровь русской прозы, и потом они отыгрались и у Рыбаса в «Зеркале для героя», и в хотиненковском замечательном фильме (конечно, там Кожушаная сделала чудо из этого сценария). Ну и вообще в попаданческой литературе «Голубой человек» присутствует как ее первый образец. Что касается «Острова разочарования», то, по-моему, эта вещь так себе.
«Интересно услышать ваше мнение о Вицине. При всей известности и популярности этот актер сильно недооценен, а ведь он мог быть даже талантливее как актер, чем, к примеру, Никулин».
Я не думаю, что он был талантливее. Никулин, конечно, разнообразнее. Но Вицин, понимаете, не сыграл своей положительной роли, как мне кажется. Вицин не осуществился как большой трагический актер. Вот Никулину повезло в этом смысле — он в «Андрее Рублеве», в «Двадцать лет без войны» и в «Чучеле» сыграл настоящие великие трагические роли. А Вицин — ну, в силу, наверное, сложностей своего характера, своей замкнутости — он все время ходил вокруг великих ролей (как, например, в «Женитьбе Бальзаминова»), но ему такая роль не досталась. Вы знаете, какой это мог бы быть Полоний замечательный! И вообще мне кажется, что он во многих отношениях оказался рабом амплуа.
Многие вот жалеют, что Гайдай перестал снимать троицу, а мне кажется, что вот эта звездная троица — Никулин, Вицин, Моргунов — она в известном смысле исчерпала себя, им некуда было развиваться. И Гайдай совершенно прав был, что не хотел без конца тиражировать эти приемы и снял совершенно другую, удивительную булгаковскую черную комедию «Иван Васильевич меняет профессию». Шок от ее появления, кстати, довольно точно изобразил Шахназаров в «Исчезнувшей империи».
«Читаете ли вы книги издательства «Kolonna publications. Митин журнал»? И если да, то как оцениваете то, что они издают?»
«Митин журнал» читаю. Мне в свое время приходилось читать Волохонского, «Finnegans Wake», его переложение. И он заклал российскую азбуку «Поминок по Финнегану». И естественно, мне приходилось читать в «Kolonna publications» Фланнери О’Коннор. Насколько я помню, там выходила «Мудрая кровь». Да и вообще я слежу за их публикациями. Улитина они печатали. Ну конечно, слежу. И вообще они делают благое дело.
Вот не буду сейчас отвечать, к сожалению, о литературе Французской революции. Но если кто и предрекал ее, то, наверное, с наибольшей степенью достоверности Вольтер. Думаю, что в огромной степени Руссо, потому что… Ну, они делали разные вещи. Понимаете, вот Вольтер расширял, конечно, тематические и интонационные границы литературы, позволяя себе вслух говорить то, что было не принято, то, что вызывало, конечно, естественные вполне обвинения в кощунстве. Между прочим, я думаю, что вся традиция французской сатиры, вызывающе неполиткорректной и кощунственной, все традиции Charlie Hebdo были, я думаю, заложены «Орлеанской девственницей», о которой даже Пушкин, при всей любви к этому тексту, отзывался довольно иронически, говоря: «Что же делает Вольтер? Он подгребает угли к костру Жанны д’Арк». Это, в общем, довольно поздняя зрелая оценка, и вполне объективная.
Что делал Руссо? Вот то, что делал Руссо — это более интересно. Понимаете, конечно, не Лев Толстой был зеркалом Русской революции, а Русская революция была зеркалом Льва Толстого, потому что Лев Толстой поднес к лицу России зеркало с такой высокой разрешающей способностью, что, увидев себя в нем, она отшатнулась и не смогла жить по-прежнему. Лев Толстой своими приемами, своим отказом от любых условностей разрушил условности и конвенции обычной жизни, поэтому он расшатал русское сознание больше, чем Гоголь, которого обвинял в этом Розанов, больше, чем все мастера социального реализма в диапазоне от Помяловского до Решетникова, до Слепцова. Он сказал больше, потому что он сказал точнее. Он отменил очень многие существовавшие договоры.
Так вот, для Русской революции это сделал Толстой, а для Французской — Руссо. Почему? Ну конечно, не благодаря «Новой Элоизе», которая милая такая психологическая вещь, но далеко не того масштаба, а благодаря «Исповеди», главным образом. Потому что «Исповедь» Руссо — это рассказать о себе всо, рассказать о себе такое, что даже думать стыдно. И вот эта новая степень открытости и новый градус изобразительной яркости — это сделало для революции, мне кажется, больше, чем все остальные.
Хотя Руссо — фигура для французской литературы в общем периферийная. Швейцарские его странствия, его совершенное неумение вести себя в свете, его дикая неконтактность, отсутствие у него прочных уважительных отношений с мэтрами — мне кажется, все это сделало его маргиналом. Но этот маргинал был все-таки, что хотите, центральной фигурой французской литературы.
Вообще говоря, роман современный европейский создан двумя «Исповедями» — «Исповедью» Блаженного Августина и «Исповедью» Руссо. Из этого вырос Пруст, из этого вырос европейский роман воспитания, флоберовское «L’Éducation sentimentale», из этого выросли все так или иначе значимые французские тексты Новой волны, потому что это повествование о том, о чем не говорят, еще один новый поворот винта, еще одна новая планка изобразительности. Поэтому Руссо, мне кажется, главный персонаж из предвестников Французской революции.
«Почему капитану Лебядкину посвящена такая большая статья в «Википедии»?»
Ну, потому что капитан Лебядкин стал основателем новой литературной манеры. Это герой «Бесов», который в романе играет роль служебную абсолютно. Там гораздо важнее его безумная сестра, но сам Лебядкин, по большому счету, в фабулу не встроен — он, так сказать, не пришей рукав. Но он является носителем абсолютно новой литературной манеры — тогда пародийной, а впоследствии и мейнстримной вполне. Из его стихов «Таракан не ропщет!», где: