Он, конечно, лучшие свои тексты написал в тридцатые-сороковые, но у него случались замечательные озарения и потом. Очень я высоко ценю его поздний цикл «Пушкинские эпиграфы». Я думаю, из всей этой плеяды, «квадрильи», как они себя называли (Штейнберг, Липкин, Петровых, Тарковский), мне кажется, Тарковский — самый яркий автор. Хотя принято как-то хвалить Липкина. Я никогда не понимал этого. Мне кажется, что у него есть несколько блистательных стихотворений, почти гениальных, но их мало. А у Тарковского есть действительно настоящий… Понимаете, как бы сказать? Липкин тоже, как Пастернак, мне кажется, он, по формуле Жолковского, старался быть хорошим. А Тарковский не старался, поэтому у него есть настоящая трагедия.
Отнятая у меня, ночами
Плакавшая обо мне, в нестрогом
Черном платье, с детскими плечами,
Лучший дар, не возвращенный Богом…
Гениальное стихотворение совершенно! Вот Тарковский жил со знанием вины, оно таким черным вороновым крылом ложится на его жизнь. И Андрей Тарковский, я думаю, унаследовал это трагическое самосознание, и поэтому фильм «Зеркало», название его надо понимать именно так: мы — зеркало родительской судьбы; хотим мы или нет, мы ее повторяем. А двойника, вот какого-то предшественника я в нем не вижу.
«Много ли вы знаете книг об ошибках молодости?»
Ну, тут рекомендуют Маканина «На первом дыхании». Ну, знаете, книг об ошибках молодости написано множество, все романы воспитания так или иначе об этом. Другое дело, что мне важен здесь иронический, самоиронический подход, потому что герой, который упивается своими трагедиями, мне не интересен. Лучшая книга об ошибках молодости, которую я знаю,— это насмешливый роман Сэлинджера «Над пропастью во ржи» — роман, доводящий до слез местами, особенно в финале, но в общем очень насмешливый, очень едкий.
«Расскажите о концерте в МГК Чайковского. Опасаюсь, что с балкона вас будет плохо слышно».
Не опасайтесь, там акустика прекрасная. Ну а что там будет? Там я буду читать испанскую поэзию: Мигеля де Унамуно, любимого моего, буду читать Леона Фелипе, буду читать Габриэлу Мистраль и некоторые тексты Рафаэля Альберти. А так, в общем, ничего особенного там не будет. Услышите, не волнуйтесь.
«Что вы можете сказать о творчестве питерского писателя Андрея Аствацатурова? Мне понравились не только его книги, но и лекции».
Да, я, честно говоря, лекции Аствацатурова очень люблю и самого его высоко ценю, и проза его мне нравится. Вот вы спрашивали об ошибках молодости. Мне кажется, что его оба романа — это замечательный совершенно (ну, «Люди в голом» особенно, конечно) пример беспафосной насмешливой литературы о себе. А вообще Аствацатуров — хороший.
«Как вы думаете, почему расстаться с нелюбимой женщиной намного проще, чем с нелюбимой работой?»
Ну, Слава, это как раз очень объяснимо: потому что с работой-то не жить. Дело в том, что расставание с женщиной — это всегда очень резкая перемена жизни. Мужчина дико страшится одиночества. И правильно делает, потому что одиночество способно с ума свести. Мне кажется, что работа, во всяком случае для мужчины,— это такая вещь, которая от него не уйдет, ну, потому, что она всегда найдется, найдется что делать. А вот женщина… Потерять женщину — значит, очень часто потерять душу, потерять себя.
«В «Харвинаш» вы открытым текстом говорите вещи, которые раньше старались проговаривать аккуратнее. У вас что-то изменилось в жизни? Или это у нас в жизни что-то изменилось?»
Слава, клянусь вам, никакой открытости не прибавилось, все то же самое. Просто, может, я тоже перестал хотеть быть хорошим для всех. Но я никогда этого, грешным и делом, и не хотел.
«Почему экранизировано так мало произведений Булычева?»
Это легко, это легко объяснить. Понимаете, Булычев, как бы к нему ни относиться — как к Игорю Можейко или как к Киру Булычеву,— он в любом случае настоящий, первоклассный писатель. Достаточно вспомнить роман «Поселок». Он создатель атмосферы. Или «Середина жизни», понимаете, или «Умение кидать мяч». Он мастер тайны. Хотя он много очень иронической фантастики написал, но он любил и умел создавать атмосферу. А атмосфера в кино — это то, что экранизируется труднее всего.
Мне вообще кажется, что Булычев — это кладезь сюжетов. Но для того, чтобы эти сюжеты снимать, нужно сохранить его такое странное довольно отношение к миру, понимаете, состояние такого постоянно удивления (может быть, потому, что он был ученый и весь мир воспринимал как тайну). Но проза Булычева — это проза тайны, проза постоянного удивленного восхищения божьим чудом. Мне кажется, это надо как-то сохранять, а это очень трудно.
«Вы сказали: чтобы понять писателя, надо найти его душевную травму, для преодоления которой он стал писать. Травму Пушкина вы утаили. Сказали, что знаете, но не скажете».
Наташа, да меня вот сейчас и Вене об этом спросили. Почему-то это всех зацепило. У Пушкина, я думаю, такая травма была не одна. Но если в самом общем виде, то он ее выразил в «Поэте»:
Пока не требует поэта
К священной жертве Аполлон,
В заботах суетного света
Он равнодушно погружен;
Молчит его златая лира;
Душа вкушает хладный сон,
И средь детей ничтожных мира,
Быть может, всех ничтожней он.
Проблема в том, что Пушкин сознавал колоссальный масштаб своего дарования, масштаб нечеловеческий, больше, чем человек может вынести. И конфликту чести и совести, условно говоря, или конфликту души и изначальных данностей, на нее навьюченных, посвящена бо́льшая часть его лирики. Конечно, для Пушкина конфликт между человеком и его даром, конфликт между человеком и его честью, его моральными обязательствами, историей предков, историей страны — это один из самых живых конфликтов. И если в молодости он разрешал его однозначно в пользу личности, то потом — безусловно, в пользу государства, родины, предков, истории и так далее.
В этом смысле «Моцарт и Сальери» написаны в некотором смысле на середине, на переломе жизни. Я думаю, что здесь серьезный внутренний конфликт. И правы те (их довольно много), кто видит в Пушкине не только моцартианское, но и сальерианское начало, потому что именно Сальери — это носитель идеи и смысла чести, жесткого такого к себе отношения. Я думаю, что убийство Моцарта — это в огромной степени и самоубийство. Как, кстати, об этом писала и Ирина Сурат очень верно. И об этом же писал Минкин. Меня тут, кстати, многие спрашивают, как я отношусь к статье Минкина об Онегине. С огромным интересом отношусь. Привет вам, Саша! И я бываю согласен, бываю не согласен, и почти всегда не согласен, но Минкин обладает счастливым даром писать увлекательно. Все, что он пишет, интересно.
Вторая пушкинская травма, о которой в интервью со мной как раз говорил Крапивин, по-моему, довольно точно… Я все лез к нему со своей идеей лицея как педагогической утопии. Он возражал, что интернат, в частности Хогвартс, не оставляет ребенку личного пространства, а без личного пространства ребенок вырастает немного уродом, или во всяком случае… Ну, это мои слова. Он говорит иначе: «Без личного пространства ребенок вырастает именно травмированным. Нужно, чтобы была своя кровать, свои книги и возможность посадить кота на пузо»,— дословно. Это великая такая мысль, очень справедливая.
Пушкин, выросший в Лицее,— это, в сущности, человек без дома, без семьи. Лицей для него был всегда родиной, о чем он сказал совершенно, на мой взгляд, жестко и без утайки:
Куда бы нас ни бросила судьбина,
И счастие куда б ни завело,
Все те же мы: нам целый мир чужбина;
Отечество нам Царское Село.
Это довольно спорное, довольно сильное заявление. Далеко не все лицеисты могли о себе такое сказать. Я уверен, например, что Дельвиг не мог о себе сказать так. Дельвиг — семейственный, ленивый, домовитый. Полагаю, что не мог так о себе сказать и Пущин. Полагаю, что и Кюхельбекер не мог, которому очень плохо было в Царском Селе.
Давайте объективно: Пушкин не был семьянином. Попытка Пушкина создать семью может рассматриваться как катастрофическая, как неудачная. И конечно, пушкинская травма — это отсутствие дома. Он говорит о Дельвиге: «Первая смерть, мною оплаканная». Но, по большому счету, ведь мать-то он тоже похоронил, он просто оплакивал ее гораздо менее страстно. И для него семья никогда не была по-настоящему близка. Мучительные конфликты с отцом, вплоть до ненависти к нему, отцовское доносительство. Он нигде не был дома. Мучительные конфликты с тещей. Очень сложные отношения с семьей жены и с женой. Он совершенно не рожден был для дома. И когда он говорил:
Но я не создан для блаженства;
Ему чужда душа моя.
— это едва ли не единственные слова Онегина, которые можно приложить к Пушкину.
Пушкин вообще очень часто вынужден вести жизнь человека холодного, странствующего; тепло и дом для него всегда цепи и обуза. И отсюда его желание «удрать от невесты, да и засесть стихи писать». Понимаете, он писал: «Юность не имеет нужды в at home»,— пишет он в набросках к «Вновь я посетил». Юность не имеет. Но дело в том, что и поздний Пушкин не имел в этом нужды. Он мечтал все время сокрыться, и вряд ли сокрыться в «обитель дальнюю трудов и чистых нег». Травма Пушкина… Вот это наиболее подробно описано в «Дорожных жалобах», которые я так люблю, что даже в Вене я их вчера со сцены прочел, потому что на этот вопрос нет более прямого ответа. Помните?
Иль чума меня подцепит,
Иль мороз окостенит,
Иль мне в лоб шлагбаум влепит
Непроворный инвалид.
То ли дело быть на месте,
По Мясницкой разъезжать,
О деревне, о невесте
На досуге помышлять!
То ли дело рюмка рома,
Ночью сон, поутру чай;