то ощущение поражения — поражения человечества как проекта — оно есть в Восьмой симфонии: тревожной, большой, странной и совсем не предсказывающей триумф духа, в отличие от Седьмой. Конечно, Восьмая — мне кажется, это лучшее, что Шостакович вообще написал. Ну и Четырнадцатую я очень люблю.
«Очень хочется услышать ваше мнение о Селине. Не могу понять, почему этот мрачный мир, сомнительные люди, неудобный язык оказываются столь притягательными. Ощущение, будто входишь в холодную воду, но привыкнешь — и вылезать не хочется. Не кажется ли вам, что идея коллаборационизма близка русскому человеку и вообще комфортна?»
Ну, с той разницей, что русский человек захватил себя сам — наверное. Если же говорить всерьез, то Селин приятен потому, что он вытаскивает наружу ваше подсознание, то, что вы не решаетесь назвать своими именами: как вас раздражают люди, как они бесят, как вообще все противно. Мне кажется, как бы Селин позволяет вам быть плохим.
«Читаю ваш роман «Июнь»,— спасибо. — Сразу же на 34-й странице наткнулся на выражение, которого не существовало в сороковом году — «облом» в современном смысле слова. Неужели для вас не принципиально, чтобы речь персонажей прошлого соответствовала времени?»
Послушайте, я с этими персонажами очень много общался: с моим дедом, с моей бабкой. Это люди конца тридцатых годов. Слово «облом» существовало гораздо раньше в этом значении. Вспомните фамилию Обломова. «Обломайся» — это вполне естественное слово для городских окраин. Вот я говорю, у нас там был спор насчет того, существовало ли слово «секретутка». А потом его нашли у Домбровского в тексте тридцатых годов или о тридцатых годах. Существовало это слово. Не надо думать, что речь тридцатых годов сильно от нас отличалась. Почитайте пьесы Арбузова, которые, может быть, во многом лакируют действительность, но в речевом отношении довольно точны.
Да и потом, понимаете, ведь компания моего деда, с которой он вместе работал на заводе АМО (впоследствии ЗИЛ), собиралась у нас дома, и я слышал их речь. И она очень мало изменилась по сравнению с тем временем. Я видел их стенгазеты, которые они рисовали, они у них сохранились. Я слышал и шуточные частушки, которые они сочиняли друг про друга. Я эту речь знаю, поэтому мне не надо стилизоваться искусственно, чтобы ее каким-то образом воспроизвести.
«Расскажите о Вячеславе Иванове. Меня поражает то, как мало людей о нем знают. Для меня он всегда был одним из божьих чудес, которые явно свидетельствуют о божественном присутствии».
Я не могу так о нем сказать, потому что это бы значило уж очень как-то преувеличить нашу близость. Для меня гораздо больше о божественном присутствии говорят другие люди, которых я знал: Владимир Вагнер, скажем, или Леонид Мацих. Но Иванов, на мой взгляд, олицетворял собой очень редкий в России тип ученого, которому от государства нужно только одно: не мешай. Вот это очень важная, по-моему, вещь.
«Верил ли Твардовский в последние годы…»
Не открывается вопрос. Сейчас.
«Как называется жанр, в котором под картиной в истерической форме одним предложением описано изображаемое на ней?»
«Лубок» он называется
«Зачем Гибсон в «Апокалипсисе» показывает жестокую цивилизацию майя? И что символизирует в финале прибытие европейцев?»
Андрюша, хороший вопрос, и спасибо вам за него. Если у вас будет время, найдите… Грех на себя ссылаться, но там я это подробно расписал. Найдите в Сети мой текст, который называется «Пятнадцатая баллада», и там это подробно расписано.
Если в самом общем виде, то, конечно, ужасно, когда тебя угнетают жрецы. Но потом приходит сила, которая страшнее жрецов, сила, которая вообще упраздняет твой мир. Приходит новая простота и уничтожает высокую сложность. И не о чем здесь, по-моему, говорить. Приходится защищать страшный жестокий мир, в котором тебя хотели убить. Мою сложность, сложность моего мира очень многое отменило. Как бы вам сказать? Я был законченным антисоветчиком по своим взглядам, и я остаюсь им. Но то, что погубило Советский Союз, было хуже, чем Советский Союз. Вот про что фильм «Апокалипсис».
Какие-то ужасные глупости от человека, который все время пишет под разными псевдонимами. Не очень понятно, зачем он это делает. Я, кстати, знаю этого человека, эту девушку несчастную. Зачем ты это делаешь? Понимаешь, неужели ты думаешь каким-то образом меня этим уязвить? Этим ты доказываешь только, старуха, что я тебе до сих пор глубоко небезразличен. Это мне приятно, нет слов, но поезд ушел далеко, ушел настолько далеко, что уже как-то мне трудно сейчас понять такие бурные эмоции. Вообще я не очень понимаю, как могут люди в такой степени жить прошлым, особенно женщины, особенно… Мне кажется, они-то должны уж, как кошки, приземляться на все четыре и как-то идти по жизни дальше уверенно, а они продолжают все время как-то ковыряться в своем прошлом, сводить счеты мучительно. Ну, у меня про это тоже (опять грех на себя ссылаться) было, по-моему, неплохое стихотворение, которое называлось «На два адреса». И оно о том, что надо отрывать хвост, как ящерица в какой-то момент спасается.
«Почему в фильме Бунюэля «Тристана» героиня Катрин Денев превратилась в чудовище?»
Почему превратилась? Она была им изначально, это в ней было всегда. Как собственно и в «Дневной красавице», как и в коробочке, в которой что-то жужжит. Понимаете, для Бунюэля женщина — это все-таки носительница довольно-таки деструктивного начала. Давайте вспомним «Признак свободы». Понимаете, она у него двулика: бывает либо Виридиана, святая, либо такой призрак свободы, которая носит в себе зародыш гибели мира.
«Дмитрий, обязательно сходите на «Бегущего по лезвию». Может, хоть словцо скажете про него. Если не смотрели первого «Бегущего по лезвию», то посмотрите».
Да понимаете, я смотрел, но я как-то не могу найти, вот что вы все там такого видите, от чего там так сходить с ума. Это милая, конечно, картина, действительно настроенческая и временами прелестная. Второго я не видел пока, просто вот совершенно нет времени.
Приятная отсылка про «ЖД». Спасибо, Стас. Очень рад, что эта книжка продолжает как-то воздействовать на читателя. А ведь когда она появилась, понимаете, все говорили: «Что за мрачная фантазия?» А сейчас кажется уже, что автор фантазировал весьма робко как-то, я бы сказал, даже осторожно.
«Почему мужчины любят стерв? Психолог Лабковский считает, что это садомахозизм. Достоевский, воспевший Суслову,— это из той же оперы?»
Наташа, нет конечно. Суслова… Давайте не забывать, что Суслова как раз в жизни Достоевского… Это я хочу всех стерв как-то несколько осадить, поставить на место. Суслова в жизни Достоевского сыграла довольно, прямо скажем, эпизодическую роль. Для него Анна Григорьевна значила гораздо больше. Если угодно, Анна Григорьевна — это как раз тот женский идеал, который он сначала написал, а потом он в его жизни осуществился. Ведь он придумал Сонечку Мармеладову до того, как стал писать «Преступление и наказание». «Преступление и наказание» написано уже после знакомства с Анной Григорьевной, после рокового шестьдесят четвертого года. Но этот тип — тип кроткой и здоровой женщины — появляется у него гораздо раньше. Достоевский очень любил душевное здоровье, и это очень видно в «Селе Степанчикове». Он ненавидел душевную болезнь и боролся с ней как умел. Мне представляется, что его замечательная вот эта способность изображать нормальных и при этом хороших людей (помимо «Идиота», в котором Мышкин, конечно, не удался, он не получился здоровым, ничего не поделаешь), она же много где у него присутствует, она в малых вещах, в повестях — там у него есть очаровательные женские образы. И мне кажется, что Анна Григорьевна значила для него больше, чем все эти демонические женщины.
Что касается Аполлинарии Сусловой. Ну, видите, какая история? Он сначала действительно повел себя с ней… ну, конечно, не как Харви Вайнштейн, но до известной степени как собственник. Это, по-моему, довольно очевидно. Она же… А она вообще была женщина очень плохая, просто плохой человек. Она, когда изменила ему (изменила, разумеется, не по идейным и не по теоретическим соображениям, а просто в силу своей склонности к такому дешевому демонизму), она, чтобы себя оправдать, объясняла это себе тем, что вот он недостаточно ее любил, недостаточно понимал ее душу, пользовался только ее телом. И в результате она предпочла ему вот этого Сальватора, пошлого студента, который заразил ее венерической болезнью, который мизинца Достоевского не стоил.
И Достоевский был, конечно, этим тяжко оскорблен. И после знаменитой фразы: «Ты опоздал приехать»,— он не мог ей простить. Он вынужден был униженно ее домогаться. Мужчины очень трудно прощают такие вещи. И конечно, он отвечал ей жестоко, отвечал ей после этого, я думаю, мстительно. Поэтому появление такого персонажа, как Настасья Филипповна, которую в результате все-таки, понимаете, убили (и как пишет Розанов: «А что еще с ней можно сделать?») — это акт литературной мести и человеческой.
Во всяком случае, уже в позднем Достоевском эти героини однозначно окрашены очень негативно или недостаточно ему интересны. Я думаю, что в позднем Достоевском они уже и не возникают, потому что, например, Грушенька — это совсем другой случай. А вот Настасья Филипповна и, конечно, Полина в «Игроке» — это две такие попытки свести счеты с Аполлинарией. И было за что. А мне кажется, что Анна Григорьевна интересовала его больше, и ей не зря посвящен лучший его роман, лучший и главный.
Любят ли мужчины стерв? Я не думаю, что это как раз мазохизм. Это попытка, знаете… Ну, как сказать? Попытка самоутвердиться за счет обладания женщиной сильной, злобной и вообще малоприятной. Да, мужчине, наверное, приятнее женщина с таким перцем, нежели кроткая. Но я не могу сказать, что стерв любят. Со стервами спят, такое бывает, но потом их бросают довольно быстро. Во всяком случае я на своих примерах, на примере своей довольно уже долгой биографии, я не могу вспомнить ни одной стервы, жизнь которой сложилась бы счастливо.