ы, а Урбанский ему отвечает стандартной формулой: «А ты поди-ка поработай. А ты поди-ка на завод — и у тебя сразу все твои вопросы пройдут». Ну, наверное, пройдут — отупеет человек от работы, устанет так, что будет думать только о том, чтобы душ принять да кружку пива выпить. Но это как бы не снимает его проблемы. Отсюда мораль, что труд — это вообще не источник истины. Понимаете? Я часто цитирую статью Льва Толстого о работе, статью его, где он довольно скептически отзывается о романе Золя «Труд»: «Люди подменяют трудом заботу о собственной душе».
Поэтому не только трикстер никогда не работает, а вообще русский положительный герой как бы не работает, потому что — а зачем ему работать? Действительно, работа для Бога имеет смысл лишь тогда, когда вы созидаете что-то небывалое — тогда ему интересно посмотреть. А когда вы просто ходите на работу или тупо вращаете какой-нибудь барабан — это совершенно не приводит к духовному событию.
«А я зато много работаю!» — ничего себе оправдание! Вообще количество работы не является ни в какой степени аргументом. «А у тебя нет мозолей», «А ты землю не пахал» — это тоже не аргумент совершенно, потому что главные состояния, главные откровения переживаются в минуты праздностей.
И конечно, трикстер совершенно не труженик. Да и более того — Христос нам оставил совершенно недвусмысленный ответ: «Птицы небесные неужели лучше вас? Не лучше ли вы, чем птицы небесные? Тем не менее они ни сеют, ни пашут, а Господь их питает». Мне кажется, что работа — это наследие первородного проклятия. Это, конечно, тяжелое, отвратительное состояние, а вовсе не ответ на мировые вопросы.
«Прошло 15 лет после трагедии на Дубровке. Остались ли у вас вопросы к следствию, к властям, к спецслужбам? Надо ли вести диалог с террористами или нет?»
У меня осталось много вопросов. Но главная проблема в том, что, на мой взгляд, в этой ситуации было решением. Представитель власти (а на мой взгляд, лучше бы президент) должен был, конечно, приехать туда, пройти туда на переговоры с террористами и поставить перед этими террористами очень простой выбор: «Либо вы сейчас же отпускаете всех, уходите отсюда — и тогда мы можем разговаривать. Либо вы взрываете, как вы хотите, всех этих людей и меня вместе с ними, и себя, но тогда после этого ваша земля, за независимость которой вы так бьетесь, просто перестает существовать. И мировое сообщество слова не скажет. Вот здесь со мной представитель мирового сообщества». Я абсолютно уверен, что любой дипломат любого класса и любого класса представитель иностранный поехал бы туда и в этих диалогах поучаствовал бы. То есть: «Либо перестает существовать все, в защиту чего вы выступаете, просто остается выжженная земля (это сделать можно), не остается никого. Либо вы уходите отсюда, выпускаете всех — и после этого мы начинаем разговаривать». Можно было иначе сформулировать эти условия. Но мне кажется, что это и было бы то самое, что называется «наложена рука сильнейшего духом противника». Тогда, после этого не было бы Беслана.
Что касается вопросов, которые у меня остаются. Это понятные вопросы. Даже если сама операция была произведена безупречно, то мне совершенно не понятно, почему надо было потерять 130 человек после этой «безоговорочной» победы. Мне, кроме того, кажется, что дистанцироваться от народа, от комментариев, от общения с людьми в это время верховная власть не может и не должна. Она должна в такие минуты, простите меня, думать не о самосохранении, а о том, чтобы быть с заложниками, быть с подданными, которые напуганы, о том, чтобы вообще быть со страной, а не делать широковещательных заявлений постфактум. Вот это мне кажется очень важным.
Потому что Беслан — это прямое следствие «Норд-Оста». И паника, которая была в Беслане, — это тоже прямое следствие страха и неразберихи, потому что в Беслане в первое время не было власти, понимаете, ее просто не было, ее не было видно. Это, на мой взгляд, совершенно катастрофический момент. Много остается вопросов, чего там говорить…
«Хотелось бы узнать ваше отношение к философу Николаю Бердяеву и его текстам. Согласны ли вы, что он достаточно эклектичен?»
Миша, я к Бердяеву отношусь… Хотя кто я такой, чтобы к нему относиться? Я к Бердяеву отношусь довольно скептически именно потому, что Бердяев действительно путаник и скорее публицист, нежели философ; и он кокетлив, он многоречив. У Бердяева, скажем, в «Новом средневековье» поразительные догадки как-то соседствуют с удивительно наивными заблуждениями.
На мой взгляд, величайшее свершение Бердяева в русской философии и вообще наиболее значительное его выступление в русской философии — это полемика с Ильиным по вопросу о противлении злу насилием. Мне кажется, что Бердяев был вообще единственным человеком, который Ильину внятно и аргументированно возражал, был единственным человеком, который увидел опасность Ильина, риски, исходящие от Ильина.
Я говорил уже много раз, что в русской философии XX века было три выдающиеся дискуссии: Мережковский — Розанов, Бердяев — Ильин, Сахаров — Солженицын. Во все трех дискуссиях, как мне кажется, истина не родилась, конечно, но во всяком случае русский консерватизм потерпел довольно серьезное поражение. То есть правда, историческая правда оказалась на стороне Бердяева, а не Ильина, Мережковского, а не Розанова, и уж конечно, Сахарова, а не Солженицына — при том, что обе дискутирующие стороны были достойны друг друга и, безусловно, отличались выдающимися интеллектуальными и литературными способностями, никто их не изводит.
«Я нигде не мог найти вашего мнения о таком тексте Сорокина как «Dostoevsky-trip». Насколько это произведение можно расценивать как стилистический манифест Сорокина?»
То, что для Сорокина главной целью литературы является именно создание трипа, то есть погружение читателя в измененное состояние сознания, — я с этим глубоко солидарен и ничего дурного в этом не вижу. Что касается отношения моего к конкретно этой пьесе, то мне кажется, что у Сорокина есть гораздо более удачные произведения. И вообще, если на то пошло, и в драматургии, скажем, наиболее удачный его текст — это «Русская бабушка». И очень мне нравится еще эта пьеса (не припомню сейчас ее названия), где речь идет о психическом отклонении, связанным с отвращением к еде. Но в любом случае Сорокин, как мне кажется, далеко не ограничивается… интересен далеко не только своими стилизаторскими приемами. Как стилизатор он всего лишь гениальный пародист, а вот как создатель трипов он человек чрезвычайно интересный.
«Ваше мнение о «Счастливой России» Григория Чхартишвили?»
Мне нравится очень этот роман. И нравится идея, которая лежит в его основе. И мне кажется, что вообще счастливая Россия — это не такая уж утопия, а это, вообще говоря, вполне реальная вещь. Просто для того, чтобы эту счастливую Россию построить, нужно отказаться от страха как от главной духовной скрепы, и прежде всего от страха репрессий, от страха тюрьмы, потому что, если людей постоянно запугивать, они перестают думать. Счастливая Россия — это очень возможная вещь. И мне кажется, мы это скоро увидим.
«Ты когда спортом займешься и на диету сядешь? А то смотреть противно!»
Дорогой moto, тебе не противно. Ты не можешь без меня жить, иначе бы ты на меня не смотрел. Я никогда не займусь спортом систематически и никогда не сяду на диету. Я нравлюсь себе и удобен себе таким, какой я есть. А вот ты думаешь только об этом, потому что ты ничего из себя не представляешь, у тебя ничего другого нет в душе. Твоя единственная радость — нахамить. Но я рад уже и тому, что ты меня слушаешь. Значит, ты ищешь чего-то. Значит, ты недоволен тем маленьким вонючим подвалом, в который ты загнал свою жизнь. У тебя есть возможность еще — небольшая, конечно, сомнительная, но возможность — спасти бессмертную душу. Поэтому ты хватаешься за меня, как барыня у Достоевского хватается за луковку. Конечно, я не могу отвергать твое липкое приставание (ну, потому что я — твой последний шанс), но тем не менее я сразу тебе скажу: надежды мало. Мало у тебя надежды!
«Несколько слов об Александре Дольском, его песнях и стихах».
Мне кажется, что Дольский своей гитарной виртуозностью несколько заслонил свое поэтическое творчество, свое поэтическое дарование. И мне очень жаль, что сегодня помнят в основном его выходившие на легальных пластинках стихи и песни, а не замечательные его ранние упражнения, в том числе сатирические. У меня есть ощущение, что Дольский — это случай, как называет это Валерий Попов, «излишней виртуозности». Мне кажется, что такая своеобразная инкарнация, своеобразное продолжение Дольского — в большой степени это Щербаков. Хотя корни его обычно видят в Киме, но мне кажется, что от Дольского там как минимум не меньше, и иногда заметны прямые отсылки (и, по-моему, очень талантливые).
«Знакомо ли вам творчество детского писателя Пита Рушо? Очень интересно ваше мнение».
Макс, вот я очень люблю этого автора. Я читал у него в основном, конечно, эту итальянскую повесть, итальянский дневник про художника античного. Мне жутко интересно, кто этот человек. Он шестьдесят третьего года, насколько я помню. Он математик по образованию. Он никогда не раскрывает псевдоним. Но вот в его сочинениях есть некоторая готика. И потом, он замечательно работает со словом. Это вот то, что Ахматова назвала «переводом с неизвестного». Если Пит Ру́шо… Или Пит Рушо́? Хотя, конечно, Пит Ру́шо, скорее. Если он меня сейчас слышит, то, Пит, я вам свидетельствую свое самое глубокое почтение.
И от почтения прерываюсь на три минуты.
НОВОСТИ
― Продолжаем разговор. Начинаю отвечать на письма.
«Интересно услышать ваше мнение о текстах Нормана Мейлера: «Нагие и мертвые», «Берег варваров», «Евангелие от Сына Божия».
Знаете, Мейлер интересен как раз в первую очередь не этим. Гораздо более интересны его сочинения — это то, что было выдержано в жанре так называемого нового журнализма. Был действительно такой момент в американской истории, в истории американской литературы, когда Норман Мейлер торжественно заявил, что литература кончилась, она коммерциализировалась, и сегодня настоящие серьезные писатели — это только те, кто пишет документальную прозу, нон-фикшн, а все остальное — это либо развлекалово, либо семейные саги, либо сериалы.