«Случалось ли вам менять мнение о какой-либо книге или писателе с минуса на плюс или наоборот?» Да сколько угодно. Я не буду приводить конкретные примеры, чтобы людей не обижать, которые меня разочаровали. А были люди, которые меня совершенно очаровали. У меня было априори не очень лестное мнение о Пелевине, но я открыл «Жизнь насекомых», зачитался, пришёл в восторг — и после этого с наслаждением глотал всё, что он публиковал.
Вопрос про Пратчетта и Адамса. Мне это одинаково не близко. Конечно, это, наверное, прекрасные авторы, но они от меня совершенно далеки. Тут вопрос-уточнение о скрытой безработице. Спасибо. Будем уточнять термин. «Что вы думаете о Дженнифер Иган?» Ничего не знаю, буду читать. Вопрос о советской литературе — не знаю ответа на него.
«Как вы относитесь к сговору и подкупу Каспаровым на выборах президента ФИДЕ? У вас есть мнение о причинах замалчивания этого факта на „Эхе Москвы“?» Я, собственно, из «Эха» и узнал об этом факте, так что никто этого факта не замалчивает. Будем ждать объективного расследования. Когда оно появится, тогда у меня будет своё мнение. Пока я окончательного вердикта не видел. Когда он появится, безусловно, своё мнение выражу.
«В лекции для Creative Writing School вы не упомянули линию экспериментальных романов Дидро, Стерна и Карлайля. Что произошло с этой линией? Почему забыт „Sartor Resartus“?» Об этом давайте поговорим поподробнее.
Что называется «экспериментальным романом»? Скажем иначе. Это роман-эссе — роман, в котором нет фабулы. «Жизнь и мнения Тристрама Шенди, джентльмена» Стерна — там, насколько я помню, герою семь или пять лет в конце романа, потому что все три тома (и роман ещё не закончен) — это беспрерывные рассуждения о чём попало — то, что называется «даль свободного романа», такое паутинное, несколько сетевое построение.
«Sartor Resartus» — почему я знаю об этом романе? Как большинство советских читателей я знаю о нём из переписки Чуковского с Горьким, полемики, которая у них была по поводу этой книги во «Всемирной литературе». Чуковский настаивал, что надо его включать. Горький сказал, что книга тяжеловесна, темна и пролетариату не нужна. Я вынужден согласиться здесь скорее с Горьким. Это не такой большой роман, но он, конечно, довольно тягомотный. Другое дело, что он во многих отношениях в литературе первый — во всяком случае первый в своей области, и первый даже не по качеству, а первый по отважному экспериментаторству.
Это жизнеописание вымышленного немецкого философа, которого зовут Тёйфельсдрёк (в буквально переводе «чёртово дерьмо»). Тёйфельсдрёк занимается проблемой одежды. Там вначале есть очень смешное отступление: «Мы, которые уже знаем всё о морали, благородстве и миграциях сельди, всё ещё не осветили такой важный вопрос, как философскую проблему одежду». Здесь отчасти, кстати, предвосхищена мысль самого Горького. Помните, Барон говорит в «На дне»: «Я всю жизнь только и делал, что переодевался». Тёйфельсдрёк считает, что человека определяет одежда, что лицо его определяется «не тканью бытия, а той тканью, которую поставляют швейные мануфактуры». Там много довольно интересных… Кстати, заклеймено там замечательное явление «илотизм», восходящее к Спарте, к спартанским илотам, — такой интересный портрет обывателя, который не воюет, а только наблюдает. И вообще там интересно всё. Другое дело, что это, конечно, очень нудно написано, дико многословно, да ещё и перевод устаревший. Она лежит в Сети, книга издавалась в последний раз, дай бог памяти, в начале XX века — в 1904 году, что ли. Но это почитать забавно.
Понимаете, есть только один минус у научного романа, у такого учёного романа, романа-эссе — его всё-таки довольно скучно читать. Я знаю несколько удачных романов-эссе. Это роман Льва Гинзбурга «Разбилось лишь сердце моё» — замечательное эссе о переводческом деле, очень интересно там про вагантов, которых он переводил. Довольно интересный роман-эссе венгерского писателя Лайоша Мештерхази «Загадка Прометея»: а что случилось с Прометеем после того, как его освободил Геракл? И там довольно остроумно доказывает Мештерхази, что он стал человеком — смертным — и умер, как все люди.
Роман-эссе — это жанр, в принципе, неплохой. Другое дело, что всё-таки это не магистральный путь развития литературы, всё-таки это довольно маргинальная история. Я верю в литературу с фабулой, сюжетом. Если уж читать Карлайля, то, конечно, читать скорее «Past and present» — замечательное, тоже многостраничное эссе о природе героизма и героического. Многие считают Карлайля отцом ницшеанства и даже фашизма (есть и такие точки зрения), но, понимаете, не всякий же человек, который верит в героев и титанов, приближает тем самым фашизм. Это интересный писатель, и о нём думать, безусловно, следует.
«Будет ли „Июнь“ демонстрацией ваших взглядов о нарративе?» Да, будет. Там три истории, которые связаны друг с другом очень сложным образом.
«Смотрели ли вы фильм „Чужой“ Ридли Скотта? — конечно, смотрел. — Похоже ли это на „зародыши“, из которых вышел Лев Абалкин из „Жука [в муравейнике]“?» Конечно, не похоже, потому что зародыши, которые были там, — это красивые серебристые цилиндры, а вовсе не страшные существа, которые поселяются в чужих телах. Но то, что Лев Абалкин потенциально может быть «чужим» — в его облике это есть. Есть подробное исследование о том, что Лев Абалкин — кроманьонец, поэтому он не похож на обычных людей (эти же «зародыши» в эпоху кроманьонцев появились). Но тем не менее у меня есть подозрение, что нарочно разбросаны некоторые намёки на то, что Лев Абалкин — действительно «чужой». Понимаете, ну неспроста он так легко находит общий язык с голованами, неспроста он прогрессор такого высокого класса. Он действительно жук в муравейнике.
Конечно, Стругацкие правы: человек проверяется на терпимость к непонятному. Главный старт, главная позиция в Теории Воспитания Стругацких — проверить человека на столкновение с непонятным и часто с отвратительным. Ну, как с «Флорой», которую Носов, например, в «Отягощённые злом» всё-таки терпит, хотя она ему отвратительна. А другие не терпят, уничтожают. Конечно, я за то, чтобы терпеть отвратительное или, во всяком случае, пытаться его понять.
Надо отдать должное Стругацким — они умудрились написать хорошего, но очень неприятного человека. Мне Абалкин неприятен. И, грех сказать, мне неприятна Майя Тойвовна Глумова с её подчёркнутым высокомерием. Я понимаю, что вот такие женщины и любят Абалкина. Наверное, это зависть. А может быть, это всё-таки некоторая нелюбовь… Понимаете, я чувствую в них чужое. Вот в Каммерере не чувствую, в Корнее Яшмаа, который действует в «Парне из преисподней» (он же тоже из «зародышей»), не чувствую, а вот Абалкина я боюсь. То есть я не понимаю, я не могу одобрить Сикорски, который его убил, но я где-то могу встать на его позицию.
«Почему вы больше не работаете в МГИМО?» А вы их спросите — и они вам скажут обязательно. Если говорить серьёзно, то я понял просто, что в какой-то момент (и довольно скоро) меня оттуда попрут, и пока не попёрли, надо уйти самому. Я понимаю, что при их нынешнем статусе и при нынешней идеологии, господствующей в стране, им было очень трудно совмещать со всем этим меня. Это не помешало мне общаться с моими тамошними студентами, чьи лекции теперь в нашем лектории на сайте pryamaya.ru (вы можете за этим следить) начнутся уже 23 сентября, и они сами будут уже эти лекции читать. Это не помешало мне дружить со многими моими бывшими коллегами из МГИМО. Это не помешало мне хорошо относиться, скажем, к Юрию Павловичу Вяземскому, который меня когда-то туда пригласил. Но, конечно, мне нынешнему в нынешнем МГИМО, наверное, работать было бы тяжеловато. Мне проще себя представить, скажем, в педагогическом институте. «Где вы работаете сейчас?» Я читаю лекции на журфаке, например, читаю их в педагогическом. Ну и в Принстоне по вёснам.
«Хотелось бы спросить о сверхпопулярной во времена Советского Союза книге Этель Лилиан Войнич „Овод“. Как к ней теперь относиться? Может ли она взволновать умы молодых людей современности?»
На прошлой передаче был (я не успел, к сожалению, ответить) такой же вопрос про Павку Корчагина, про «Как закалялась сталь». Видите ли, была бы плохая книга — она, наверное, и не всколыхнула бы такое количество читателей. Конечно, сегодня это в основном чтение для инвалидов, людей с ограниченными способностями, для людей, тяжело болеющих, потому что им это позволяет преодолеть болезнь. Но, объективно говоря, для любого человека, который поставлен судьбой в сложные обстоятельства, такие книги, как «Повесть о настоящем человеке» и в особенности «Как закалялась сталь», конечно, нужны. «Как закалялась сталь» — великое произведение. Очень хорошую книгу о ней написал Лев Аннинский, где он анализирует подробно, почему это хорошо.
Что касается «Овода», то это очень наивная проза. Ну, её писала девушка 18 лет — что вы хотите? Но при всём при этом это выдающаяся книга. И если она так хорошо экранизировалась, если она так привлекала сердца, наверное, в ней что-то есть. Во всяком случае, сцена расстрела Овода и образ кардинала знаменитого — это всё, конечно, в литературе уже осталось. И потом, сама идея, где герой, раздвоившись, ведёт полемику под разными псевдонимами, — это приём великолепный.
«Почему „долг“ и „милосердие“ в романе „ЖД“ оказываются в Жадруново?» Потому что Жадруново — это же необязательно тот свет. Жадруново — это некая табуированная область, куда Россия боится проникнуть. Это начало новой истории. То, что мы стоим перед началом нового исторического цикла, по-моему, очевидно, потому что старый уже всем надоел. Долго думали, что во всём виновато самодержавие. Потом думали, что во всём виноват коммунизм. Теперь очевидно, что матрица нуждается в коренном пересмотре, потому что из всего получается самодержавие. Как замечательно написано в новой повести Леонида Зорина (дай бог ему здоровья): «Из каждого строя получается самодержавие». Значит, пора уже с этой централизацией, что-то делать, пора уже спасаться — или, как предлагал Солженицын, местным самоуправлением, или другими формами выборности, или другими формами прозрачности, отчётности и горизонтальных взаимосвязей. В общем, очевидно же, по-моему, что после этого этапа развития России начнётся что-то совсем новое, совсем другое. Начнётся такое Жадруново.