стливо. И оказывается, что все так рады скинуть этот идиотский навязанный морок взаимной ненависти, постоянных каких-то взаимных угроз, дикого раскола общественного.
Ситуация раскола для общества не естественна. И Америка постаралась как можно быстрее срастить нацию после гражданской войны. И Россия уже году к двадцать пятому интенсивно срасталась после той же гражданской войны. Потому что в расколотом обществе, знаете, жить невозможно. Известно, что горе граду разделенному, разделившемуся в своих основах. Это мы не только из Библии знаем, но и из глубокого личного опыта. Хватит!
Поэтому, как только закончится искусственно нагнетаемый морок, все отряхнутся и, как в великом фильме Абдрашитова и Миндадзе «Магнитные бури», спросят друг друга: «А что это было? Вот что это было, что мы друг на друга так полезли?» Вы себе не представляете, как быстро придет все в норму. Люди страшно устали от этой ситуации. Посмотрите, к чему эта ситуация привела.
Это сейчас говорят… Кстати, я, перечитывая ту же статью Гордеевой, об этом вспомнил. Говорят, что «были ужасные девяностые, мы туда не хотим». Да вы оглянитесь! Все, что вокруг вас есть — и политические институты, и кандидаты в президенты, и телевизионные программы, и социальный строй, и экономика — все, что вокруг сейчас есть, со всеми его уродствами и со всеми завоеваниями, все это создано в девяностые годы, когда вообще что-то создавалось. Можно пересматривать итоги этих девяностых, можно это менять, но мы-то живем в ситуации, когда именно и только это законсервировано, потому что ничего нового нельзя.
И вот об этой катастрофической проблеме нужно, конечно, говорить и думать. Особенно, мне кажется, важно подчеркнуть, что каковы бы ни были эти девяностые, все, чем мы сегодня питаемся (плюс, конечно, опыт советской власти, потому что до сих пор во многом мы живем на этих несущих конструкциях), все это создано тогда. А то, что создано сегодня — это так называемым российским неоконсерваторам не даст поднять головы уже никогда.
Действительно, может быть, правы люди (и я об этом говорил), которые считают, что великая историческая заслуга Путина — не знаю, осознанная или неосознанная — в том, что русскому фашизму, всегда бродившему в крови нации, были устроены некоторые преждевременные роды: он вышел на поверхность и показал, конечно, полную свою несостоятельность. Потому что перессориться со всем миром, затеять чудовищную по своим последствиям войну, потерять ближайших соседей, страшно расколоть нацию, отбросить культуру в каменный век, почти упразднить историю, превратить население России в два отряда холодной гражданской войны (отряды почти равные, а вовсе не какое-то триумфальное большинство и маргинальное большинство), вот это все натворить за сравнительно короткий исторический период — ну, это вам не девяностые годы, это вам уже какое-то полное сползание к шоу и катастрофе, это уже прямой аналог начала XX века. Но если у начала XX века был хотя бы свой Серебряный век, хотя бы культурный расцвет, у нации были еще силы, то сегодня это еще и страшное интеллектуальное угнетение, это приведение страны к уровню аудитории среднего ток-шоу.
Конечно, значительная часть страны, получив советское или девяностническое образование в том же РГГУ, скажем, или даже в МГИМО, в хорошем случае, как мы видим, они продолжают усмехаться про себя. Но в том-то и ужас, что огромная часть населения заново научилась усмехаться про себя, ничего не делать и все терпеть. И вот это все вы сделали сейчас!
Поэтому, конечно, всем этим силам — силам русского фашизма, радикальным, или радикального национализма, или национальной исключительности (тут широкая градация) — этим силам долго теперь не поднять головы. Они показали все, к чему они ведут. И нации страшно надоело это состояние — состояние истерики, состояние самоподзавода и, главное, состояние страха и ненависти. Потому что ненависть и страх — они всегда ходят рядом, это, скажем так, агрессия и защитная реакция в одном же наборе.
И безусловно, сейчас готовность общества к любым облегчительным, к любым хоть как-то просветительским переменам — она колоссальна. И вот, как всегда, власть перехитрила саму себя. Она с неизбежностью… ну, потому что иначе просто в стране исчез бы последний остаток политического процесса и не осталось бы никакого развития, а диктатура — это такой же тупик, только более кровавый и быстрый. Сегодня власть, спасая себя от перерождения в диктатуру, чуть-чуть приоткрыла щель. И только от нас зависит, хлынет ли в эту щель спасительный поток правды, идей, безусловно.
Вот в интервью Бодровой как раз видно, сколько было идей и как это все потом было задушено. Конечно, не без участия Ельцина, потому что Ельцин — сугубо авторитарный лидер по своей природе, как мне кажется. Он сделал много хорошего, но стилистика его сильно и надолго отбросила страну назад.
Поэтому сегодня, как мне представляется, готовность людей к переменам колоссальна, и поэтому любые перемены, даже сверху, они приоткрывают эту крошечную щель, в которую должна хлынуть, подчеркиваю, не разрушительная, а накопившаяся созидательная энергия массы. Мне кажется, что эта энергия есть, и мы ее сегодня наблюдаем. И кстати говоря, наши с вами разговоры, усложняющиеся вопросы, интересные темы, дискуссии — все это один из способов пока канализировать эту энергию, чтобы она не взорвалась. Думаю, что сейчас самое главное — это именно не взорваться, ну и, конечно, воспользоваться очередным шансом.
«Почему герой романа Гроссмана «Жизнь и судьба» Штурм, — Штрум, на самом деле, — подписал письмо, обличающее врачей, хотя на него особо не давили? После звонка Сталина он был неприкосновенен. Ведь ситуация куда более сложная и опасная. Когда его травили на работе, он не сломался, не покаялся, никого не предал».
Ну, Артем, здесь как раз при том, что я, как вы знаете, наверное, не фанат романа Гроссмана, и он мне кажется стилистически несколько монотонным, и вообще скорее все-таки в лучших своих проявлениях публицистическим, нежели философским, но роман великий, и с этим я спорить не могу. И пусть гроссмановская высота взгляда, на мой взгляд, все-таки недостаточна, но кто я такой, с другой стороны? Поэтому, конечно, «Война и мир» не состоялась. Но и советский проект в целом был трубой пониже и дымом пожиже, поэтому ничего и не могло особенно-то состояться. Давайте исходить из того, что есть. Как раз исходя из этого, вот это появление в романе темы страха Штрума, мне кажется, принадлежит к числу выдающихся психологических именно достижений Гроссмана.
Ведь тут какая штука? И об этом уже писал Некрасов в «Последыше», и я много говорил в последних программах. Когда вы пытаетесь заново пережить вернувшееся рабство, пережить, условно говоря, Юлиана-отступника, вам, особенно если вы человек слабый или нервный, на короткий момент начинает казаться, что это навсегда, что вернулось нормальное, естественное положение вещей. Это, конечно, не так. Вернулось больное и извращенное положение вещей. Но в какой-то момент это выглядит поначалу как возвращение такой чудовищной нормы.
Вот Штрум после того, как он подвергся травле и прожил под угрозой смерти какое-то время, его спасли, возвеличили, вознесли, вставили в команду ядерщиков, готовящих бомбу. И после этого пережить еще и кампанию против врачей и сохранить в ней железную такую волю, несгибаемую — этого он уже не может. Уже у него есть опыт, когда он держался крепко, когда его спасли. И держаться второй раз он не может.
Это ситуация очень точно осмысленная, послевоенная. Потому что ведь после войны что происходило? Вернулись победители — победители, которые думали: «Ну, теперь-то все». И у Пастернака в поэме «Зарево», которую он именно поэтому не смог закончить, что быстро все понял, именно в поэме «Зарево» у него ясно сказано, что теперь «не пой мне больше старых песен, нас уже не загонят в состояние ничтожества, в состояние рабства». Загнали очень быстро. И фронтовики…
Вот тоже вечный вопрос: как фронтовики, которые не боялись на фронте, как они опять боялись ночных звонков? Больше того — боялись увольнения с работы. А действительно, на фронте страх другого порядка. И даже не страх, а там во многом азарт боя. На фронте, мне многие говорили, дед в том числе, на фронте было не так страшно, как в тылу, потому что на фронте от тебя что-то зависит. И главное, ситуация драки, ситуация войны — это совсем не ситуация ожидания ареста, когда за тобой придут. Вторая ситуация унизительна. Смерть на фронте быстрая, а здесь она медленная и задевающая, кроме того, всех, кто тебе близок. Когда тебя убивают на фронте, вместе с тобой не убивают семью. А когда за тобой приходят ночью, велика вероятность, что под арест подводят всех, кто тебе дорог.
Более того, гибель на фронте — это гибель в общем героическая, умираешь как человек. А гибель в застенках — это гибель унизительная, мерзкая, это позор. Ну, во всяком случае это так воспринимается. И поэтому, конечно, в сороковые годы, в первой их половине многие проявляли гораздо большую храбрость и проявляли ее с большим наслаждением, чем во вторую половину сороковых.
И мне, кстати, очень памятны воспоминания Петра Захаровича, друга Слуцкого и Самойлова. И я близко знал Петра Захаровича в его последние годы жизни, Царствие ему небесное, и много с ним об этом говорил. Ведь он был кадровый военный, человек, который прошел до Берлина и, кстати говоря, донес с собой надписанную ему на фронте книгу Пастернака. Тогда на фронте был Пастернак, и они увиделись. И именно у него попросил автограф Горелик, а не у Симонова, стоявшего рядом. Это очень важно. Так вот, Горелик рассказывал, что и Слуцкий, и Самойлов, и он сам — компания еще ифлийских времен — на фронте боялись меньше, чем после фронта. Так что ситуация Штрума в каком-то смысле абсолютно естественная. И это общая российская драма. И не только российская, впрочем.
«Как научиться жить настоящим, не сваливаясь постоянно в прошлое?»
Знаете, если бы вы изобрели такой способ, наверное, вы могли бы вполне называться спасителем рода человеческого. Потому что, насколько я помню, и Хемингуэй сказал: «Рецепт счастья — хорошее здоровье и плохая память». Память начинает действительно с какого-то момента тебя душить. И вот поэтому тут, уж хочешь не хочешь, а приходится признать, что сваливаться в прошлое, жить во флешбэках — это нормальная ситуация для человека, у которого вообще есть память, у которого… Вот с какого-то момента она достигла критической массы, у тебя ее набралось достаточно — и