Надо сказать, что эти анекдоты сочинялись от любви. И это очень важно. Юмор — это еще одно проявление любви. История в таких сюжетах не обязательно деконструируется, она иногда переосмысливается, иногда как-то радостно, весело таким образом признаются в добрых чувствах к ней. Поэтому у меня есть глубокое внутреннее ощущение, что да, действительно, снимать сюжеты на исторические темы… Даже больше вам скажу: рисовать карикатуры на темы политические — это какая-то, да, такая норма жизни. Иначе очень многое, как мне кажется, просто уйдет в подсознание и будет там нагнаиваться.
«Вы часто говорите, что порядочных людей и подонков рассудит история, и им придется существовать параллельно, не пересекаясь, она их разделит. Хотелось бы в это верить. Но как не пересекаться, когда каждый день мы соприкасаемся в общественном транспорте, в магазинах, на улице? Я вообще не представляю, как могут жить параллельно эти две противоположные категории людей».
Миша, я ведь говорил не о порядочных людях и подонках. Это довольно примитивное деление. Я говорил о людях прошлого и людях будущего, а они… ну, это так придумано в истории, что они не сосуществуют, они существуют в разных мирах. Это при советской власти тема постоянного противостояния интеллигента и, условно говоря, антиинтеллигента — она была и основой художественной прозы, и многих киноконфликтов. И хорошему мальчику постоянно приходилось как-то бороться с дворовой средой, но это потому, что существовал дворовая среда. Больше того — потому что всем приходилось более или менее действительно ездить в одном общественном транспорте и соприкасаться на работе.
Советский проект закончился — не знаю, к счастью ли, к сожалению ли, но людей развело по абсолютно разным сферам. Одни ездят в общественном транспорте, другие — в личном транспорте. А третьи ходят пешком. А четвертые летают. А пятым не надо вообще ходить на работу, и они выходят из дому только для рекреации. В одних дворах живут одни, в других — другие. И пересекаться эти категории населения перестали. А если и пересекутся, они друг друга просто не узнают — они выпали из поля зрения друг друга, они взаимно не опознаются, исчезли маркеры. Ну и так далее.
То есть, конечно, есть люди, которые постоянно угрожают, говорят: «А, вот вы там у себя зажрались, а мы придем», — ну, эти их угрозы постоянные. И вообще мы сегодня существуем в обстановке непрерывных угроз, ничего не поделаешь. Оппозиционеры грозят власти, хотя и довольно мягко (Навальный — довольно жестко), ну а власть угрожает оппозиционерам. Пацифистам угрожают вояки. Пацифисты ничего в ответ не говорят, потому что пацифист угрожать не может. Все время говоря: «Ох, мы с вами встретимся! Ох, мы с вами увидимся!» Ну, на этот случай нужно действительно владеть какими-то навыками либо самообороны, либо маскировки, либо мимикрии, либо просто не пересекаться с людьми, имеющими задачу — отравить вам жизнь. Где вы с ними можете пересечься? Профессии у вас разные. В магазинах вы стоите разных, и в очередях. И самое главное, что вы умеете становиться невидимыми. Может быть, это спасительный такой механизм.
Во всяком случае, советская искусственная среда, где герои, условно говоря, Шукшина, Трифонова, Маканина, Аксенова и еще при этом деревенской прозы варились в одном социуме и из-за отсутствия частного автотранспорта ездили в одних автобусах, — эта среда распалась, атомизировалась. И может быть, это как раз одно из немногих положительных достижений постсоветской эпохи. А главное, что всем стало уже не до того, чтобы выяснять отношения, всем стало друг не до друга. Главная ситуация сейчас — спасаться.
Хотя я подозреваю и подчеркиваю, что сейчас мы, наверное, столкнемся с новой волной угроз и порчи атмосферы — просто потому, что эти люди, которые… Их очень мало, но они ненадолго почувствовали себя новыми хозяевами дискурса. И они власть просто так не сдадут, конечно. И они долго еще будут привыкать к тому, что история их прожевала и выплюнула, что им дали все возможности, все трибуны, а им нечего было сказать, кроме угроз и повторения триады «самодержавие — православие — народность». Они еще не свыклись с мыслью, что их бандитизм, который они пытались выдать за национальную политику, он уже не прохилял, что «Русский мир», как они его понимали, ничего общего не имеет с Русским миром.
Да, этим людям, конечно, придется произвести над собой, если они хотят продолжать действовать и жить в этом мире, российском, им придется, конечно, проделать над собой довольно значительную работу, осознать свое историческое поражение. Обычно у них с этим осознанием не очень хорошо. Как и не очень хорошо было с этим, скажем, у русского большевизма. Но ничего не поделаешь, история-то идет. Без этого как-то трудно себе представить будущее.
«Ваш любимый роман Дюма и любимая экранизация?»
Любимый роман Дюма — «Королева Марго», просто по атмосфере своей. До сих пор парфюмер Рене — один из моих любимых героев. И я считаю, что «Парфюмер» уже вот этот поздний вырос в значительной степени («Парфюмера» Зюскинда я имею в виду) из Рене. Что касается общей мрачной атмосферы романа, такой немного готической… Ну, Альбре Коконнас, конечно, два замечательных героя. И потрясающая совершенно тема с Генрихом Наваррским — по-моему, самым очаровательным героем Дюма и вообще моим любимым героем французской истории.
На втором месте — «Граф Монте-Кристо», прежде всего из-за темы мести, которая мне интересна психологически. Трилогия о мушкетерах? Мне всегда больше всего нравилась вторая часть, «Двадцать лет спустя». Она мне кажется гораздо увлекательней, чем «Три мушкетера», которые, впрочем, с какого бы места я их ни открыл, меня все равно завораживают, и я всякий раз перечитываю с наслаждением.
«Что вы думаете о серии книг Дугласа Адамса «Автостопом по галактике»?»
Ну, естественно, я люблю эту книгу прежде всего потому, что ее переводил мой друг — смоленский замечательный переводчик Саша Бушуев. И благодаря ему я собственно и прочитал. А что касается самого Дугласа в целом… Я с вами согласен, меня это не очень увлекло, потому что, видите, я люблю страшное, увлекательное, а страшное плоховато монтируется со смешным. И уровень Адамса, уровень его юмора… Царствие ему небесное, он рано умер (хороший был, видимо, человек). Его юмор, мне кажется, немного натужен. Понимаете, вот поэтому я не люблю юмористическую фантастику, социальную сатиру. Мне это все кажется немного натянутым. Вот органично, онтологично острить, смеяться над тем, что действительно смешно, мне кажется, лучше всех умела Сью Таунсенд. Вот из всех английских, англоязычных романистов ее юмор наиболее естественный, простой и ненатужный, и вот его я люблю. А Адамс — ну, мне кажется, он скорее заставляет себя быть смешным, чем действительно может.
«Вы упомянули, что «Таинственная история Билли Миллигана» Киза вам не понравилась. А что вы скажете о «Цветах для Элджернона»?»
Я не говорил, что мне не понравилась «Таинственная история Билли Миллигана». Она меня не убедила, то есть я не поверил, что Билли Миллиган действительно был носителем всех этих личностей. А что сделал Киз? Он просто предельно точно описал ситуацию, вот и все. Мне кажется, что Билли Миллиган — это такой вариант гениального художника, гениально одаренного художника, который действительно творит, который выдумывает постоянно удивительные способы развить собственные фантазии и заодно отмазаться от собственных грехов. Но я не вижу в этом никакого психического заболевания. Это нормальное состояние творца. Об этом, кстати говоря, Вероника Долина в свое время замечательно спела:
Сто женщин, сто младенцев есть во мне.
Оригинальное такое свойство
Родне моей внушает беспокойство,—
Хотя какая разница родне?
Я, помнится, это цитировал в своем дипломе в связи с горьковскими… то есть не в дипломе, а в курсовой работе, в связи с горьковскими такими зарисовками, где он говорит, что его душат персонажи, толпящиеся в голове, в «Заметке из дневника. Воспоминания», в этой книжке двадцать второго, по-моему, года или двадцать третьего. Мне, помню, тогда Богомолов, который был моим научным руководителем, сказал, что впервые он сталкивается с обоснованием опыта Горького путем цитирования Вероники Долиной. Но, ничего не поделаешь, хорошая песня.
Вот это состояние, когда внутри тебя сто человек, — это нормальное состояние художника, в нем же живут его персонажи. Вот Билли Миллиган просто, так сказать, чуть более откровенно об этом рассказал. И, кроме того, он сделал из этого замечательный способ жить полной жизнью и за это не отвечать. «А это сделал находящийся во мне сербский террорист», — и так далее.
Что касается Киза. Киз — вообще трагический и серьезный писатель, писатель больших страстей. Сравнительно недавно я по рекомендации матери, которой очень понравилось, прочел «Прикосновение» — замечательный, по-моему, роман. «Цветы для Элджернона» — это классика. Как к ней можно относиться? Это великий роман.
И я думаю, что вообще два самых таких интересных высказывания о распаде человеческой психики, самые две удивительные его метафоры — это «Цветы для Элджернона», во-первых, и у Кларка и Кубрика сцена, когда компьютер в «Космической одиссее» теряет память, когда его выключают постепенно (лучшая сцена в фильме), и он начинает… Ну, только что он был еще говорящим, умным, мыслящим, замечательным существом, но вот его отключают — и он постепенно начинает повторять одни и те же фразы, а потом издавать нечленораздельный рев. Вот это гениальный эпизод. Я думаю, что как раз Киз справился с задачей как минимум не хуже.
«Услышала, что вы решили прочитать лекцию о Хармсе и перенести ее. Не кажется ли вам, что стихи «Неизвестной Наташе» выражают самый дух Петербурга, его метафизическую сущность? И расскажите о любовных письмах Хармса Клавдии Пугачевой. Разве мог бы мизантроп написать такое?»
Думаю, что мог бы. Но Хармс не был мизантропом. Хармс был просто невротиком, человеком, который очень сильно отличался от остальных людей. А так-то с профессиональными навыками и со здравым смыслом все у него было замечательно. Просто, как писал Шварц, они все себя считали гениями. Да, он и вел себя как гений, как один из «председателей Земного шара».