вший в среду, где ненавидят интеллигентов, а потом становящийся постепенно в ней своим. Или, может быть, это «В окопах Сталинграда», где есть становление героя-профессионала.
В этом же, кстати, и ответ на ваш второй вопрос: «В чем отличие лейтенантской прозы Второй мировой от прозы Первой мировой?» Она гораздо более идеологизирована. Потому что Первая мировая война — это беспричинное и никому не нужное зверство. Кстати говоря, она так трактуется и у Солженицына во Втором узле, в «Октябре шестнадцатого», отчасти и в «Августе четырнадцатого»: эта война — она бессмысленна.
«Будет ли продолжение «100 лет — 100 лекций»?»
Да, будет. Это будет делаться в формате так называемых открытых уроков.
«Хотелось бы лекцию о творчестве Евгения Лукина. Или, по крайней мере, какие его тексты вы считаете лучшими?»
Евгений Лукин, на мой взгляд, выдающийся писатель, мой друг большой. Я его выше ценю, грех сказать, как поэта. Много раз цитировал любимое:
Посмотри: встает цунами
Над скорлупками квартир.
Так, разделываясь с нами,
Красота спасает мир.
Ну и конечно:
Гляжу от злобы костяной
на то, что пройдено.
Пока я лаялся с женой,
погибла Родина.
Иду по улицам — гляжу:
окопы веером.
Ну я ж ей, твари, покажу
сегодня вечером!
Он очень важный для меня поэт, очень важный человек. И песни его в фантастическом сообществе всегда были культовыми: «Там, на земле сырой, да, сидели три сфероида» и так далее. Я люблю очень Лукина и как прозаика, конечно. Весьма высоко ставлю и «Разбойничью злую луну», и «Катали мы ваше солнце», и «Бытие наше дырчатое», и в огромной степени «Арку Справедливости», и «Отдай мою посадочную ногу!», и… «Работа по призванию» — один из моих любимых романов. Нет, Лукин вообще солнышко, конечно.
Просто, понимаете, я не очень могу проследить главные темы его творчества, главные какие-то инварианты его. Если бы я перечитал, я, может быть, увидел бы какие-то сквозные вещи и мог бы о нем говорить. К сожалению, мы очень давно не виделись лично. Как-то так всех развело в последнее время. Ну, даже и физически не встречались. Очень бы хотелось увидеться и о многом еще весьма переговорить.
Что касается лекции о Лескове. Вот тут:
«Вы обещали лекцию о Лескове».
Понимаете, случилось странное: я Лескова добросовестно стал перечитывать — и мне ужасно не понравилось! Ну простите меня, пожалуйста. Вот я люблю «Железную волю» по-прежнему, люблю, конечно, «Левшу», люблю «Человека на часах», «Леди Макбет Мценского уезда» ценю исключительно высоко. Нравится мне кое-что и в «На ножах», если уж честно. Но ужас меня взял абсолютно от «Соборян». Я стал перечитывать — и каким-то таким густым абсурдом ударило! Это такая русская жизнь, которой уже давно нет, которой я не знаю и которая для меня ну бесконечно далека. Это не то чтобы от меня была далека церковная русская жизнь. Нет. И «Соборяне», вообще-то, роман не о церкви. «Соборяне» — это роман о разных изводах русского безумия в семидесятые и восьмидесятые годы. И во многом это роман гораздо более радикальный, если угодно, так сказать, радикально безумный, чем «Бесы». Очень много общего с «Бесами». И почти все персонажи — персонажи Достоевского. И у Достоевского-то много было фельетонности и памфлетности, но мне кажется, что у Лескова это просто уже галимый абсурд. И настолько меня «Соборяне» — при всей их цветистости, при всем их замечательном письме, при стилистическом, как всегда, совершенстве, — настолько они как-то не пошли сейчас, что, видимо, нам придется этот разговор отложить. Было бы нечестно.
«Читаю Данилкина «Пантократор солнечных пылинок», — правильно делаете. — Книга хорошая. В процессе несколько раз уже начинал думать, что заказная, но потом это чувство проходило. На мой взгляд, лучший эпиграф к жизни Ленина — фраза насчет благих намерений».
Знаете, я не уверен, что это лучший был бы эпиграф. Тем более что случай Ленина — он сложнее, чем благие намерения. У Ленина были не только благие намерения. Вообще, намерения у Ленина были разные. Данилкин, на мой вкус, очень хорошо показывает, каким образом история использует человека и каким образом вообще от наших намерений, по большому счету, ничего в истории не зависит, а есть вот воля, есть историческая воля, и человек подчиняется этому. То есть самоорганизация человеческого сообщества происходит по каким-то силовым линиям, по которым в магнитном поле располагаются опилки. Человек не может нарисовать, предуказать пути этой самоорганизации.
И Ленин действительно был реаниматором России, как мне представляется, а вовсе не губителем ее, но после его достаточно жестоких реанимационных мероприятий уже с Россией сделать было ничего нельзя. Он как бы воспользовался последним шансом. И этот шанс в тридцатые годы, я думаю, был проигран. Возможности есть еще какие-то, и есть вероятность нормального переустройства общества, но, конечно, далеко не по имперским лекалам, потому что империя свое, как мне представляется, отжила, и дальше надо искать какие-то другие способы самоорганизации.
«В «Июне» вы пишете, что вся страна жаждала войны и предвкушала ее. У меня сохранились письма моего предка, написанные в начале сорок первого из действующей армии. Он проходил службу в Минске, ему девятнадцать. Он в это время пишет отцу, что, скорее всего, больше не увидится с ним, прощается. Письмо горькое и светлое. Он погиб в концлагере. Я к тому, что в основном все люди понимали, что будет и как будет, понимали, что немногим суждено выйти живым из надвигающейся беды. Есть архивные фотографии уходящих на фронт летом сорок первого: простые деревенские мужики, молодые и не очень. На фотографиях ни одной улыбки, застывшее во времени прощание. Не думаю, что кто-то жил мечтами о войне и хотел там оказаться. Разве что школьники».
Вы правы, безусловно. И у меня там есть как раз герой, нарочно туда введенный, который, в отличие от всех, понимает, чем кончится война, к чему ведет война и какой ценой будет заплачено за войну. Очень многие играют в войну, разжигают ее, поэтизируют ее, потому что у них нет внутреннего содержания. Им для этого нужна война, чтобы чем-то заполнить свою, так сказать, внутреннюю пустоту. Другие люди надеются с помощью войны решить свои внешние проблемы. Третьи надеются решить внутренние, обрести смысл жизни и т.д. То есть очень для многих война — инструмент. Но для тех, кому предстоит воевать и кому воевать, то есть прежде всего крестьянству, в частности в России, для них, конечно, война — ужас. И они с самого начала понимают, чем это закончится.
И я рад, что в «Июне» об этом сказано. Правда, говорит там об этом очень косвенный персонаж — вот этот Леня, который как раз не главный. Некоторые еще понимают. В первой части есть пара человек, которые знают, чем это может все закончиться. Но для остальных, для многих война — это разрешение невроза. Вот копится в обществе это электричество, копится этот невроз. И когда он разряжается, когда вот грянет, как кажется многим, очистительная буря — им почему-то кажется, что невроз разрешится. А он не разрешится. Он загонится вглубь гораздо радикальнее.
«Что вы можете поведать о своих музыкальных вкусах и предпочтениях? Для меня интерес и любовь к литературе неразрывно связаны с музыкой».
И тут же просят лекцию о Заболоцком. Заболоцкий — очень серьезный поэт, о нем надо говорить, подковавшись и подготовившись. Давайте в следующий раз попробуем.
Что касается музыкальных предпочтений — я много раз о них говорил. Как говорил мне когда-то Окуджава: «Мои музыкальные вкусы простые — они заканчиваются на Рахманинове. Стравинский мне уже труден». Ну, я не стал бы говорить, может быть, о Рахманинове и Стравинском. Ну, Прокофьев-то — безусловно. А так я люблю, конечно, Бетховена очень сильно. Бетховен — один из моих любимых, наверное, композиторов, в основном фортепианные сонаты. Я очень люблю Шостаковича, много раз уже об этом говорил. Из Шнитке я, в общем, люблю практически все ранние его сочинения; поздние мне, конечно, трудны и авангардны.
И вообще самый мой любимый композитор — Олег Каравайчук. Но он вряд ли является таким авангардистом. Каравайчук скорее минималист, уж если на то пошло. И многие его произведения как раз довольно традиционные. Нестандартна была его личность удивительная — такое, как говорит Наталия Борисовна Рязанцева, сознательное безумие, индуцированное безумие. Но это тоже была форма самосохранения.
«Как вы оцениваете деятельность Станислава Лесневского и постройку его сестрой Иреной здания для собранной им библиотеки в Музее Блока в Тараканове?»
Лесневский был для меня одним из главных блоковедов эпохи и вообще одним из главных специалистов по русской поэзии, потому что в свое время его книга «Путь, открытый взорам» очень сильно на меня подействовала. Видите, какая штука? Блок же входит в кровь русского читателя разными путями. Кто-то его постигает через пейзаж, живя в блоковских или в похожих на блоковские местах. И когда я под Москвой, например, рядом с Мытищами или на Пироговском водохранилище, или на даче читал Блока, то для меня, конечно, грандиозным подспорьем была книга Лесневского «Путь, открытый взорам». Ну, это был такой способ протащить символизм. Формально это книга о блоковских местах, о блоковском Подмосковье, о блоковских пейзажах и так далее, но по большому счету мы все понимали, что это книга о русском символизме и о символистском мировоззрении. И для меня книга Соловьева… Простите, думаю о другом. Для меня книга Лесневского была откровением.
Но я вот почему вспомнил о Соловьеве? Понимаете, о Блоке же было очень мало написано. Была книга Орлова «Гамаюн» — скорее биографическая, но довольно глубокая местами. И была книга вполне себе партийная — книга Соловьева «Поэт и его подвиг». Так вот, понимаете, жажда знать о Блоке, понимать, чувствовать Блока была такова, что даже соловьевский «Поэт и его подвиг» — книга человека, чья литературная репутация очень небезупречна, — тем не менее, это читалось. Понимаете? Что уж говорить о книге Лесневского, из которой чистое вещество блоковской поэзии прямо в