тогдашнего подростка ударяло. И это было, конечно, для меня очень важно. И то, что Ирена Стефановна продолжила дело брата и построила эту библиотеку, и вообще то, что Шахматово усилиями множества замечательных людей все-таки продолжает существовать, все-таки восстановлено — это удивительное чудо и счастье.
Тут вопрос, что я думаю о «Скифах». И можно ли в ближайшее время услышать эту лекцию, которую я в Штатах читал, которая называется «Не скифы», как известное стихотворение Щербакова. Ну давайте. Понимаете, мне как раз легче поговорить было бы об этом, потому что я только что с этим докладом выступал, и он у меня довольно свеж в голове. Если сделаю его обратный перевод с английского на русский, то я смогу это рассказать.
Но тут, видите, если говорить совсем конспективно, то в панмонголизме Соловьева и Блока ошибочно видят нынешнее евразийство. А евразийство началось в его современном изводе, конечно, с этого — со скифства, с блоковского стихотворения. Но ведь «Скифы» — это вовсе не апофеоз внутренней Монголии, монгольщине, китайщине. Этот мир приходит как возмездие на старый мир, предавший христианство. «И желтым детям на игрушки даны клочки твоих знамен», — пишет Соловьев. Это действительно ситуация, когда старый мир наказан за то, что он предал христианство, что он огосударствил христианство.
Это тема не только Владимира Соловьева (Сергеевича, разумеется), а это тема Мережковского, тема Гиппиус, тема антихристовой церкви, которая стала государственной. Об этом написана, простите, вся первая трилогия Мережковского «Христос и Антихрист». О чем она? О том, как христианство явилось как революционная обновляющая сила, достигло полного расцвета и стало инструментом подавления других сил, в частности сектантской, народной веры. И интерес Блока и Мережковского к сектам — это как раз попытка спасти народное христианство, народную веру от официоза.
И поэтому «Скифы» — это история о том, как на мир, предавший Христа, идет роковое возмездие с Востока, потому что с Востока приходит вот этот Восточный свет. Lux Orientalis — это свет Китая, Японии, в каком-то смысле Кореи и так далее. Но это, как я пытаюсь доказать, одно из главных заблуждений XX века — что варварство несет миру какую-то свежесть, какую-то новизну. На самом деле, как замечательно сказал священник и богослов Петр Мещеринов: «Христианство, с чьей-то точки зрения, может быть, и умирает, но варварство-то уже мертво». И это, понимаете, попытка найти свежесть в простоте, в первозданности варварства, даже в глупости. Нет, это попытка обреченная.
И поэтому блоковский культ скифства, евразийства дорого России стоил. И идеи евразийства выражаются у Блока… Он же очень честный поэт, и его сама материя, ткань стиха, сама лирика никогда не врет. Поэтому «Скифы» получились таким плохим стихотворением, больше всего похожим действительно на «Собачий пир» Барбье — странная такая интонация, синтез умиления и угрозы, и все время вот это:
А если нет — нам нечего терять,
И нам доступно вероломство!
Века, века — нас будет проклинать
Больное позднее потомство!
Пекуровская в очень, по-моему, хорошей книге о Бродском «Непредсказуемый Бродский»… Кстати, если вы меня слышите сейчас, Ася, я приветствую вас горячо. И очень этой книгой я восхищаюсь. В отличие от многих предыдущих, она у меня не вызывает никаких возражений.
Так вот, я в этой книге обратил внимание на цитату из мемуаров Кундеры, как Кундера в шестьдесят восьмом году едет по Чехословакии родной, его регулярно останавливают советские проверяющие майоры и все время говорят: «Чего вы, чехи, бежите-то от нас? Да мы же вас любим! Мы любим вас!» Вот это постоянные разговоры о том, как мы любим Грузию, как мы любим Украину: «Да мы вас любим! Мы просто хотим, чтобы вы жили так, как мы, чтобы вы жили рядом с нами — и мы вас тогда будем душить в объятиях. Мы-то любим настоящую Украину». Ну, это как Достоевский, помните: «Знаете ли вы там у себя, в Европе, как мы любим Европу? Настоящий дух Европы, а вот не ту пошлость, которой вы сейчас стали». «Мы любим, поэтому вы и должны жить, как мы». Это очень характерная такая любовь. Харви Вайнштейн тоже очень любил актрис, которым давал шанс.
Вот скифство — оно именно замешано (ну, во всяком случае у Блока) на этой странной такой любви:
Придите в мирные объятья!
Товарищи! Мы станем — братья!
Да с чего бы эти мирные объятья? Мы уже знаем, как выглядят ваши мирные объятья:
Ломать коням тяжелые крестцы
И усмирять рабынь строптивых…
Зачем ломать коням спины? Что, они лучше сказать будут, что ли, от этого? Спасибо, видели. Неинтересно.
Ну вот. А в следующих двадцати с лишним минутах мы поговорим о Владимире Маканине, который, к сожалению, от нас ушел, и масштаб которого, как всегда бывает в таких случаях, только теперь нам стал по-настоящему ясен.
Вот тут у меня спрашивают, почему он умер в Ростовской области. Я ничего не знаю о его последних годах, к сожалению. После «Двух сестер и Кандинского», небольшого романа, который прошел почти незамеченным, по-моему, он уже ничего не печатал. Его последним таким ярким художественным высказыванием был десятилетней давности «Асан». А где он жил, я не знаю. Он жил, по-моему, в Германии какое-то время, лечился. Потом жил здесь. Бывал на родине, в Орске.
Но для меня вообще его отсутствие в литературном и таком человеческом пейзаже последнего времени было очень знаковым, потому что иногда то, что писатель не хочет больше про нас говорить и думать — это не только знак его иссякания, а это еще и некоторой бойкот, который он объявляет миру в новом его состоянии. И я могу понять человека, который в безвременье находил воздух, а в нынешнем пространстве им дышать уже не смог.
Ну, вернемся через три минуты.
РЕКЛАМА
Ну, поговорим о Владимире Маканине, как и собирались, потому что Маканин был одним из главных писателей семидесятых и восьмидесятых годов; и в девяностые сохранял свой уровень, хотя с читателем своим несколько разошелся — скажем, абсурд Маканина стал трагичнее и радикальнее, чем сознание его читателя. В каком-то смысле он предсказал, может быть, нынешние проблемы читателя современного.
Я намеренно не хочу касаться «Асана» — романа, который оказался в его биографии самым скандальным, потому что он вызвал очень острую полемику. Люди, участвовавшие реально в Чеченской войне, не могли Маканину простить, что он, никогда там не бывая, влез об этом писать, и там у него масса фактических неточностей. Я бы, безусловно, занял здесь сторону Маканина, потому что Маканин вообще никогда не был реалистом, Маканин писал притчи. И требовать концептуальной достоверности от книги о войне, написанной символистом, наверное, не очень достоверно, даже если ты сам на этой войне был.
Понимаете, ведь Пастернака больше всего не любили в пятидесятые годы именно представители реализма, которые эту войну прошли. Не все же, как уже упомянутый Горелик, считали его главным военным поэтом — его, а не Симонова. Очень многие относились к нему как к дачнику, который войну пересидел в эвакуации. А то, что он не хотел уезжать в эвакуацию, тоже шили ему сотрудничество с фашизмом. То есть у Пастернака бессмысленно искать достоверности. Ну, говорили: «А мы были на войне, мы видели». И Слуцкий, например, критиковал Пастернака вот с этих позиций.
И маканинского «Асана» критиковали с позиций: «Вот мы там были, мы видели. А ты не был и не видел — и пишешь». Ну, вопрос: а что же тогда вы не пишете? Потому что Маканин-то нашел как раз некую высоту взгляда, чтобы определить этого своего бога войны. Я думаю, кстати, во многом гибридная война, как она там описана, новый тип войны предсказан «Асаном».
И я бы был в этой полемике всецело на маканинской стороне, но мне одно мешало: меня «Асан» как раз художественно не убедил, это мне казалось не самым сильным маканинским произведением. Вот «Испуг» мне очень понравился (из поздней его прозы), а «Асан» — это, по-моему, тот случай, когда он чего-то недовоплотил, и по понятной причине: он о каких-то вещах боялся высказаться с абсолютной прямотой вслух.
Ну, у нас вообще, когда говоришь о войне, всегда велик шанс напороться на духовную скрепу. И не всю правду хотят слышать, и не всякие концепции приемлемы, поэтому приходится говорить вокруг войны, а не о войне. Ну, думаю, что придет время и осмысление все-таки русского понимания войны и русского отношения к войне как к средству решения проблем. Оно, впрочем, всемирно. Думаю, что здесь Маканин сказал меньше, чем мог бы. И сам по себе «Асан» — это книга, в которой многое недоговорено, в том числе, кстати, и о чеченцах. Но тут тоже слово скажешь — вступишь в неполиткорректность.
Поэтому поговорим о Маканине городском, бытовом, о Маканине, начиная с «Прямой линии», еще вполне традиционного реалистического романа, и продолжая «Ключаревским циклом», прежде всего «Ключаревым и Алимушкиным» и «Лазом», и такими странными повестями конца семидесятых — начала восьмидесятых, как «Предтеча», «Отдушина», «Отставший», «Гражданин убегающий» и, конечно, о «Сюре в Пролетарском районе».
Мне, кстати, очень понравилось… Ну, что тут понравилось? Мне позвонили из «Газеты.Ru» и попросили как-то прокомментировать смерть Маканина. Я начал это делать. И вот сейчас уже прочел в «Газете.Ru», что, оказывается, у Маканина есть повесть «Влас». Ну, я никаких претензий не имею к авторам, тем более к современным молодым авторам, которые «Лаза» не читали, но я просто хочу их поправить. Они когда со слуха записывают, даже при спешке, они могли бы все-таки заглянуть в библиографию Маканина и увидеть, что повесть называется «Лаз», потому что Ключарев спускается в некую щель и там, проходя через этот лаз, находит такой закрытый приемник-распределитель, откуда он тащит домой жалкие крохи.
Дело в том, что это не просто метафора дефицита или трудности доставания, или самой ключаревской жизни, которая… Ну, у него там ребенок еще больной. И все это похоже на такое протискивание в некий узкий лаз, как и жизнь большинства людей в России. Но тут лаз — это еще очень мощная метафора потому, что русское общество пронизано такими тоннелями — и не только вертикальными, а и горизонтальными — тоннелями таких связей.