Да, действительно история используется как гвоздь, на который в данном случае вешают даже не национальные интересы, а вешают оппонента. Это такая российская традиция. Объективная история здесь никогда не интересовала никого. И может быть, кстати, в этом смысле это лишний раз доказывает любимую мою мысль о том, что есть историография, есть источниковедение, а сама по себе история если и станет когда-либо строгой наукой, то не ранее, чем все-таки мы уловим ее механизм, не ранее, чем она получит прогностическую функцию.
Кстати говоря, мне кажется, что моя теория циклической истории, по крайней мере в России, она имеет некоторый прогностический вес, но только в том смысле, в каком это приложимо к России. За ее пределами история не является кругом. Например, в Америке она является синусоидой, в Европе — более сложной кривой, где-то — точкой (например, как мне кажется, на исламском Востоке). Но, по большому счету, не постижима пока, не написана еще история с точки зрения ее алгоритмов. Ближе остальных к этому подошел Тойнби, но его циклическая теория тоже регулярно подвергается критике. Поэтому, ничего не поделаешь, история — это пространство свободных интерпретаций. Пока этим занимаются художники — все хорошо. А когда занимаются политики — тогда уже святых выноси.
«Человек масс, разбуженный и вовлеченный в историческое строительство Лениным, не был профессионалом, — да, не был, конечно. — Он осваивал вверенное ему дело на ходу. Как, по-вашему, будет проходить адаптация сегодняшней армии непрофессионалов к послепутинской эпохе?»
Ну, видите, профессионалов в управлении государством нет. Этому нигде не учат, кроме как в монархиях, где потомка, наследника с самого начала растят в сознании его государственного долга. Нет профессионалов в делании истории. Народ делает историю, мировая воля делает историю, она ошибается. Мне кажется, что здесь момент довольно свободного и пока еще ничем не детерминированного творчества.
А насчет того, что непрофессионалам предстоит прийти в историю… Так, знаете, не боги горшки обжигают. Дело в том, что делание истории — это всего лишь реализация народной нравственности, народных представлений о том, как должно быть. Вот наличие этих представлений очень важно. А бюрократический профессионализм — это дело скорее вредное, чем полезное.
Понимаете, вот я очень не люблю менеджеров. Грех это говорить. Я очень не люблю организаторов — людей, которые умеют отменеджировать все, но ничего не умеют сделать, создать, поставить. Они могут накричать. Они могут создать такую конфигурацию сотрудников, что эта конфигурация будет, может быть, наиболее эффективна в совместной работе. Они могут создать такие угрозы или соблазны, которые заставят людей выкладываться. Но содержательную часть работы, ее суть, ее цель менеджеры, как правило, не видят. Ну, как очень часто структуралисты не видят авторского замысла, а видят кирпичики, из которых составлен дом. Не все структуралисты таковы, но таковые имеются.
Поэтому мне кажется, что никаких профессионалов делания политики и никаких профессиональных управленцев не надо. Вот у нас есть прекрасные профессиональные управленцы — люди, которые могут с одинаковой легкостью «накосить салатику», устроить корпоративчик, организовать быстро выполнение начальственного поручения. Это такие идеальные секретарши. Я хорошо знаю этих секретарш с короткими наманикюренными пальчиками. Я знаю, как они ловко «косят салат» из любой идеи, которую им спускают.
Но мне это не нравится. Я не вижу никакого смысла менять одних управленцев на других. Творчество масс осуществляется спонтанно. В каких формах это будет происходить? Ну, не знаю. Во всяком случае, очень большой процент современной бюрократии будет просто упразднен. Мне кажется, что это и называется, по Пастернаку, «великолепной хирургией».
«Знаете ли вы что-нибудь про новый проект Константина Лопушанского? — естественно, знаю. Лопушанский — мой друг. Я читал сценарий, рассказывать не буду. — Может быть, к выходу фильма сделать лекцию о нем или встречу в цикле «Кино про меня»?»
Встречу в цикле «Кино про меня» мы с ним сделаем непременно. Но он только запустился с картиной. Съемочный период у него, насколько я понимаю, месяца три сейчас, зимние и осенние. И это, как всегда у Лопушанского, такой метафизический триллер, очень интересный, очень странный. Сценарий, по-моему, великолепный. Что из этого получится — не знаю. Ну, Лопушанский вообще один из моих любимых режиссеров и больших мастеров. Я не знаю, что получится, потому что у него никогда не понятно, что получится. Далеко не всегда получает шедевр (ну, типа «Роли», например), но всегда есть над чем думать.
Лекцию о нем? Я не знаю, потому что очень многие не видели. Хотя, наверное, стоит пересмотреть как минимум «Посетителя музея». «Письма мертвого человека», я все-таки надеюсь, видели все. Но «Посетитель музея» — это великое кино абсолютно. «Русскую симфонию» он сейчас переделывает, выпускает новый вариант картины, полный, согласно замыслу (слава богу, у него материалы все сохранились). А вот вечер в цикле «Кино про меня» мы сделаем или в Питере, или в Москве обязательно. Сергеевич, если ты меня сейчас слышишь, то видишь, как народ интересуется.
Я, кстати, хотел бы сделать еще одно объявление — кинуть, что называется, такой крик о помощи издать. Есть замечательный сценарист Олег Осетинский, автор сценария «Звезда пленительного счастья» Мотыля, его кинороман назывался «Жены», о декабристах. Он автор сценария «Михайла Ломоносова», автор блистательного, так и не поставленного сценария «Катера», который он делал для Роллана Быкова. Ну, много он написал. И человек он очень одаренный. Непростой, конечно, но очень одаренный.
Он сейчас практически полностью ослеп. Нужен человек, который мог бы под его диктовку писать. Он может что-то платить, хотя немного. Но само по себе общение с Осетинским, который знал всех титанов и корифеев шестидесятых и семидесятых годов и очень большую и страшно насыщенную прожил жизнь, очень трагическую, я думаю, само по себе общение с ним может послужить компенсацией этой работы. Вот он хочет написать роман. Роман этот у него в голове есть, а диктовать некому. Поэтому, если кто-то готов под диктовку Олега Осетинского напечатать эту книгу… Может быть, из Союза кинематографистов кто-то этим озаботится, озаботится помощью слепому сценарию. Может быть, кто-то из «Литературной газеты», которой он многократно давал интервью, пришлет к нему человека. Но в любом случае стенографистка или машинистка, ну, компьютерный в данном случае, конечно, машинист ему совершенно необходим. Сам он уже набирать текст не может. Если у вас появятся идеи — пишите мне на dmibykov@yandex.ru, я ему перешлю. У него есть люди, которые читают почту.
«В одном из выпусков вы называли «Месье Верду» значительнейшим свершением Чаплина. Образ клерка, выгнанного спустя 30 лет беспорочной службы, конечно, отсылает к биографии самого Чаплина. В кого обратился отставленный трикстер — в обывателя, Фауста или, может быть, в самого Мефистофеля?»
Видите, тема маленького человека так называемого — это, вообще говоря, отдельный сюжет. Это сюжет не трикстерский, безусловно, и не фаустианский. Это отдельная проблема двадцатого века, предсказанная, конечно, еще в девятнадцатом. И вот именно Гоголь первым понял, что маленький человек, дорвавшийся до мести, может такого наворотить, что никаким героям не снилось.
Конечно, месье Верду не занимается социальной местью. Месье Верду — нормальный маньяк, но он подбивает под это дело замечательные теории, теории социального отмщения, он произносит там самооправдательную речь на суде. Мне кажется, что Чаплина в его последние годы… ну, не в последние, а в зрелые его годы — в сороковые, в пятидесятые, да строго говоря, начиная с «Великого диктатора» — его очень волновала эта тема: это оборотничество маленького человека. Потому что, видите ли, Бродяжка, уже разбогатевший в Золотой лихорадке, — это не всегда положительный и трогательный герой. Бродяжка времен «Малыша» или, скажем, Бродяжка времен «Новых времен» (простите за тавтологию) — это два разных героя. Последний раз вот такой по-настоящему чаплинский Бродяжка появляется в «Огнях большого города», а дальше он начинает эволюционировать. И вот в «Великом диктаторе» мы видим, кем он может потенциально стать. Когда он призывает: «Выше голову, Ханна! Взгляни в небо!» — в знаменитом финально монологе — это же может быть довольно опасным призывом. Если Ханна взглянет в небо, бог ее знает, что она там увидит.
Поэтому я не стал бы идеализировать чаплинского героя. И сам Чаплин его не идеализировал. Он снимал «Месье Верду» как жесточайшую пародию, страшную и жестокую пародию на гуманистическое кино, поэтому в этом фильме столько холодного блеска. Эренбург вспоминал, как Чаплин рассказывал ему сюжет, все время хохоча и приговаривая: «Это будет очень смешно, жутко смешно!» И это совершенно не смешно. Понимаете, «Месье Верду» — это картина столь холодная, что по-настоящему воспринята она может быть только человеком, страшно разочарованным во всей европейской цивилизации.
Понимаете, когда я читал автобиографию Чаплина… Как сейчас помню, мне именно Матвеева все это дала, потому что она Чаплина боготворила и все о нем собирала. Она меня предупредила: «Чаплин не совсем тот, которого вы видите на экране. Имейте в виду, что это человек гораздо более холодный и жесткий». И когда я посмотрел «Месье Верду», я увидел другого Чаплина — более совершенного художественно, но и более жестокого, да, более циничного.
Он ушел с этого пути. Неуспех картины не дал ему полностью осуществиться, и он стал снимать совершенно компромиссные картины, типа «Короля в Нью-Йорке» или «Огней рампы», в которых есть добрый комизм или даже сентиментальная трогательность, но нет той железной насмешки над миром, которая есть в «Месье Верду». «Месье Верду» просто формально очень совершенная вещь, поэтому я думаю, что это формальное ледяное совершенство, как зеркальная поверхность, очень многим помешала проникнуть в глубину авторского замысла. Хотя, повторяю, уже в «Диктаторе» все это ес