«Согласились бы вы сами на роль «педагога-десантника»?»
Ну, это имеется в виду моя идея экстремальной педагогики. Я в некотором смысле этим и занимаюсь. И я не просто согласился бы, я с удовольствием работал бы в этом Институте экстремальной педагогики. Потому что, понимаете, проблем у современных детей, которые действительно сильно от нас отличаются, у них проблем очень много. Это проблемы троякого рода: проблемы со сверстниками, проблемы с учителями и проблемы с родителями. Решать их все в одиночку школьник часто не может.
Я как учитель очень часто попадал в класс, в котором уже наличествовала сложившаяся субкультура травли, в котором уже травили одного. Крапивин здраво полагает, что эту ситуацию чаще всего переломить нельзя, и ребенка надо просто из такого класса изымать. Вообще, на самом деле, ее переломить можно, но тут получается ситуация защитника Седова, когда защитник Седов спасает одного невиновного, а в результате вместо него должен посадить десять невиновных или маловиновных.
То есть, если в классе сложилась среда и субкультура для травли, вы можете вытащить оттуда одного, вы можете дать ему, например, как я обычно делаю, продемонстрировать себя с какой-то неожиданной стороны — сделать исключительный доклад или как-то всех спасти во время похода. Ну, вы можете его приподнять, вы можете его поставить в сильную позицию. Просто тогда на его месте окажется другой. Вы не можете переломить эту структуру, которая складывается чаще всего от лени, от ничего делать.
Травлей и выяснением отношений, в том числе по национальному вопросу, чаще всего занимается та среда, у которой нет живого дела. Вы можете классу дать это живое дело, но… Что, кстати говоря, пытается сделать Хабенский в замечательном фильме «Географ глобус пропил». Кстати говоря, в романе Иванова эта тема проведена еще более наглядно. Проводя их через пороги, он пытается сломать сложившуюся у них субкультуру, где есть свои шуты, свои посмешища, свои затравленные, свои красавицы и чудовища. Он пытается сломать эту схему, загоняя их в новую, довольно травматичную ситуацию, даже рискуя их жизнью, может быть. Служкин, конечно, не профессионал, но интенция его правильная.
Но я никогда не сталкивался с ситуацией, никогда не мог выправить ситуацию, когда в классе уже сложилась эта иерархия и они кого-то наметили жертвой. Спасти жертву я могу; спасти гонителей, мучителей — не всегда.
Поэтому вопрос очень просто ставится: нам нужны экстремальные педагоги, к которым вы можете обращаться. Посмотрите, какая замечательная могла бы быть проза (я много раз об этом говорил), какой бы замечательный мог бы быть цикл педагогических повестей, педагогических поэм… Кстати говоря, у Крапивина в «Сказке о рыбаках и рыбках» заложена эта замечательная идея. И вообще очень жестокая повесть, такая неожиданная для него, блестящая. Вот там идея ведь в чем? Что приезжает человек со стороны, начинает внедряться в этот коллектив и спасать его от болезнетворных микробов. Это интересно, тут есть что развернуть.
Или ситуация, когда вы попадаете в класс, где наличествует суицидная секта, вроде «синих китов». Мы пока не поняли, как бороться с «синими китами». Более того — мы пока не поняли, что это такое. Потому что:
О, кто в избытке ощущений,
Когда кипит и стынет кровь,
Не ведал ваших искушений —
Самоубийство и Любовь!
Значит, надо предложить какие-то другие, более сильные и более интересные искушения.
Мне кажется, что экстремальная педагогика, факультет экстремальной педагогики, скажем, в любом психологическом институте, в любом гуманитарном университете — это просто очень сильно замотивирует и детей, и учителей. Это придаст учительской профессии необходимый драйв. Ведь что может быть скучнее, чем училка, которая приходит и отбамбливается по одному и тому же материалу квадратно-гнездовым методом, произносит одни и те же из года в год параграфы учебника и потом одних и тех же, в сущности не меняющихся детей гоняет по одним и тем же вопросам? Это совершенно профессия душевного выгорания, профессия бессмысленная. Я предлагаю придать ей драйв — создать педагогику, похожую на десант, вот такую элитную команду, которая бы летала по стране, внедрялась анонимно и спасала школу в критических ситуациях. А эти критические ситуации в современной школе на каждом шагу.
«Маяковский в предисловии к переработанной версии «Мистерии» призвал всех, кто будет читать, играть и ставить ее, менять содержание и делать ее сиюминутной. Какой, на ваш взгляд, может быть современная «Мистерия-буфф»? Актуально ли такое произведение сейчас? С моей точки зрения, мистерия и буффонада — это отличная характеристика того, что нас сейчас окружает».
У меня была идея сделать шестое… седьмое действия «Бани», потому что там комедия в шести действиях, а Маяковский вполне оставляет возможность для седьмого, где возвращаются из будущего эти люди, падают в ноги Победоносикову и кричат: «Главначпупс, спасите нас, потому что там такое!» Это могло быть интересно. Я с Карбаускисом обсуждал эту идею, но пока никуда это не пошло (с Карбаускисом, потому что он Театр Маяковского возглавляет).
Вообще мне кажется, что современную версию «Мистерии-буфф» очень интересно было бы написать (семь пар чистых, семь пар нечистых), но только не стилизуясь под Маяковского, а сделать это в совершенно новом духе. Это я бы взялся, конечно. Просто это такая… Вот тут правильно был еще один вопрос, что искусство авангарда проективно, что оно всегда устремлено в будущие переделки. И действительно, Маяковский всегда предлагал осовременивать и переписывать его тексты, потому что нет ничего скучнее мертвого канона. Я думаю, что «Мистерия-буфф» современная могла бы быть очень хороша. Я просто не очень себе представляю современного режиссера, которого бы это заинтересовало.
«Чем ответите Владиславу Юрьевичу?»
А это не ко мне адресована статья. Что мне там отвечать? Я отвечу тем, что вот меня позвал Венедиктов на ее обсуждение в субботу. Там, помимо меня, будет еще один замечательный человек, которого я не могу пока разглашать. Приду — поговорим.
Статья сама по себе, по-моему, не представляет интереса. Представляет интерес момент, когда она появилась, и источники, из которых надерганы ее цитаты такие заплатные. Но, в принципе, мне представляется, что повода для опасений нет. Многие люди уже написали: «Вот обычно статьи Суркова предшествуют радикальным переменам, и переменам очень грозным». Это совершенно необязательно. Мне кажется, что здесь просто взыграли в очередной раз литературные и философские амбиции. Гегеля помянуть — ну, что же?
Мне просто кажется, что это и фигура уже в достаточной степени вчерашнего дня, и проблематика вчерашнего дня. Вот все эти разговоры о том, что Запад гибнет под грузом собственного лицемерия, собственной переусложненности, сейчас придет Великая новая простота — это все уже успели обсудить и переобсудить после Трампа. И ничего тогда не получилось, никакой Великой новой простоты.
У меня возникает ощущение, что вообще в варварстве, в простоте искать свежую силу бессмысленно. Это как Блок вслед за Владимиром Соловьевым верит, что придет Lux Orientalis, Lux ex Oriente, Свет с Востока, и придут скифы, и будут… «И желтым детям на игрушки даны клочки твоих знамен», — как предрекает Соловьев. Мне кажется, что ничего подобного нет. И варвары никогда не несут ничего нового. Это как сказал однажды Мещеринов очень точно, когда я его спросил об одном религиозном течении, архаическом, ну, о язычестве, грубо говоря, — он сказал: «Да, может быть, в христианстве и есть признаки терминальной ситуации. Может быть, оно в чем-то и умирает. Но ведь это уже давно мертво». Поэтому, знаете, «волка на собак в помощь не зови». Да, сложность и лицемерие Запада — это дурно. Но искать новую простоту, которая придет на смену, по-моему, очень сомнительно.
Как я отношусь к перемонтированию фильмов с Кевином Спейси? Я считал, что Ридли Скотт — человек более в этом смысле серьезный. Когда Ридли Скотт переснимает куски с Кевином Спейси в готовой картине и вырезает оттуда Кевина Спейси — это, по-моему, хуже советской цензуры. Кевин Спейси — гениальный актер. Я думаю, что с этим солидарны все. У него в жизни могут быть разные перверсии, но, пока нет суда и он не осужден (и вообще не очень понятно, в чем его обвиняют), идти вот так на поводу у общественного мнения, чтобы кромсать собственную картину, — это недостойно художника. Я понимаю, что, конечно, сейчас Ридли Скотт, услышав эти слова, немедленно посыплет голову пеплом. Ридли, не огорчайтесь, мы вас любим, но вообще, конечно, это вы очень и очень зря…
Услышимся через три минуты.
НОВОСТИ
Мы продолжаем разговор. И я отвечаю на вопросы в письмах.
От Славы Новикова очень хороший вопрос:
«К 100-летию революции решил прочесть подобающее что-нибудь. Выбор пал на «Чевенгура». Хотелось бы поговорить об этом произведении. Насколько оправдана евангельская трактовка романа Платонова?»
А дальше — очень умное, длинное и замечательное письмо о прямых евангельских параллелях и о том, что это роман о крахе утопии, о невозможности разрывать круг жизни и так далее. Все это в «Чевенгуре», безусловно, присутствует, но там, на мой взгляд, сказано другое. Там сказано… Ну, хотя и это тоже, о чем вы говорите. Там сказано, что утопическая устремленность русского сознания — это устремленность к смерти; что единственная утопия, где осуществляется народная власть, свобода, изобилие, — это утопия смерти. Поэтому в «Чевенгуре» все время либо убивают, либо умирают, либо обожествляют умерших, как Розу Люксембург. И то, что топится Дванов… ну, он не топится, он уходит в озеро (мы не понимаем, что с ним там произошло) — это именно уход в утопию. Он утопился. Это совершенно, по-моему, очевидно. Утопия — это утопление. В жизни не может быть ее торжества, а в смерти она осуществляется. Поэтому революция — это стремление как