можно больше убить, а потом как можно эффективнее умереть, как можно эффектнее.
Вот спасибо, мне прислали, что Александр Шевцов — так зовут автора книги «Голос». Да, Шевцов. Вот это тот поэт, который кажется мне прямой предтечей Шпаликова.
От Игоря замечательная вещь. Игорь, спасибо. Привет вам в Нью-Джерси.
«Высказывания многих, кто пытался отрефлексировать природу творчества, да и собственные наблюдения приводят к ощущению, что на пике процесса пишем не мы, а нами. Каково ваше отношение к копирайту в контексте этих ощущений?»
К копирайту я вообще очень плохо отношусь, извините. Но если говорить серьезно, то, конечно, авторское, личное участие в момент сочинительства очень велико на начальном этапе, а потом, когда сознание разгоняется, вы начинаете, в общем, транслировать то, что не зависит от вас. Надо сначала расчистить канал. Для расчистки этого канала надо написать (это самое мучительное) первые 10–15 строчек, а дальше оно, что называется, пойдет само. Вот если вы этот канал расчистили — хорошо. Если нет — тогда, как Блок писал на полях «не хочу». «Не пишется — так и брось». С этим я совершенно солидарен.
«Справился ли Хабенский с образом Троцкого? И был ли он действительно львом революции?»
Видите, я смотрел еще не все, я смотрел первые четыре серии. Говорят, лучшие — последние. Но это в любом случае значительно интереснее, чем «Демон революции» Хотиненко. Это выдающееся кино. И Котт большой молодец. И большой молодец режиссер, который это начал. Сценаристы хорошо сработали.
Другое дело, что мне кажется… И я об этом как раз, вот о Троцком я пишу в очередном «Дилетанте». Мне кажется, некоторой глубины этому сериалу недостает — не философской, не литературной, а чисто человеческой. Потому что ведь что такое Троцкий? Троцкий — это человек без лица, без личности, всю жизнь любовавшийся собой, любовавшийся своей замечательной формой и полной бессодержательностью; человек, который всю жизнь пытался чем-то заполнить свою чудовищную, оглушающую внутреннюю пустоту.
Вот вы обратите внимание: его автобиография «Моя жизнь» — при всей авантюрности, при всей безумной насыщенности — очень скучная книга. И эмоций мы не испытываем, мы не чувствуем Троцкого. Мы видим Троцкого как деятеля, но Троцкого как мыслителя мы не видим. И идея перманентной революции — это всего лишь попытка сделать заполнение этой пустоты перманентным, заваливание печи новыми дровами, заваливание мясорубки новым мясом.
Мне кажется, что Троцкий — человек хлесткий и поверхностный, как большинство публицистов этой поры. Но вот его нелюбовь к Чуковскому и Эренбургу, скажем, она тем и диктуется, что Чуковский и Эренбург нашли себя в русской литературе, а он — нет. Троцкий хотел быть писателем, но ему не о чем было писать. И вот чтобы ему было о чем писать, он пошел в революцию. Все сделал ради литературы! Он же говорил, что «самый возбуждающий запах в жизни есть запах свежей типографской краски». Вот он такой писатель — писатель, которому не о чем писать.
Он мне кажется, честно говоря, довольно скучной фигурой, довольно мертвенной. И Хабенский эту внутреннюю пустоту пытается сыграть и играет. Но там, к сожалению, очень мало эпизодов, где она могла бы по-настоящему прозвучать. Иными словами, сериал конгениален Троцкому в одном отношении — там форма лучше и богаче содержания. Вот чисто формально он очень интересно решен.
«Давно интересует вопрос, куда выплывает герой Леонида Филатова в финальной сцене фильма Карена Шахназарова «Город Зеро»».
А это довольно частый открытый финал в русской литературе, такой архетип (кстати, и не только в русской). А куда уплывают герои «Мертвеца»? А куда уплывает герой «Реки», вот этот мальчик? В никуда, в смерть. Это такое бегство из замкнутого пространства. Но для человека, попавшего в город Зеро, к сожалению, нет другого выхода. Это к вопросу о том же самом выходе в никуда в «Чевенгуре». Куда уплыл Дванов? В смерть, в никуда, в утопию.
«Буду рада оказаться…»
Вот спасибо! Уже пришло два письма для Олега Осетинского. Чуток наш человек, всегда отзывается на просьбу о помощи.
«Проверил «Записки сумасшедшего» Толстого на наличие признаков клинической депрессии, описанных у Стайрона в «Зримой тьме». Получается, что это она и настала. Тоже у гостиницы, кстати. Утверждать не берусь, я не специалист, но получается, что Толстой самостоятельно отыскал рецепт выздоровления, довольно непростой и многослойный. Но вот леденящая душу мысль: не отыскал ли он его на самом деле в Астапове?»
Видите, очень сложный вопрос и очень долго надо на него отвечать. И без глубокого знания контекста нас с вами слушатели не поймут. Но поскольку, как я уже говорил, все великое делается для себя, а не для публики, я себе сейчас на этот вопрос попробую ответить.
Хроника душевной жизни Толстого наиболее точно запечатлена в «Отце Сергии», когда сначала человек, увидев страшную ложь мира, ушел в затворье, в старчестве обнаружил источник еще большей лжи, тщеславия, и в результате пошел еще дальше — странствовать. Это, конечно, толстовская духовная автобиография. Идея «Записок сумасшедшего» в том, что мы все находимся в горящем доме, и единственный способ из него бежать — это начать жить духовною жизнью. Но когда ты начинаешь жить духовною жизнью, ты впадаешь в сектантскую прелесть, в самоуважение, в вождизм — и тогда единственным девизом становится то, о чем говорит Толстой перед смертью: «Удирать, надо удирать».
У меня, кстати, в «Орфографии» появляется секта ходунов (которые вроде бегунов) — люди, которые только построив что-то, создав какую-то структуру, немедленно уходят. И в результате у меня там появляется такой маленький седенький девяностолетний Толстой, который продолжает в восемнадцатом году ходить. И будет ходить вечно, потому что нет возможности сбежать, есть возможность бегства как непрерывного процесса.
«Записки сумасшедшего» — они о том, что можно спастись от ужаса жизни, живя для людей, делая что-то для людей, но потом неизбежно впадаешь в тщеславие, в рутину, в самоуважение, в самоупоение. И тогда, да, вы правы, тогда Астапово. Но Астапово, тоже мы знаем, чем кончается, к сожалению. Наверное, толстовский метод — это и есть Астапово, потому что способ отца Сергия оказался фальшив.
«Что значит мотив железной дороги в ваших романах?»
Ну, историческую предопределенность, замкнутость.
«Как вы относитесь к экранизации «Generation П»?»
Скучно получилось, хотя делали люди талантливые.
«Журналист ли Дудь?»
Конечно, журналист. Почему же не журналист? Просто это не близкая мне журналистика, но я совершенно не собираюсь это ругать.
«Что вы скажете о фильме про Троцкого? Голосую за лекцию о Заболоцком».
Заболоцкий будет обязательно. О фильме про Троцкого могу сказать, как уже говорил, что все больше у нас становится людей, готовых думать над серьезными проблемами и делать это в сложной форме. Это в любом случае показатель качественного роста. Такой сериал был бы еще десять лет назад совершенно немыслимым.
«В чем концептуальное высказывание Бондарчука в фильме «Красные колокола»? Зачем ему понадобился Джон Рид?»
Ну, видите ли, смысл всех высказываний Бондарчука и повод всегда был в одном: снять большое кино, как он это понимал. Фильмы Бондарчука все очень разные. Он искал, конечно, какие-то новые пути. Я думаю, что, кстати говоря, первая серия «Красных колоколов» — «Восставшая Мексика» — она ведь в сущности такая почти комическая: там герой много любовью занимается, много дерется, много общается со смешными и трагикомическими персонажами. Это трикстерская такая история. Ну, суть, конечно, была в том, чтобы снять большое кино с участием мексиканцев и американцев, а Джон Рид представлялся для этого оптимальным персонажем. Но у Бондарчука, тем не менее, получилось программное высказывание. Рискну сказать — какое.
Революция в Мексике — это карнавал, это хотя и страшный, и кровавый, но все-таки это праздник. А революция в России — это опера, историческая трагедия, грандиозная, масштабная, совершенно лишенная вот этих абсурдистских коннотаций зрелища. Надо сказать, что книга Джона Рида «Десять дней, которые потрясли мир» — это книга довольно смешная, там много веселого русского абсурда, много упоения, много преклонения перед этим абсурдом. Вообще говоря, она немножко похожа по интонации на «Историю одного города» Щедрина, и там есть какой-то восторг вот этого безумия.
В фильме Бондарчука (я помню свои детские впечатления) этого нет совершенно. «Восставшая Мексика» — это веселая авантюрная драма. А революция в России — это мрачная народная трагедия, которая, в конце концов, стоит жизни самому Риду. Так что, видимо, это в конечном итоге концептуальное высказывание о том, картина о том, что всякое зерно карнавала, попавшее на русскую почву, делает этот карнавал здорово кровавым, здорово безвыходным, потому что серьезная страна, и все в ней достаточно серьезно.
«В прошлом году вы анонсировали вечер в помощь Лаэртскому в «Рюмочной Зюзино». В этом году 17 ноября продолжим традицию. Можете ли вы это анонсировать или поучаствовать?»
Поучаствовать не могу, меня не будет в Москве 17 ноября, но анонсирую с радостью. 17 ноября, «Рюмочная Зюзино», вечер Лаэртского и в помощь Лаэртскому.
«Пришлите ссылку на форум, где отвечаете на вопросы в программе «Один»».
Зайдите на ru-bykov.livejournal.com — и там найдете это все.
«Будет ли у вас лекция по военной прозе Астафьева?»
Знаете, я не могу этого гарантировать, потому что военная проза Астафьева — это довольно большой массив текстов: это два тома «Проклятых и убитых», «Веселый солдат», «Пастух и пастушка». Война, в общем, была его главной темой. Но концептуально поговорить о прозе Астафьева, о том, что принципиально нового Астафьев принес в военную прозу российскую — да, пожалуй, когда-нибудь я, может быть, это сделаю.