«Можно ли назвать Ленина трикстером? А Христа?»
Христа — безусловно, потому что с Христа и начинается плутовской роман. Евангелие — первый плутовской роман в истории. Все остальные — калька с него. Только «плут» — это, конечно, здесь в контексте «волшебник», «чудотворец».
Насчет Ленина — здесь интересно. Сам по себе Ленин, конечно, трикстером являлся в наименьшей степени, он им не был, но Ленин стал трикстером, попав в литературу. Русская проза, особенно русский фольклор стал Ленина обкатывать, обтачивать, превращать его в своего героя. Изначально… Я могу вам сказать, кто это был. Изначально это был, конечно, человек, наделенный существенным азартом, определенной интуицией, определенным чутьем, которое часто ему изменяло, впрочем. Но если он не чувствовал будущего, если он не понимал историю, то он зато чувствовал великие катаклизмы, азарт исторического деланья, в общем, какие-то зовы он улавливал — и это его роднило с не понятным ему, не понимающим его авангардом.
Он был довольно скучный экономический публицист, владевший, однако, даром замечательной, хлесткой, смешной полемики. Читать его веселее и интереснее, чем Троцкого, потому что у него нет болтологии и нет самолюбования, и нет кокетливых стилистических фиоритур. Потому что Троцкий пишет (я цитирую как раз это выражение Бабеля), пишет «правильно и развязно, как евреи на русском языке». А вот Ленин пишет не правильно и не развязно — он пишет горячо, желчно, заразительно, увлекательно. И проза такая, в общем — ну, критическая во всяком случае — мясистая, плотная; нет лишних слов, много задорного писаревского юмора. Но и только.
А трикстером сделали его анекдоты. Потому что обратите внимание: ни о ком не рассказывают столько анекдотов, как о Ленине. И анекдоты эти в массе своей довольно добродушные. Больше того — они уважительные. И вот там он веселый.
Штирлиц ведь тоже не был трикстером изначально. Штирлиц стал трикстером, потому что он в анекдотах обрел недостающий ему юмор. У Штирлица юмора не было. Ну, что сказать старой математичке: «Ступай и начерти пару формул»? Да ничего особенного. А вот Штирлиц из анекдотов… «Машину ставили на попа. «Бедняга пастор», — смекнул Штирлиц». Вот это, конечно… Или «Смертоносный свинец со свистом и хрюканьем промчался мимо». Или «Снимем девочек». Вот это все Штирлицу придали анекдоты.
И трикстерская функция Ленина дополнилась в России именно благодаря фольклору. Ведь, кстати говоря, Ленин обладает многими чертами трикстера. Он умирает и воскресает, он бессмертен; вот его такое мавзолейное бытие вечное — ни жизнь, ни смерть. Помните, как писал Пелевин: «Непонятно только, живее он всех живых или все-таки чуть-чуть мертвее». Ну, проблемы с отцом и, кстати говоря, ранняя утрата отца. Невозможность женщины рядом с ним, поэтому любовь в жизни Ленина — она у нас в основном такая мифологическая. И понятно, что и с Арманд он быть не может, и Надю не может бросить, и Надя — не женщина, а товарищ, и так далее. Наличие друга-предателя. Кстати, в этой функции выступает Иудушка-Троцкий. Обратите внимание, как все поразительно ложится точно в сюжет. Глуповатые друзья — «апостолы» Ленина. В анекдотах это чаще всего Дзержинский (ну, как Петька в анекдотах про Василия Ивановича). И так далее. Трикстерские черты появляются в России у каждого национального героя. И это естественно, потому что Россия обкатывает героя, додумывает его до своего идеала. Да, Ленин не был трикстером, но он им стал.
И кстати говоря, некоторые трикстерские черты — такая веселая жуликоватость — она в нем, как ни странно, есть. Ну, он всегда путешествует, понятно. А трикстерская черта здесь наиболее наглядна в «Ленине в Цюрихе», когда, помните, в замечательной статье Жолковского «Бендер в Цюрихе» описывается, как Ленин морочит головы швейцарским социалистам, говоря, что Швейцария станет центром мирового революционного движения. Имел ли Солженицын в виду аналогии с Бендером? Думаю, нет. Но просто Ленин как наш национальный герой не может не быть таким странствующим фокусником, гениальным трогательным обманщиком, и поэтому он до сих пор в нашем сознании живее всех живых.
А мы услышимся через три минуты.
РЕКЛАМА
Еще на пару вопросов поотвечаю любопытных — и перейдем к Русской революции.
«Были ли у Пушкина случаи, когда герой оказывался в противоречии с автором?»
Да сколько угодно. И хрестоматийная фраза Пушкина «Смотрите, какую штуку удрала моя Татьяна? Она выскочила замуж за генерала». И, я думаю, незавершенность героя вот этого… «Арапа Петра Великого» — незавершенность именно в том, что герой оказался сложнее, чем ему представлялось, и как-то взбунтовался против него, и захотел чего-то другого. Мне представляется, что он не смог завершить роман именно потому, что Ибрагим оказался не совсем таким, которого он желал видеть своим предком. Дубровский, я думаю, тоже повел себя не совсем так, поэтому он не знал, как продолжать.
Вот тут несколько ссылок, которые меня просят прокомментировать, о том, как Русская революция повлияла на культуру. Хорошо, мы сейчас как раз будем об этом говорить. Только влияние, на мой взгляд, было обратным — не революция на культуру, а, наоборот, культура ее в известном смысле и породила.
«Расскажите, пожалуйста, о Сусанне Георгиевской».
Понимаете, Сусанна Георгиевская — один из моих самых любимых писателей, любимый писатель моего детства. И я не могу о ней ничего рассказать, потому что я о ней ничего не знаю. Я знаю только, что она страдала от тяжелой клинической депрессии, что она отравилась в 57, кажется, лет. Она очень мало успела написать. Хотя книги эти — они исключительно весомы.
Лучшее, что написала Георгиевская… Она писала в таком экспрессивном стиле. Чудо, волшебство в этом есть. Она действительно приоткрывала дверь в совершенно волшебный мир. Я больше всего любил ее роман для юношества «Отец» — одна из самых моих любимых книг в детстве. Очень любил, очень высоко ценил ее роман тоже для юношества «Лгунья» (автобиографический, конечно). У нее была прекрасная повесть о любви «Колокола» — очень неожиданная для пуританской советской прозы, совершенно сенсационная. Ну и много детских книжек: «Галина мама», скажем, еще какие-то.
Ну, ценна и дорога она нам не этим. Она вот именно ценна своими юношескими романами. Она изумительный писатель, очень трагический, очень напряженный. Она застала Маяковского, знала его в ранней юности, застала в двадцатые годы и во многом была их порождением. Есть неплохая книга о ней Лидии Чуковской, но это очерк творчества, такая скорее библиография. А по-настоящему Георгиевская сейчас не прочитана, ее помнят мало.
Вот в моем детстве было два волшебных и удивительных автора — Галина Демыкина и Сусанна Георгиевская. Они были очень похожи. Кстати говоря, Георгиевская любила песенки Демыкиной и часто их цитировала. Я сам нарыл это сходство нечаянно. Уже в восемь лет я понимал, кто кому близок. Вот если у вас есть возможность прочитать «Отца» и «Лгунью», вы получите потрясающее впечатление! Это такая совсем не советская литература — такая удивительно экспрессивная, трогательная, слезная, немного сентиментальная, конечно, но при этом волшебная. Понимаете, вот действительно она открывает дверь в волшебный мир, не похожий на ту повседневность, в которой мы существуем, поэтому она и есть самый настоящий писатель.
Спасибо, что вы мне прислали тут ее наградной лист и всякие ее документы, но этого недостаточно для полновесной биографии. Надо, конечно, каких-то людей, которые ее знали, или каких-то потомков, может быть, какую-то родню надо искать. Если бы кто написал хорошую книгу о Георгиевской — это был бы замечательный подарок.
Ну и теперь поговорим о Русской революции.
Вопросов очень много, и главный из них — это, конечно, каким образом она повлияла на русскую культуру. Она не влияла на культуру, она была этой культуры порождением. Понимаете, ведь Русская революция была событием далеко не политическим, а просто так сошлось, так получилось в России, что политическая власть в этот момент оказалась практически на земле — ее подобрал самый готовый и самый циничный отряд, небольшая, но очень энергичная партия.
Для меня совершенно очевидно, что… Я об этом, кстати, пытался говорить в этой лекции о 100-летии Октября, на «100 оттенках красного», в Петербурге. Я пытался сказать о том, что, вообще говоря, революция политическая на фоне гигантской революции духа и культуры — это не более чем кепка на Ленине, понимаете, такая нахлобучка на огромной лобастой голове. Вот поверхностным выражением высоких и глубоких духовных процессов была вот эта катастрофа российской власти. На самом деле, если уж говорить о том, что делал Ленин и его присные, у меня есть ощущение, что они проводили реанимационные мероприятия. Это была не столько революция, сколько реанимация.
У меня есть стойкое ощущение, что государственное тело России к семнадцатому году было мертво. И отсюда возникало колоссальное противоречие между русской душой, могучей русской культурой, грандиозным Серебряным веком, потрясающими открытиями научными, социологическими, формальными, какими угодно, и бледной и практически бессмысленной, безнадежной политической системой, которая ничего уже не могла. Отсюда чехарда министерская, отсюда бессилие Думы, отсюда подавление всего живого.
Понимаете, это был котел, из которого вырывались струйки пара, и на каждую стройку пытались поставить заплатку. Об этом говорил еще собственно Александр III. И они пытались ставить заплатки на этот котел, а его разрывало. И в результате под руками у них разлагалась русская государственность. То, что сделал Ленин — он действительно с помощью нескольких очень сильных токовых, гальванизирующих ударов заставил этот труп некоторое время ходить. И он ходил на протяжении XX века, пока не разложился окончательно.
У меня есть сильное подозрение, что действительно Второе пришествие Христа, которое увидел Блок в семнадцатом году, оно в России как раз и совершилось. Это примерно то же, что описано у Стругацких под видом Зоны. Случилось таинственное Посещение страны — и в стране возникла дырка, из которой сквозит, поскваживает будущим; такая скважина, если угодно. И мы до сих пор в зону этого Посещения ходим за хабаром. Но эта дырка возникла на месте катастрофы, и надо об этом помнить. Это катастрофическое Посещение. Я абсолютно уверен, что «Пикник на обочине» Стругацких