— это история о стране, которую посетил Бог и в которой после этого появились уникальные артефакты, как «жгучий пух», например, существующий только в ее границах. Но, к сожалению, эта страна после этого перестала существовать, она превратилась в Зону. А Зона — это метафора очень неслучайная.
Да, действительно то, что Ленин сделал в России — это было последним средством заставить каким-то образом вот эту уже мертвую государственность дышать. К сожалению, это было достигнуто в основном репрессивными мерами. Но реанимация, знаете, вообще довольно травматичное мероприятие: током бьют, зубы выбивают, что трубку вставить, горло режут, чтобы трахеотомию сделать. И все-таки Россия с семнадцатого по восемьдесят седьмой, условно говоря, она была жива, и даже у нее были высочайшие достижения.
Большевики сделали все, что должно было бы сделать любое правительство, но у другого правительства не было для этого легитимности. А большевики пришли на волне надежд, связанных с их именами, и этими надеждами воспользовались. Конечно, они цинично обманули и крестьян, которые не получили земли, а превратились в новых крепостных в колхозах, они обманули и голодных, которые не получили хлеба, и рабочих, которые не получили фабрик. Они всех обманули. Но вместе с тем они дали возможность хоть как-то спасаться, хоть как-то жить в этой системе.
Эта система, которая уже к семнадцатому году разлагалась, она получила очень сильный импульс. И она действительно в течение 70 лет жила. И больше вам скажу: она даже к исходу своего существования, когда у нее челюсти ослабли, обрела какие-то признаки гуманизма и даже, если угодно, расцвета. Но этот круг русской истории был последним, это было уже полное вырождение. Неслучайно у Маканина, да и у многих тогдашних авторов стержневая тема — это потеря дара. Россия, как она была, больше невозможна; нужно что-то иное.
И мы сегодня, доспаривая прогнившие споры, повторяя прогнившие максимы, мы сегодня хороним этот проект. Должно начаться что-то новое. И о том, что должно начаться что-то новое, постоянно говорит и Блок. Просто наивно думать, что это новое придет из варварства. Возможно, это будет какое-то переформатирование русской культуры, которого мы пока не понимаем. В любом случае имперский проект завершен, это совершенно очевидно. Потому что попытки продлевать его существование приводят только к расчесыванию фантомных язв, фантомных болей, к крови новой, к ситуации вроде грузинский и украинской, к подавлению инакомыслия, к страшной лжи на всех уровнях, к абсолютному вырождению. Посмотрите, что делается с российской пропагандой сегодня. Это вырождение полное, абсурд, идиотизм! Действительно, эволюция в сторону мышей.
Мы сегодня присутствуем при последних судорогах того кадавра, который Ленин с компанией оживили на 70 лет. Вот и все. Должно начаться что-то безусловно новое. Никакими революциями этот процесс не решается; он решается внутренним перерождением, которое и есть сегодня наша главная задача.
Теперь — в какой степени революция была проектом духовным, религиозным и культурным. Для очень многих это были поиски нового Завета. В ожидании Третьего Завета живут в это время Мережковский, Горький, которому рисуется женское божество вместо сурового мужского, Маяковский со своим «Тринадцатым апостолом». Это поиски религиозной реформации, великая на самом деле идея. Конечно, Русская революция обернулась совсем другим, но порождена она была вот этими ожиданиями.
Вообразите, что такое был Серебряный век. Это была теплица — замкнутая, страшно перегретая. И на стенах этой теплицы расцветала красивая зеленая плесень. Потом пальма, как у Гаршина в «Attalea princeps», пробила эту стену, эту крышу, разрушила теплицу и первой погибла сама. Вот что, собственно, случилось. Русская революция была разрушением замкнутого перегретого душного пространства. И все замечательные цветы, которые в этой теплице жили и которые эту теплицу разрушили, погибли первыми.
Конечно, это была, как правильно совершенно говорит Анненков в своем «Дневнике встреч», в «Цикле трагедий», конечно, это была революция, сделанная художниками. Художники ждали, что кончится наконец страшная зависимость от биологии, что наступит освобождение от смерти, от возраста, от климата, от пола (кстати говоря, о котором мечтал Блок), освобождение от всех обязательств, от всех навязанных обстоятельств. Русская революция порождалась этой мечтой.
Конечно, это не могло осуществиться. Но обратите внимание, почему это осуществилось именно в России. Да потому, что политическая система России, ее монархия, ее фальшивая Дума, ее дикое решение национального вопроса, ее несуществующие в общем политические партии, ее черносотенство и масса других ее болезней — все это давало возможность расшатать слабое звено, давало возможность сделать хотя бы попытку осуществления этой утопии.
Другое дело, что проблема нового человека, его создание (а именно это было целью Ленина и компании), это не осуществилось. Ленин страшно радовался «Великому почину»: пришли люди, которым в радость работать для осуществления собственной великой утопии, пришли люди, которые чувствуют себя хозяевами земли. В каком-то смысле «Великий почин» — это главный ленинский текст этой поры.
Но результат эксперимента довольно четко предсказал Булгаков. Я говорил уже много раз о том, что «Собачье сердце» — это продолжение «Двенадцати» или, условно говоря, это «Остров доктора Моро», который разворачивается в декорациях «Двенадцати». Почему-то никто до сих пор не обращал внимания на то, что стартовая декорация «Собачьего сердца» — это финальная декорация «Двенадцати», когда:
Стоит буржуй, как пес голодный,
Стоит безмолвный, как вопрос.
И старый мир, как пес безродный,
Стоит за ним, поджавши хвост.
Вот пошел буржуй и сделал из пса человека, предпринял попытку создать нового человека — и ничегошеньки не получилось! «Кому велено чирикать — не мурлыкайте». Я не согласен, конечно, с булгаковской концепцией, согласно которой Шариков… Шарик очень милый в качестве пса, стал ужасен в качестве человека, и надо превратить его в пса обратно. Проблема в том, что эта задача не решается пересадкой яичников и гипофиза. Эта задача не решается профессором Преображенским и доктором Борменталем. Пересадить они могут, а воспитывать — нет.
И вот проблема заключается в том, как этого нового человека, созданного Октябрем, как его воспитывать. Проблема воспитания, которая острее всего стояла в русских двадцатых годах. В результате Русская революция породила огромное количество шариковых. Часть из них эволюционировала, бесспорно. Из некоторых шариковых получились все-таки люди нового типа. В конце концов, эти новые люди как раз и выиграли войну. И эти новые люди как раз устраивали оттепель. Это было поколение комиссарских детей, которые попытались и во многих отношениях смогли построить новую Россию.
Трагедия заключается в ином: реакция, которая в России началась и которая полным ходом развернулась уже в двадцать девятом году, она с коммунистическим экспериментом покончила. По большому счету, мы можем говорить о коммунистическом эксперименте, о Красном проекте только до двадцать девятого года, потому что в двадцать девятом году как раз все попытки реформирования и новаций закончились — начался триумф консерватизма, который точнее всего почувствовал Пастернак.
И вот тогда в русской литературе начинается волна самооправданий, начинается попытка спастись пушкинским примером: «А как же вот Пушкин? Он же тоже сотрудничал с Николаем, у него не было другого выхода». Ради этого Тынянов начинает писать роман «Пушкин». Ради этого Пастернак пишет «Стансы», адресуясь к Пушкину:
И те же выписки из книг,
И тех же дел сопоставленье.
То есть проводит совершенно прямые аналогии с Пушкиным, пишущим «Историю Петра». Начинает возникать соблазн конформизма. Говорят: «Да ладно. А может быть, ну их, эти безумные проекты? Давайте попробуем жить нормальной жизнью». Художники первыми воспели реакцию — и в этом был их величайший промах. И кстати говоря, очень точно Пастернак написал: «Так это не второе рождение, так это смерть», — написал он в «Охранной грамоте», как всегда, очень точно угадав. Ему казалось сначала, что это вправляют вывихи, а это на самом деле ломали руки.
Кстати, тут хороший вопрос: «Правда ли, что Ленин любил Вагнера?»
Любил, конечно. Это и в Горках рассказывали всегда. Конечно, считалось, что Ленин любит Шопена и Бетховена, но Вагнера он очень любил. А почему же ему было не любить Вагнера? Музыка Вагнера — это как раз музыка бурного грандиозного революционного переустройства мира.
Вот тут, кстати, хороший вопрос: «Все истинные народные герои — те, про кого нам в детсаду рассказывали: Ленин, Штирлиц, Заяц, Волк и Чапаев».
Да, вы совершенно правы. Но это не потому, что нам рассказывали в детском саду, а потому что у нас — как бы вам сказать? — у нас в это время как раз вышел на поверхность национальный характер, национальная матрица. А вот эта матрица и сводится к обожествлению такого типа народного героя.
Вот хороший вопрос, пришедший сразу: «А что ты думаешь о текстах комсомольцев шестидесятых и семидесятых, которые сейчас извлекают из капсул? По-моему, пошловато и тупо, независимо от контекста эпохи».
Саша, ну вы же понимаете, что это писали не сами комсомольцы, а это писали комсомольские работники нарочно, чтобы это потом извлекать. Это было мероприятие, а никак не великий почин, не народная самоорганизация, поэтому там, конечно, написаны глупости о том, что «вы там сейчас, наверное, Марс бороздите».
Они все почему-то думали в шестидесятые, в семидесятые годы, а особенно в шестидесятые, что возможно возвращение к нормальному проекту, что возможно очистить его от сталинских наслоений. Но он был мертв к этому времени — вот в чем вся проблема. И если бы, может быть, в двадцатые годы все пошло несколько иначе, там были развилки. Но после двадцать девятого, и особенно после шестьдесят второго (ну, я имею в виду Новочеркасск), после этого уже бессмысленно было что-либо возрождать. Проект народовластия был погребен — во многом, кстати говоря, не только Сталиным,