но и Хрущевым. А Брежнев уже просто вколотил в него крест. Поэтому, конечно, все эти капсулы фиксируют скуку и безнадежность.
Я, кстати говоря, охотно бы заложил… Вот это я вам могу сказать абсолютно честно. Я охотно бы заложил капсулу людям 2117 года, потому что… Вот в этом я уверен абсолютно! Что хотите со мной делайте, я абсолютно уверен, что люди 2117 года в новой России будут жить счастливо. Потому что вот то, что нам кажется сегодня плохим, безнадежным, беспросветным — это всегда так бывает при затянувшейся эпохе Отступника, при возвращении, при петле времени. Но как только это закончится, вы себе не представляете, как радостно все просияет. Далеко не все сгнило. Напротив, в этой гнили уже завелись спасительные новые семена. И мы увидим с вами — ну, те, кто доживет до 2117 года (а я уверен, такие среди нас есть), — мы увидим ослепительный новый мир. В любом случае, если бы я заложил сегодня капсулу времени нашим потомкам через 100 лет, там были бы только слова: «Завидую и поздравляю!».
А вам, которые услышат меня через неделю, тоже завидую. Спасибо. До скорого. Пока!
17 ноября 2017 года(о прозе 20-х годов и русской сексуальной революции)
Добрый вечер, дорогие друзья, доброй ночи.
Сегодня много очень разных заявок на лекцию, но я предпочитаю остановиться вот на одной, которая связана с моей текущей работой. Меня просят поговорить о прозе двадцатых годов. Я как раз сейчас составляю сборник под условным названием «Маруся отравилась». Надеюсь, что он выйдет в «АСТ». Там русская проза, посвященная эпохе сексуальной революции такой российской. И я пытаюсь доказать, что никакой собственно сексуальной революции не было, а было продолжение Серебряного века другими средствами. Вот об этом мы, мне кажется, интересно поговорим.
Там Гумилевский, «Игра в любовь» и «Собачий переулок»; Платонов, «Антисексус»; «Дело о трупе», один из моих любимых текстов, и «Дунькино счастье» Глеба Алексеева; Никандрова, Чумандрина всякие произведения; отрывки из романа Рудина, такого совершенно не забытого, Ильи Рудина, Илья Рудин написал роман «Содружество». В Сети есть, вообще говоря, две статьи, посвященные проблеме нового быта и новой морали в советской прозе. Ну, сюда же и Маяковский, «Маруся отравилась», сюда же и Малашкин, «Луна с правой стороны».
Вот об этом я бы с удовольствием поговорил, потому что меня это занимает. Если уж есть предложения говорить о прозе двадцатых годов, то, наверное, вот в этом изводе, потому что он сегодня, так сказать, пугающе актуален. Но если появятся в течение двух часов нашего общения какие-то более перспективные темы (ну, перспективные в том смысле, что они увлекут меня), you are welcome, пожалуйста — dmibykov@yandex.ru, вы можете писать. Я, соответственно, буду на это как-то реагировать и отвечать пока на вопросы. А если будут лекционные темы, то, может быть, они меня и на какую-то импровизацию заведут.
«Одна моя очень хорошая знакомая по переписке, москвичка 35 лет, прогрессивная во всех отношениях (поколение Собчак), саркастически отозвалась на мою видеоссылку на песню Окуджавы. Сказала, что Окуджава — это даже не прошлый, а позапрошлый век, противопоставила это рэпу, оксиморонам и так далее. И сказала, что даже ее мама Окуджаву уже не слушала. Вот отношение к Окуджаве и в целом к культуре шестидесятых годов, к авторской песне, рожденной оттепелью, как к бабушкиному сундуку. Правда ли это широко распространенное мнение?»
Да ну нет конечно. Ерунда все это. Дело в том, что я давно уже заметил… Видите ли, ладан действительно очень специфическим образом действует на чертей. И если вы видите какой-то отзыв об Окуджаве негативный, то вы всегда обращайте внимание на то, что в большинстве своем эти отзывы наполнены не спокойным презрением, а каким-то, понимаете, клокочущим раздражением. Вот это прямо личная какая-то неприязнь. Это очень понятно. Это все та же ситуация — ладан.
Я вообще очень часто замечаю, что когда человек реагирует с бешеной личной неприязнью, то это свидетельство, что он как-то глубоко онтологически, бытийственно задет. Скажем, я на Довлатова реагирую довольно спокойно, он не задевает меня лично, это вызывает у меня такое, ну, спокойное отстранение. А вот что меня так бешено лично раздражает, даже мне трудно и вспомнить. А вот люди, которые начинают возражать, они почему-то возражают совершенно с такой брызжущей слюной, с кипящим клокотанием. И почему-то им хочется меня уничтожить физически. И это очень меня, конечно, потешает, но это просто лишний раз забавно характеризует нравы.
Простите, что я перевожу стрелки на себя, на свои истории, но ничего не поделаешь, ведь нам в опыте дано только это. Я помню, когда я писал в молодости новеллизацию эротического фильма, то мне там сказали: «Все-таки у вас героиня переживает страсть, как подросток». Я говорю: «Ну простите, другого опыта у меня нет, — как мальчик-подросток, — другого опыта у меня нет». Ну вот.
И поэтому такое отношение к Окуджаве раздраженное. Иногда я встречаю странно раздраженные отзывы о Твардовском. Недавняя дискуссия об Аронзоне в Сети вызвала какие-то совершенно личные и кипящие упреки в адрес Бродского (тоже довольно редкое явление, потому что обычно Бродским побивают всех, а тут Бродского побили Аронзоном). Это довольно частая вещь, когда личное отношение пытаются выдать за тенденцию.
А личное отношение продиктовано тем, что Окуджава действительно очень четко отделяет агнцев от козлищ: либо вы его слышите и воспринимаете, либо он вас будоражит, доводит до состояния такого активного горячего неприятия и желания его списать. А так — ну что? Слушайте, Окуджава — один из самых живых и влиятельных поэтов XX века. Его линия, его влияние в поэзии настолько сейчас велики, что практически невозможно найти тексты, написанные в лирической традиции, которые были бы свободны от скрытых цитат из Окуджавы, от влияния окуджавской интонации, окуджавского метода, когда, помните, по характеристике Самойлова, «слово Окуджавы не точно, а точно его состояние». Вот это «размытое мерцающее слово», по определению Богомолова.
Мы будем сейчас как раз проводить, в следующую субботу, большой творческий вечер такой разных людей, поющих и читающих Окуджаву, очередной вечер «Заезжий музыкант» в зале Чайковского. И в очередной раз я буду его вести. Спасибо Ольге Окуджаве, которая при всех наших разногласиях меня туда позвала. Вообще Ольга Окуджава — она такая правильная вдова, как мне кажется. Она, конечно, очень многого не делает, но многое и делает. И она относится к памяти мужа очень субъективно, пристрастно и горячо. Это хорошо. Это признак любви, как мне кажется. Хотя я знаю, что многие со мной не согласятся. Всегда идеальной вдовой считалась Надежда Мандельштам, но тоже вот женщина крайне пристрастная.
Значит, я там буду. Приходите, если попадете. И в очередной раз вы увидите, что там яблоку негде упасть. Окуджава — очень востребованная фигура в контексте нынешней эпохи, и востребованная не только в своей лирической ипостаси, но и в драматургической. Я абсолютно убежден, что если бы сегодня поставить «Глоток свободы» — пьесу, блистательно поставленную когда-то Корогодским, первую поставленную пьесу Окуджавы… Там гениально выписан Николай I (он опирался, конечно, на архивные сцены допроса декабристов). И я думаю, что повесть даже слабее, чем эта пьеса. Вот если бы ее сегодня поставить (она доступна, в общем), ох, это было бы, конечно, яркое театральное зрелище!
Так что Окуджава очень актуален. А кто пытается его объявить «бабушкиным сундуком» — ну, тот просто не любит человечность в разных ее проявлениях. Человечность не любят очень многие, она многим кажется и слабой, и сентиментальной, и смешной. Но, кроме нее, ничего интересного нет. А все эти любители бурного варварства, жестокой пассионарности и вообще всякого рода душевной безграмотности — эти люди просто чувствуют свою обреченность историческую, которую последние 18 лет нашей истории, по-моему, просто вытащили на поверхность.
«Мне вспомнилось ваше рассуждение, что в варварстве и новой простоте, — о, прямо как все совпадает! — не стоит искать освежающую силу для культуры. А еще мне вспомнилось высказывание Киры Муратовой про Бергмана, что «ему не хватает варварства». Фильм Муратовой «Перемена участи» тоже о варварстве и цивилизации. В «Перемене участи» показана безумно бегающая лошадь, а человеку только и остается, что совершить самоубийство. А в «Астеническом синдроме» люди так начитались Толстого и стали «добрыми и умными», что сооружают утильцех для собак. Справедливо ли такое неверие в человечество и прогресс со стороны Муратовой?»
Ну, знаете, такая грубая и простая интерпретация Муратовой, по-моему, абсолютно поперек всего его творчества, которое в общем можно назвать достаточно амбивалентным и достаточно утонченным. А вы вот так ляпаете сразу, да еще на основании его высказывания, думаю, под горячую руку, что Бергману не хватает варварства. Пожалуй, можно согласиться, что Бергману не хватает варварства, но только в плане чисто культурологическом — да, действительно. Но речь же не о том, что в варварстве находятся какие-то источники силы, добра и красоты. Речь о том, что герои Бергмана живут в слишком стерильном мире, во всяком случае Бергмана позднего. Хотя я не сказал бы, что «Фанни и Александр» или, допустим, «Сцены из супружеской жизни» слишком уж дистиллированные. Нет. Я думаю, что мир Бергмана по-прежнему довольно жесток.
Иное дело, что, конечно, скандинавская культура переживала тогда период некоторого… не скажу «вырождения», но некоторой деградации, конечно. Она бледнела по сравнению с тем, что демонстрировала Скандинавия начала века, ну, первой половины века — в диапазоне от Лагерквиста до Ибсена, скажем, от Сельмы Лагерлеф с ее богоискательством, фанатичным и замечательным, до Стриндберга и так далее. То есть там было из чего выбирать. Но тем не менее нехватка варварства — это скорее нехватка серьезности или нехватка, может быть, грубых реалий.