ень согласуется с ортодоксией, но, вообще-то, мне кажется, что никакого принципиального противоречия здесь нет.
И мне один православный священник, такой яростный, я помню, в 91-м году доказывал, что гуманизм — это сатанизм, потому что в мире гуманизма человек поставлен в центр мира, а не Бог. Так ведь человек-то по чьему образу и подобию создан, ребята. Ну не надо уж впадать в такой геоцентризм, что у вас человек будет вообще низведен на уровень муравья. Рабле — защитник абсолютно традиционных ценностей. И если вы перечитаете все пять частей «Гаргантюа и Пантагрюэля», вы удивитесь, какая это нежная и, в сущности, сентиментальная книга.
Понимаете, это все равно что видеть в Вийоне одну грубость, пошлость и жаргон тюремный. Ну, Вийон-то как раз гораздо более морален, чем его, так сказать, вечные судьи, которые все время пытаются ему навязать бесчеловечность. Вийон-то как раз очень человечен. И «Большое завещание» — это один из манифестов затравленной человечности (о чем у Мандельштама такая замечательная статья «Франсуа Виллон»). Я думаю, что как раз некоторая реабилитация Рабле и даже возвращение его в круг детского чтения — это сегодня насущнейшая потребность эпохи.
«Что делать, чтобы не повторялась история героев фильма Иоселиани «Апрель», когда быт губит любовь? Стоит ли сохранять семейные отношения людям, любящим друг друга, но склонным к постоянным конфликтам?»
Ну, видите ли, «Апрель» не совсем про то. Мне сейчас, так сказать, может быть, надо пересмотреть. Это первая картина Иоселиани, еще короткий или во всяком случае средний метр. Но сводить ее к тому, что быт губит любовь… Нет, она не про это. Нет, она как раз, наоборот, скорее про то, что быт входит в любовь, что это фильм такого иоселиановского жизнеприятия. Знаете, я бы это сформулировал словами Кушнера:
Наши ссоры. Проклятые тряпки.
Сколько денег в июне ушло!
(Ну, скажем «в апреле ушло!»).
— Ты припомнил бы мне еще тапки.
— Ведь девятое только число, —
Это жизнь? Между прочим, и это.
И не самое худшее в ней.
Вот так бы я ответил. Потому что Иоселиани вообще живет таким пафосом включения всего в общую орбиту жизнеприятия. Такое счастье. Понимаете? И его «Жил певчий дрозд», как человек умирает от этого счастья, от избытка включенной, такой разрывающей сердце радости. Это, мне кажется, проблема довольно интересная.
У Катаева есть об этом ранний рассказ. В общем, у меня есть такое ощущение, что люди, склонные к конфликтам, просто любят друг друга, вот и все, потому что процесс взаимного притирания — это самое интересное в любви. И даже я больше вам скажу: людей, не склонных к конфликтам, не бывает. Я в общем избалован такой идеальной любовью, которая проистекает практически без ссор, но это не значит, что она лишена внутреннего конфликта, и это не значит, что она лишена быта. Быт — это как раз то, что придает любви, понимаете, приземленность, какое-то, если угодно, высокое наполнение.
А что делать влюбленным, если они не заняты бытом? Мне кажется, что здесь есть как раз такой высокий божий замысел. Потому что если бы их не изгнали из Рая, то какая бы это была… Что это за любовь в Раю? Что там делать? Об этом замечательная песенка Богушевской «Легенда о дереве», которая кажется мне самым ее совершенным поэтическим произведением.
«Что вы думаете о творчестве Сергея Шаргунова? Меня что-то не убеждает».
Ну, вас не убеждает, а кого-то убеждает. Видите, мне кажется, что вообще писательские взаимные отзывы — они всегда должны быть в идеале, по крайней мере, сострадательны и уважительны, потому что мы делаем одно дело, и это дело не самое легкое (если, конечно, мы не предаем это дело, если мы не начинаем использовать его во зло). Ну, как у Владимира Леви в его романе, там гипнотизер, который начал использовать гипноз во зло, изгоняется из профессионального сообщества. Писательское ремесло — оно, в общем, сродни. Некоторые люди на моих глазах пересекали эту грань. Совершенно не хочу их упоминать, чтобы не делать им рекламу.
А вот Шаргунов, на мой взгляд, пока этой грани не пересек, и потому я к нему отношусь все-таки с интересом, в каких-то аспектах — с живым состраданием. То, что он делает в качестве депутата — ну, хорошо, что он помогает людям. Проза его вызывает у меня разные чувства. «Книга без фотографий» была прочитана с большим интересом. Мне кажется, что в нон-фикшне он сильнее. И вообще нон-фикшн сейчас более перспективный жанр. Да и вот Шаргунов тоже недавно, спрошенный обо мне, отзывается примерно так же, что «мы оппоненты, но вот я уважаю». Это приятно.
Кстати, тут же мне прислали отзыв Гали Юзефович, Галины Леонидовны Юзефович. Она, выступая в Воронеже, говорит: «Вот Быков меня ненавидит, но я к его творчеству отношусь объективно, хотя тоже не жажду его общества», — дословная цитата. Галя, кто вам нашептал? Кого Быков ненавидит? Ну, я не знаю, кем надо быть, чтобы Быков возненавидел. Я же человек такой мирный, понимаете. Я ненавижу, может, Гитлера, понимаете, ну Геринга, ну, может, гопников. Но к вам какое это может иметь отношение? Что вы? Я отношусь к вам с неизменным ровным доброжелательством.
Другое дело, что и люблю я тоже очень немногих. Ну, это вам нашептывают. Вы говорите, я помню, в одном вашем посте: «Мне передали, что Быков плохо обо мне отзывался». Но ведь вы сами не слышали. А Быков никогда о вас плохо не отзывался. Он вообще никак о вас не отзывается. Но я всегда неизменно очень вам благодарен за добрые слова. Просто мне кажется, что это дурной тон, когда писатель благодарит критика — возникает ощущение какой-то кукушки и петуха, и руки, моющей руку.
Вот вам, так сказать, удалось, мне кажется, написать в свое время очень умные и справедливые слова про книжку о Маяковском. Пожалуй, два отзыва мне очень понравились тогда — ваш и Парамонова. Они были очень точны, то есть как бы все было понятно и про вас, и про книгу, и про меня. И, кстати говоря, отзыв Парамонова в этом смысле тоже очень показателен, потому что книга его взбесила. Но это тоже очень показательная вещь. И я благодарен в этом смысле за честность. А вы, наоборот, написали очень уважительно. Спасибо вам большое. Вообще надо всех любить. Писателей надо любить — ровно до тех пор, пока они остаются писателями, а не предают наше довольно трудное ремесло.
«Здравствуйте, Дмитрий Львович! — здравствуйте. — В прошлой программе вы сказали, что Российская империя была обречена, а революция ее реанимировала. При всем уважении, это утверждение абсурдно, такое писали только в советских учебниках…»
Дорогой mark_antony, это писали не только в советских учебниках. Или вы не читали ничего, кроме советских учебников. Простите меня.
«К началу семнадцатого года Россия подошла в состоянии не просто неплохом, а, наоборот, отличном…»
Мели, Антоний, твоя неделя! Ну простите меня. Ну такую ерунду сейчас писать! Ну в наше-то время, когда мы знаем, в каком состоянии она подошла к семнадцатому году. Ежели бы она подошла к семнадцатому году в отличном состоянии, не было бы никакой революции. Ну что вы мне рассказываете?
«Россия была накануне огромной победы в мировой войне, такой победы, какой у нее не было даже в Наполеоновских войнах…»
Ну, победа в Наполеоновских войнах — это вещь вообще дискутабельная, хотя там, конечно, в конце концов Наполеон-то дошел до Москвы и проиграл, а русские дошли до Парижа и выиграли. Так что здесь масштаб победы гораздо больше. Что-то я не помню, чтобы русские доходили до Берлина в восемнадцатом году.
«Таких темпов не было ни в одной европейской стране. Русский флот, в отличие от Русско-японской, показывал себя великолепно. Брусиловский прорыв, армия одерживала блестящие победы…»
Ну, вы перечитайте «Октябрь Шестнадцатого»! Ну, дорогой вы мой! Я не могу вас, к сожалению, в машине времени отправить туда. Почитайте дневники тех времен. Почитайте прессу. Послушайте протоколы Думы, в конце концов, почитайте их. Ну?
«Была отличная система военных училищ и академий. В России были очень хорошие университеты и институты…»
Ага, ага! Особенно после того, как Победоносцев резко ограничил прием простонародья туда. Ну, слушайте…
«Были ученые мирового уровня…»
Конечно, были. Очень много было. Культура была великая. Но в том-то и проблема, что эта великая культура вошла в противоречие с государственной системой, с общественным устройством. И это противоречие, в конце концов, взорвало страну. Революция-то была прежде всего интеллектуальной и культурной, а в последнюю очередь — политической. Перечитайте вы Блока, «Страшный мир». Ну, если вам нравится та Россия, в которой все это началось и заварилось, — флаг вам в руки. Тем более что мы сейчас живем в России более или менее царской. И тоже, я уверен, будут потом люди, которые будут говорить: «Ну, чего вам не хватало? Так все было прекрасно, сытно кушали. Никогда так сытно не кушали». «Никогда Россия не жила так хорошо, как при Путине, — утверждают сейчас многие люди. — Можно было поехать и отдохнуть в Турцию». Какое счастье! Но есть всегда люди, которые действительно принимают темпы экономического роста за показатель благого состояния страны. Хотя иногда это как раз показатель страшного перегрева накануне взрыва.
«Признавая, что режим Ке́ренского, — или Кере́нского, — был в десять раз хуже царского, нельзя не признать, что свергнувшие его большевики были в десять раз хуже уже самого Керенского».
Ну, вот здесь вы излагаете как раз сегодняшние учебники истории. Я не могу с вами спорить, но если бы все было так хорошо, ничего бы не было. Россия была очень хороша в интеллектуальном, может быть, частично в экономическом отношении, хотя очень многое мешало тому самому бурному развитию капитализма. Кстати, «Развитие капитализма в России» — одна из самых доступных и объективных ленинских работ. Что касается… Толстая книга, трудно читать, но данные содержатся любопытные.