вный диалог. И так далее. То есть текст становится не нарративом, а показом, автоописанием. Завтра, да, я буду об этом читать. Я бы всех туда позвал, но, наверное, это неправильно, потому что там очень жесткая пропускная система. Но я думаю, что мы это выложим на самом деле.
«Видел ваше выступление в Совфеде. Спасибо за него. Отвратительно слышать подонков, которые пытаются вас уличать. Там не было ни слова про деньги».
Да, спасибо, Дима. Мне очень дороги такие письма. Ну, дураки, понимаете, они же не слушают здравого смысла. Ну, наше утешение в том, что дурак тоже содержит автоописание.
«Как вы относитесь к творчеству Максима Осипова? Наследует ли он Чехову?»
Я очень уважительно отношусь к творчеству Максима Осипова, но Чехова он не наследует — может быть, именно потому, что Чехов уже был раньше. И потом, Чехов — это прежде всего все-таки художественный метод, а у Максима Осипова нового художественного метода нет, хотя есть доступ к уникальной среде.
«Возможен ли в России переворот по сценарию Зимбабве?»
Ну слушайте, ну что вы так плохо думаете о России? Раньше задавали вопросы: «Возможен ли для России китайский/шведский/американский сценарий?» Сегодня спрашивают: «Возможен ли зимбабвийский?» Ну, какая вам еще нужна эволюция, какие еще доказательства?
«Читали ли вы мемуары лидеров Белого движения: дневники Деникина, Врангеля, воспоминания и протоколы допроса Колчака? — я бы добавил сюда еще и допросы Унгерна. — Если да, то каково ваше мнение об этих людях и об этих идеях?»
Слушайте, ну разные были люди. Деникин — абсолютно старозаветный, старообразный, очень честный, добрый, но архаичный человек. «Очерки русской смуты» об этом говорят довольно наглядно. Колчак как раз гораздо более, по-современному говоря, продвинутый человек. И внутренний конфликт в нем был, который он пытался как раз снять с помощью, мне кажется, любви к Тимиревой (и Хабенский очень точно играет этот внутренний конфликт). Колчак связан идеями долга. Отсюда, может быть, его такая истерическая, репрессивная деятельность на занятых им территориях. Но на самом деле Колчак-то понимает, что новая Россия должна быть совершенно другой и Белого дела здесь недостаточно. Совершенно отдельный случай Краснова, который сам был чудовищным графоманом и, мне кажется, просто автором очень плохой литературы, и человеком очень реакционным и как-то противным. Вот дурной вкус — это страшная вещь.
«Пожалуйста, лекцию о творчестве Максимилиана Волошина».
В следующий раз — точно. Перечитаю, подготовлюсь. Мне кажется, что блистательный совершенно поэт, недооцененный и в некоторых отношениях даже, я думаю, более крупный, чем, скажем, Бунин, который так пошло-иронически к нему относился.
О Кесьлевском не готов я лекцию читать.
«Прочитал мемуары Беллы Клюевой, редактора секции фантастики «Молодой гвардии». Меня неприятно поразило описание духоты семидесятых, то, что стали зарезать авторов, но скорее, что определенных ею писателей настойчиво стали спускать сверху: Студитский, Овалов, Немцов. Что если не литературная коррупция, говоря прямо? Белла Григорьевна много сделала для Стругацких, а рассказ «Частные предположения», по ее мнению, был первой советской высоколитературной фантастикой. Были ли вы с ней знакомы?»
Я ее не знал совсем, но формулу насчет «матери советской фантастики» знаю, конечно. Проблема в том, понимаете, что советская фантастика — это был все-таки очень специфический отряд советской литературы. Она существовала под менее строгим идеологическим присмотром, и именно поэтому удалось напечатать в свое время и «Обитаемый остров», и «Трудно быть богом». Это выдавали за легкое чтиво, поэтому она существовала. Шаров сумел напечатать старые рукописи, что практически нереально. «Остров Пирроу» был опубликован. Ну, кто бы сейчас его напечатал, даже в фантастическом сборнике? Ну и конечно, Геннадий Гор выжил благодаря фантастике. И так далее. То есть люди существовали в каком-то поле относительной, ну, пусть полусвободы, но все-таки полусвободы, поэтому здесь можно… Белла Клюева, конечно, великое дело сделала, но это объективно, мне кажется, было легче, чем, скажем, Твардовскому в «Новом мире».
«После всех нападений… в частности на «Эхе», не кажется ли вам, что овчинка выделка не стоит?»
Саша, стоит. Это же не для себя, то есть не для человечества делается. Это вот точно однажды Ним сказал — один из моих самых любимых людей на свете, Наум Ним, писатель замечательный и потрясший меня когда-то своей тюремной прозой, а потом и нетюремной, автор, наверное, лучшего русского рассказа на эту тему за последнее время — «Витэка сказал». Под псевдонимом он был почему-то напечатан. Ну, короче, Ним… Вот сейчас выходит как раз его новый роман «Юби». Он на мой вопрос: «Зачем диссиденты всем этим занимались, ведь толку не было?» — сказал: «Да кто тогда думал про толк? Проблема была одна: чтобы по утрам, когда бреешься, не стыдно было смотреть в зеркало. И только». А стоит, не стоит… Господи, ну, так если смотреть, то ничего не стоит.
Просят интерпретировать сказку Андерсена «Принцесса на горошине». Моя интерпретация довольно нестандартная. Если хотите, поговорим когда-нибудь, но не сегодня.
«Вам же на встрече Ширвиндт сказал, что если он бросит театр, то сразу умрет. А вы его все на заслуженный отпуск склоняете. Пускай он поживет, мой дорогой», — пишет Таня Егорова.
Спасибо, Таня дорогая, если вы та Таня Егорова. А если нет, то все равно. Понимаете, я не склоняю его на заслуженный отпуск. Ширвиндт как раз далеко не в маразме, и у него все получается. И дай бог ему здоровья. Но я про другое — про то, что всякая власть в числе главных вопросов должна думать о преемнике, потому что преемник — это то, что будет после вас, как мне кажется.
Человек под псевдонимом Андрей Синявский:
«Расскажите о новом романе на английском».
Понимаете, попытка писать роман на английском… Я, кстати, совершенно не уверен, что я его закончу. Трудный роман, он трудно идет, идеи его трудны. Мне кажется, что… Я его пишу на английском для того, чтобы отойти целиком от русской проблематики, чтобы очень сильно освежить свой писательский аппарат. Мне кажется, что русские темы в большинстве своем уже пережеваны, выплюнуты, отрыгнуты и опять пережеваны, то есть после этих семи веков хождения по кругу они не дают необходимой новизны. Нужно сменить материал. А если так радикально меняешь материал, то радикально меняешь и язык. И как-то постепенно меняется твое мышление. Какие-то куски оттуда, наиболее сложные, я все равно сначала пишу по-русски и только потом перевожу.
«Вы сказали, что рады за наше молодое поколение, которое выходит на митинги, которые организовывает Навальный. Хотелось бы, чтобы вы либо признали, либо опровергли эти слова, если вы, конечно, не пустослов».
Ирина Антонова, дорогая, в таком прокурорском тоне вы будете обращаться к членам вашей семьи. Со мной надо разговаривать уважительно, понимаете, как и с любым другим собеседником. Кстати, мне даже кажется, что с членами вашей семьи тоже нужно разговаривать уважительно. Это вы с собой можете так разговаривать: «Хотелось бы, чтобы вы признали или опровергли, если вы не пустослов!» Я не пустослов! Я рад за наше молодое поколение, которое выходит на митинги. Мне только очень жаль, что вместо того, чтобы строить новую жизнь, ему приходится выходить на митинги и разбираться с рудиментами старья, такими как вы в частности, или с теми рудиментами, которые вам психологически так удобны. Понимаете, вот это меня безумно совершенно раздражает.
«Вы известны своим быстроумием, и часто кажется, что на любой вопрос у вас есть ответ, — спасибо, лестно. — Но я уверен, что вы сами себе задаете такие вопросы, на которые не находите ответов. Не могли бы вы их озвучить?»
Ну, я же вот, например, не далее как в прошлой программе говорил, что у меня, например, нет ответа на вопрос: а зачем создан человек как биоробот Бога? Что у него получается лучше всего? Мы, конечно, помощники Бога. Это, например, снимает вопрос о теодицее, потому что мы не зрители, мы участники. Но вопрос: «Как Он терпит?»… Да Он не терпит. Вот мы — Его орудие. Но мы Его орудие в чем? Что мы производим лучше всего? На этот вопрос у меня нет пока ответа.
Я как раз встречался на этой неделе (ну, просто для консультации по роману) с Сашей Зотиковым, одним из моих литературных учителей, человеком… Он учился всего на два курса старше меня, но был в литкритике уже тогда таким серьезным авторитетом. Для меня его моральный авторитет совершенно непререкаем. Вот мы пытались найти ответ: а что собственно делает этот биоробот? В частности, у Зотикова есть очаровательная версия: «А что, если это все игра в прятки, если это такой детский замысел, где вот Бог постоянно подает сигналы о своем присутствии, чтобы мы Его искали, он прячется, чтобы мы Его нашли?» Ну, это было высказано как гипотеза, скорее, такая романная. Для меня очень много неотвеченных вопросов. И если бы все были отвечены, я бы бросил писать, потому что пишу я для себя все-таки, для того, чтобы какие-то из себя выбросить проблемы.
О, Коля Кудин прислал письмо! Замечательный молодой поэт. Коля, если бы у меня был свой журнал, я бы с наслаждением вас напечатал.
«Мои сновидения ярче реальности, реверс ощущений от них продолжительнее бытовых. Жаль просыпаться. Во сне у меня существует параллельный дом, сильные отношения с людьми, которых никогда не встречал. Есть вещие сны и ответы на вопросы, которые были заданы. Но ни один трактат о природе сновидений лично для меня не стал объяснением загадки. А как у вас? И что вы об этом думаете?»
Я во сне чаще всего получаю решения каких-то проблем, которые не могу решить наяву, потому что во сне я свободнее, там все можно. Видите ли, мне представляется, что как есть профессионалы в писании стихов, профессионалы в сочинении пьес, так, наверное, есть профессионалы в видении снов, ведь сон — это ваше творчество бессознательное, это ваша постановка той жизни, которую вы не можете по разным причинам осуществить в реальности. Значит, вы — профессионал-сновидец. И вам надо из этого сделать какой-то материал, какой-то текст.