тот вариант, которым мне хотелось бы как-то утешаться при ответе на этот вопрос.
«О чем страшный фильм Тепцова «Господин оформитель»? Что символизирует оживший манекен?»
Ну, во-первых, это все-таки экранизация — экранизация «Серого автомобиля» Грина, пусть и достаточно вольная. Ну, если вы помните, там на фоне самых страшных кадров звучали стихи Блока «Шаги командора» в исполнении Эдуарда Багрицкого. Знаменитое чтение, которое, по выражению Льва Шилова, можно просвистать, настолько оно музыкально. Ну, кто не помнит, кто не слышал… Понимаете, не моим голосом это имитировать, конечно, но эти имитации, особенно ночью, эти интонации, они доступны всякому:
Тяжкий, плотный занавес у входа,
За ночным окном — туман.
Где теперь твоя постылая свобода,
Страсть познавший Дон-Гуан?
И конечно… Помните потрясающие, с интонациями бьющих часов эти слова:
Бьют часы в последний раз:
Донна Анна в смертный час твой встанет.
Анна встанет в смертный час.
Ну ужас! Одно, кстати говоря, не просто из самых страшных стихотворений Блока… Мы включили его с Ульяновой в «Страшные стихи», в антологию, которую сейчас, кстати, будут переиздавать, потому что она продалась вся совсем, со всеми допечатками. И это так вообще лестно говорит о читателе. Спасибо большое, ребята! Но для меня это стихотворение не просто одно из самых страшных, но одно из самых непонятных. Я считаю, что это описание сна. Кстати говоря, это и объясняет появление там мотора:
Пролетает, брызнув в ночь огнями,
Темный, тихий, как сова, мотор.
Хотя Блок (вслед за Чуковским) считал это слово совершенно неуместным в стихотворении. Ну, машина, автомобиль. Понятное дело, что герою снится история Дон-Гуана в современных реалиях. Мне совершенно не понятно, почему «донна Анна в смертный час твой встанет». Есть множество трактовок этого стихотворения.
Но если говорить об истории тепцовского фильма «Господин оформитель», где механическая кукла оказывается героиней… В свою очередь, этот рассказ гриновский является, конечно, вариацией на гофмановского «Песочного человека», тоже с кукольной возлюбленной. У Блока эта тема часто («Погрустим с тобой о невесте, о картонной невесте моей!»). Видите, это у Тепцова вариация на одну из любимых тем Серебряного века о мертвой, или картонной, или кукольной возлюбленной, о механической возлюбленной. С чем это связано? Глубинная интенция здесь та, что вообще в лирике, в поэтике Серебряного века, в романтической поэтике от женщины очень часто ничего не зависит, она не более чем символ, абсолютная кукла. И неслучайно у Блока в «Незнакомке», помните, там появляется тоже кукольная возлюбленная, и девичью косу путают с косой смерти, и так далее.
То есть возлюбленная в романтической поэзии — это всегда абстракция. И почему не вообразить ее куклой, вот таким бездушным механизмом? Это напрямую следует, вообще говоря, из требований романтической поэтики: от героини требуется, чтобы она была покорной, практически… Ну, «Иди, иди за мной — покорной и верною моей рабой» (из того же Блока). Она играет роль-то служебную. Понимаете, в чем дело? И эта служебная роль в конечном итоге приводит к тому, что она представляется куклой, механизмом. Почему герой «Песочного человека» полюбил куклу? Потому что она эхом отзывалась на все его слова, она идеально совпадала с его желаниями, она фактически их угадывала. Вот эта мечта пластичной, такой идеально холодной, равнодушной, всегда согласной кукольной возлюбленной — она совершенно органическим образом вытекает из поэтики романтизма, да и вообще из лирики в ее историческом развитии. Идеальная возлюбленная.
Там, кстати, у Тепцова один по-настоящему страшный кусок, когда она начинает плавиться от огня и поправляет свое, помните, восковое лицо. Это довольно такой страшный эпизод. В целом же картина не столько страшная, сколько она поэтическая, очень изящная, очень хорошо сделанная. Думаю, что для своего времени один из шедевров. Но, к сожалению, так получилось, что вот эпоха переломилась, и в новых временах Тепцов как-то себя не нашел. Во всяком случае я его каких-то шедевров после этого не помню. Хотя были новые, более полные версии «Господина оформителя», были разные другие варианты, но пока дело ограничилось вот этой картиной. И это очень горько.
«Голосую за лекцию о Волошине».
Хорошо. Если хотите, мне совершенно… Кстати, за Волошина уже три предложения пришло, и это как-то не случайно.
«Думаю почти так же быстро, как и вы, но говорить без пауз не получается. Как вы этому научились?»
Знаете, никогда не учился. И я не могу сказать, что я говорю без пауз. У меня пауз, к сожалению, довольно много. И случаются всякие эканья и меканья. Я просто иногда не сразу знаю, что ответить на вопрос. А я стараюсь… Хотя я честно вам скажу, что я просматриваю письма перед программой, но, во-первых, большая часть приходит во время программы, а во-вторых, ну простите вы меня, действительно иногда не сразу сообразишь. Вопросы требуют мобилизации памяти. А потом, конечно, чем больше я пользуюсь айфоном, тем эта память слабее, потому что можно всегда заглянуть и узнать, и нет необходимости в оперативной памяти держать слишком много чисел и фактов. На что остается абсолютная память — так это на стихи. Я и рад бы очень многое забыть, но продолжаю страшное их количество помнить.
«Какая сила сделает Россию прекрасной, изменит вектор с негативного на позитивный? Сеть предлагает следующие носители позитива: интеллектуальная элита, волшебная палочка, Иисус посетит Россию и все наладит».
Понимаете, дорогой слушатель из Питера (имя ваше явно совершенно вымышленное), тут ведь, во-первых, как правильно сказал Лев Александрович Аннинский, «Россия всегда спасается дуриком и чудом». Мы не знаем, какое это будет чудо. Но я могу вам сказать свой, так сказать, прожект, свою версию.
Дело в том, что в пирамиде Маслоу самооценка стоит даже выше, чем сытость. Людям нравится быть хорошими. Вот на этом держится мир. Им иногда очень недолго, на коротких дистанциях больше нравится быть плохими, потому что это такое оргиастическое упоение злом, такая оргия своего рода. На коротких дистанциях зло всегда очень эффективно, но на длинных — нет. Человеку не долго нравится быть плохим, потому что дети, потому что Господь его так устроил, потому что в него вложен нравственный императив, потому что прилетают ответки. Ну, человек вообще не рассчитан на долгое деланье зла, ему рано или поздно (скорее рано) надоедает. И поэтому…
Вот тут, кстати, Глеб Павловский недавно задался очень интересным вопросом. Он говорит, что нынешний режим — условно говоря, путинский — он едет совсем не на том топливе, на котором ехал Советский Союз; но на каком — сказать трудно. Я могу догадаться, на каком, как мне представляется. Хотя я не так умен, как Глеб Олегович, но у меня есть догадки.
Мне представляется, что вот это топливо — это поощрение в людях всего худшего. Это на какое-то время, пусть короткое, дает им эту возможность. Я не думаю, что лично Путин вот устроил все худшее в России, но он ненавязчиво, осторожно разрешил людям быть плохими. И на радостях травли, на радостях экспансии, на радостях шовинизма очень многие едут. Но это топливо недолгое, понимаете, поэтому, в отличие от нефти, этот ресурс довольно исчерпаемый. И людям начинает хотеться быть хорошими, понимаете, ну начинает хотеться быть добрее, быть как-то творчески активнее, быть терпимее.
Кстати говоря, история с уренгойским мальчиком показала, что люди уже не так охотно травят этого мальчика, что люди вступаются за него. Другое дело, что обсуждать теоретические вопросы о виновности или невиновности солдат они готовы, но они не готовы все время добиваться, чтобы кого-то публично расстреляли за неправильную скорбь или за неправильные предположения. Вот это, на мой взгляд, очень знаковая вещь, очень важная.
«Как вам кажется, можно ли говорить о возникновении высокого искусства, которое родится из попсы?»
Вопрос долгий, я на него продолжу отвечать во второй четверти эфира. Но то, что это родится — безусловно. Скажу вам больше: трэш, попса, pulp fiction — это та среда, из которой почти всегда родятся высокие социальные обобщения, используя, разумеется, этот слой как гумус, как плодородную почву. Так получилось с романами Достоевского, которые выросли не только из прозы Диккенса, но и из откровенно трэшевого детектива и, даже больше того, из газетных расследований. Так получилось с романами Сименона. Так получилось с «Pulp Fiction» Тарантино.
Продолжим через три минуты.
РЕКЛАМА
Продолжаем разговор.
Так вот, о pulp fiction как о таком культурном слое, гумусе, из которого произрастет новая литература. Видите, вот у меня было ощущение, что, скажем, из паралитературы девяностых годов, из бумажных обложек, из всего, что хлынуло на прилавки в девяностые годы, со временем образуется серьезный социальный реализм — ну, такой новый, может быть, метафизический, магический, но все-таки что процесс накопления идет. Да, он, мне кажется, идет. Во всяком случае, из прозы, из криминальных романов о бизнесе, которые в сущности являлись теми же производственными, только наоборот (раньше цемент производили, а теперь в него закатывали), но, безусловно, что-то выросло. И кстати говоря, романы о русском бизнес — в частности Латыниной, в частности того же Дубова — из этого pulp fiction, конечно, выросли.
Другое дело, что в силу, понимаете, разных цензурных обстоятельств в России до сих пор правда о девяностых не сказана. Но, видите ли, ведь она же не сказана и о XX веке. Вот я сейчас подумал — такой страшный, такой нечеловеческий, огромный опыт пережила Россия в XX веке: и войну, и не одну войну, и гражданскую войну, и революцию, и оттепель, и перестройку, и Большой террор, и катавасии девяностых (в сущности еще одну гражданскую войну), все пережила. И это дало такой не самый впечатляющий художественный результат, будем откровенны.