Вот Петербург — это город, который, мне кажется, вас примет. Может быть, ваша депрессия войдет в резонанс с ним и исчезнет. Ну, в любом случае, вы не живите в Москве, если в ней трудно. Понимаете, вот есть такое внутреннее интуитивное чувство всегда, что «вот такой-то город мне враждебен». Вот на меня так действует Чикаго — при том, что я, скажем, в Чикаго придумал некоторые лучшие свои сюжеты, и у меня там были встречи яркие. Город изумительно яркий! Не говоря же о том, что самый страшный музей в мировой истории — Музей девиантного искусства — находится там, с комнатой Генри Дарджера и с картинами всяких маньяков. Но это тоже для меня часть страшной ауры этого города. Это страшный город, в нем… Ну, Маяковский о нем очень точно написал, Карл Сэндберг о нем написал много. Там жить не очень-то возможно. Понимаете, эти ледяные ветра, этот дикий темп, эта мафия, эти небоскребы, эти бойни, которых больше нет, но призрак их витает и остался… Ну, вот я там жить бы не мог никогда.
И совершенно не надо вам жить в Москве. Москва, понимаете, ну совершенно не для всех, потому что, чтобы здесь жить, здесь надо родиться, во-первых, или чувствовать что-то общее с темпом, с жестокостью, с неприкрытым снобизмом, наглостью, таким, я бы сказал, хищничеством этого объекта. Совершенно не обязательно здесь жить. Поезжайте в любой другой миллионник, где есть хорошее образование.
И не занимайтесь вы той специальностью, которая вам не нужна. Знаете, когда-то сказал любимый мой автор Ямамото Цунэтомо… Меня тут спрашивают: «Откуда у вас самурайский дух?» У меня нет самурайского духа, но я люблю эту книгу — «Хагакурэ» («Сокрытые в листве»). Там замечательно сказано: «Жизнь слишком коротка, чтобы тратить ее на то, что не хочется делать».
Вернемся через три минуты.
РЕКЛАМА
― Продолжаем разговор.
«Журналист Карина Орлова высказала логичную точку зрения, что если политик не способен открыто критиковать Путина, то и политиком он считаться не может, и как бы он себя ни называл, является спойлером Путина. Меня задело это мнение, и я усомнился в правильности…»
Ну, усомнились — и хорошо. Stillstone милый, понимаете, сомнение — это двигатель веры. И вообще без веры и без сомнения человек в равной степени мертв.
Что касается мнения Карины Орловой. Я вообще очень люблю Карину Орлову. Не говоря уже о том, что это один из моих идеалов женской красоты, это еще и один из идеалов гражданской храбрости и чисто человеческого очарования такого, поэтому я с ней, пожалуй, даже солидарен в этом смысле. Но, во-первых, Собчак все-таки критикует Путина под разными псевдонимами пока — типа «власть», «эпоха», «руководство» и так далее. А потом начнет критиковать и лично, потому что есть логика кампании, и по этой логике там действительно все становится довольно бескомпромиссно со временем.
Во-вторых, знаете, классическая фраза: «За любой кипиш, кроме голодовки». Скажем иначе: Собчак взрывает мутное болотце современной российской политической жизни. А уж как вы лично воспользуетесь этим шансом, и как вы лично сумеете на волне, поднявшейся сейчас, пусть имитационной, пусть слабой, пусть поверхностной, но все-таки публичности, как вы сумеете на этой волне расшатать ситуацию. Даже расшатать ее не в смысле дестабилизации (не надо все время шить всем дестабилизацию), а как вы сумеете расширить рамки, расшатать границы дозволенного.
Потому что сейчас эти границы почти забетонированы. Навальный многое сделал для того, чтобы их расшатать. Поможем ему все вместе. Кстати говоря, если Навальному удастся избраться (он-то критикует Путина много и открыто), если ему удастся пройти хотя бы на выборы (а это может быть результатом нашего с вами взаимодействия), то это приведет просто к тому, что Собчак снимется с них. Я абсолютно убежден в том, что она слово сдержит, что клятву выполнит.
Теперь я хотел бы посмотреть на это дело шире. Понимаете, если говорить о феномене Собчак (я об этом уже грешным делом говорил), вот есть такой фильм мой любимый итальянский «Генерал делла Ровере» — очень значимая для меня картина, в которой де Сика, против обыкновения, насколько я помню, играет, а не ставил. Сейчас я проверю. Вообще «Генерал делла Ровере» — это один из самых глубоких сюжетов и самых распространенных, надо сказать, в мировой культуре, ну, просто потому, что, скажем… Да, де Сика, совершенно верно. Все-таки вот память-то не пропьешь.
Вот в этом же самом ключе сделан фильм «О бедном гусаре замолвите слово», где Бубенцов сначала притворяется бунтарем, а потом становится бунтарем. Это история о том, как… Ну, кстати говоря, гениальная, по-моему, картина Лопушанского «Роль» о том же самом — правда, она немножко с другого такого угла. Там Финна, кажется, сценарий. Ну, в общем, что-то такое. Там же в чем история? Не обязательно у Лопушанского, а вообще в этом архетипе сюжетном. Человек начинает играть и постепенно проникается ролью до того, что он становится действительно, понимаете, становится борцом, участником Сопротивления. Генерал Делла Ровере — ведь он притворяется, он спойлер в буквальном смысле. А потом он входит в роль, и его расстреливают вместе с остальными. Понимаете, гениальная картина. Она немножко такая на сегодняшний вкус, может быть, тяжеловата и как бы она так медленно сделана, но это великий фильм, очень важный, очень значимый.
И вот с Собчак, мне кажется, происходит та же самая история. То есть логика роли, пусть спойлеровская, она постепенно ведет ее к тому, что она, как делла Ровере или Бубенцов, начинает говорить больше, чем от нее ждут. Вот это меня, так сказать, и пугает, и волнует.
«Что значат для российской литературы «Письма русского путешественника» Карамзина?»
Андрей, я не рискну давать оценку этой книге, потому что у меня к Карамзину отношение пристрастное, начиная со знаменитой первой фразы рассказа «Расстался я с вами, любимые, расстался!». Она всегда вызывала у меня недоверие своим таким экзальтированным сентиментализмом. Я не люблю Карамзина. Я высоко ценю его и заслуги его прекрасные, но, мне кажется, самый точный портрет Карамзина дан в бессмертном романе Мережковского «Четырнадцатое декабря», ну и в «Александре 1», уж если на то пошло. Знаете трилогию — «Павел I», «Александр I» и «Четырнадцатое декабря»? Вот в «Александре I» Карамзин немного такой китаец — с его, так сказать, рисовой диетой и с его зеленым чаем.
Карамзин имеет функцию в русской литературе такую стилистическую. «Письма русского путешественника» превратили русскую прозу в такой современный, что ли, ее вариант. И ни дневниковая проза Батюшкова, тоже очень современная, ни прозаические опыты самого Пушкина даже, пожалуй, не были бы без Карамзина возможны. Конечно, что говорить, он главный русский прозаик первой четверти XIX века. Он лучше Загоскина, лучше Лажечникова. У него вот то, что Тынянов отмечает в романе «Пушкин», «пленительно легкий стиль», вот легкий на фоне вот этих… как правильно говорил Вознесенский, «на фоне чугунной ладьи Державина». Он действительно плывет на своем корабле легко.
«Письма русского путешественника» никакой особенной фактологической и, тем более, боже упаси, философической ценности не имеют. Кстати, напоминаю, что «Философические письма» Чаадаева были писаны по-французски — до такой степени русская проза еще не имела тогда философского инструментария, нечем было этим написать. Любомудро, и то сейчас их читаешь — и дикая тяжеловесность. Конечно, Карамзин — не мыслитель. Карамзин — утонченный и прекрасный стилист, эмоциональный несколько гипертрофированно, и сентиментальный гипертрофированно. Ну, в книге последней Андрея Зорина как раз довольно много говорится о генезисе этого стиля. Для меня Карамзин все-таки в первую очередь создатель блестящей манеры. Назвать его мыслителем, даже историософом его назвать я бы не рискнул. Мне кажется, что он человек слишком правильный для того, чтобы глубоко заглядывать в бездны человеческой души.
Вот второй ваш вопрос: «Какие травелоги вам интересны, какие романы-путешествия? Есть ли тайный смысл у этих произведений?»
Ну, видите, всякий… Как правильно когда-то написала Ирина Лукьянова: «Всякое путешествие в Америку — это путешествие в пустыню, удаление в пустынь», — в том смысле, что нет вокруг других, таких вот, нет своих. Ты погружаешься в абсолютно чуждый мир. И даже живущие там твои соотечественники — они другие, они в известном смысле чужие. Поэтому это такой опыт глубокого погружения в себя, это такой христианский уход в пустыню, почти аскеза. Если путешествие-травелог оборачивается путешествием вглубь себя — вот тогда это интересно.
В принципе, я травелоги читать не люблю. Один из моих любимых современных мыслителей и филологов Александр Эткинд написал замечательный совершенно текст о русском травелоге, и там прекрасные примеры, глубокий анализ. Но для меня травелог — репортаж о путешествии — имеет смысл только тогда, когда автор на самом деле погружается в собственные воспоминания, в собственные комплексы. Ну, грубо говоря, традиция Стерна с его «Сентиментальным путешествием» мне, так сказать, воленс-ноленс ближе, чем традиция описания всякого рода заморских чудес.
Хотя я очень высоко, кстати, из всех русских травелогов я более всего ценю «Хождения за три моря» Афанасия Никитина с этой их невероятной глубиной молитвы в финале. Понимаете, когда после 100-страничного (или сколько?), 80-страничного описания чудес божьих следует вот эта удивительно пронзительная и печальная молитва: «Господи, пощади меня! Господи, помилуй меня!» — это действительно перед смертью говорит человек, который столько всего видел, столькому благоговейно и робко изумился, и как бы сердце его не вмещает изобилия этих чудес. И действительно обратно, на пути обратно Афанасий Никитин умирает, не доезжая до Твери, как Одиссей, переполненный, слишком многое вместивший, пространством и временем переполненный, перефразируя Мандельштама. Это, конечно, один из лучших русских травелогов.