Вообще, как мне кажется, браться за чужую биографию — в достаточной степени бессмысленное занятие, если вы не намереваетесь при этом решать собственные частные проблемы. Почему? Потому что это очень массивная, очень большая работа, понимаете. Это три года вашей жизни как минимум, а у иных и семь, как сейчас Майя Кучерская пишет биографию Лескова, а у иных и десять или пять, как у Данилкина ушло на Ленина, который действительно гигантский объем работы проделал. Кстати, «Ослиный мост — очень интересная книга ленинской публицистики, составленная Данилкиным и представленная на Non/fictio№.
Ну, тут есть о чем поговорить. В любом случае чужая жизнь — это сидение в архивах, поездки по местам боевой славы, общение с родственниками или мемуаристами, это большая работа. Особенно если речь идет о таком тексте, как биография Пушкина, например, потому что тут уж действительно надо прочесть большую часть написанного о нем, а это гигантская библиотека. Поэтому браться за это имеет смысл для того, чтобы решать задачи, связанные с собственной жизнью.
И здесь надо выделить три вещи, которые обязательно вам в изучении чужой биографии помогут. Во-первых, надо вычленить те аттрактанты, те наиболее привлекательные аспекты, которые привлекут читателей и которые волнуют вас, что вас волнует в конкретной жизни этого человека.
Миссолунги в жизни Байрона, его гибель на чужой земле, тройственная семья Маяковского, игромания Ходасевича, странная, скажем так, не совсем обычная психическая организация Ленина, его невероятный азарт и полное пренебрежение к чужой жизни — пренебрежение чужой жизнью, скажем так. Удивительная многоречивость и при этом полное отсутствие чувства страха у Троцкого. Какие-то такие вещи. Вы выделяете сначала то, что вас привлекает, волнует, то, что вы делаете таким же аттрактантом для читателя.
Второй аспект, который совершенно необходим — это инвариантные темы, регулярно возникающие мотивы в чужой биографии. Это позволяет вам и собственную судьбу проанализировать. Ведь понимаете, знаменитая фраза Эйнштейна «Когда слепой жук ползет по шару, он ползет криво, но этого не замечает. А я это заметил». Когда человек живет, он со стороны свою траекторию не видит. Он не видит, что ползет криво. А между тем это видеть полезно, полезно проследить возникающие ситуации. И ситуации, которые в вашей жизни являются постоянными, самыми напряженными, вас на всех углах караулящими, подстерегающие вас повторы — это то главное, что в вашей жизни есть.
И надо, мне кажется, научиться этого избегать. Потому что если вы раз за разом попадаете, вляпываетесь в одну и ту же ситуацию, это говорит лишь о том, что вы не усвоили урок, что вас, по выражению Радзинского, оставили на второй год. Вот научиться прослеживать в своей биографии повторяющиеся ситуации можно, к сожалению, только на чужом примере.
Вот повторяющаяся, скажем, ситуация в биографии Маяковского — это столкновение с любовью и паническое бегство от нее. Потому что он нашел себе комфортную семью, семью, в которой Лиля играет роль такой, если угодно, эмоциональной доминанты, а интеллектуальной доминанты играет роль Осип Брик. Он удобно себя чувствует в чужой семье. Потом у него возникают серьезные отношения с другими женщинами, но другие женщины не могут его перетянуть, не могут вытащить его из этого брака.
Почему? Да потому что в нормальном, в обычном браке, в семье из двоих, в семье с традиционным бытом ему страшно. Он боится, что ему станет скучно — а ему действительно быстро станет скучно с любой женщиной после Лили. «Я сколько ни любил бы вас, привыкнув, разлюблю тотчас». У него мучительный страх быта, рутинных отношений, необходимости как-то зависеть от покупок, от занавесочек на окнах, от канарейки. Он ненавидит быт. А семья Бриков безбытна, там Лиля все организует, но это когда гости приходят. А когда нет гостей, то и быта нет никакого, все делает домработница.
И для Маяковского уход в простые традиционные отношения, в такую, если угодно, биполярную семью, в семью, где мужское и женское находятся в таких сложных соотношениях — это для него повод прежде всего для панического бегства, как ни странно. И этот инвариант у него повторяется с Наташей Брюханенко, еще с двумя Наташами в Харькове, в каком-то смысле с Татьяной Яковлевой. Потому что если бы он действительно подал тогда на выезд, ему бы дали этот выезд, понимаете, в чем кошмар. А он не хочет, он не может этого сделать. Потому что удалось установить очень многим исследователям, что он в тот момент просто не подал документы. Он боится, что она выйдет за него, что она приедет с ним — тоже был ведь такой вариант. И это его совершенно не устраивает, потому что придется жить вдвоем, а это не его вариант. Вот это проследить можно.
Такие же интересные инварианты прослеживаются в самой простой, в самой, я бы сказал, заурядной частной биографии. Штука в том, чтобы вычленить упорно повторяемую вами ошибку. Как только вы ее поймете, как только вы ее разрушите, вы решите свою частную семейную ситуацию, решите ситуацию творческую. Потому что, скажем, есть довольно распространенный вариант, когда поэт, прозаик творчески стопорится, разрабатывая тот или иной сюжет. Видимо, он подбирается к своему, как называл это Аксенов, ожогу, к своей детской травме, которую он не решается переступить. А вот если решится, то он не только сюжет сможет доработать, но он сможет и свою жизнь таким образом исправить.
Вот это вторая важнейшая особенность — вам надо вычленить инварианты, прежде всего, чужой судьбы, а потом по закону, постепенно научаясь, вы вычлените это и в своей.
Ну и третий момент, Жолковский ввел когда-то (я часто на него ссылаюсь, потому что он автор очень удобных терминов) замечательный термин «кластер». Это устойчивый набор персонажей. Но до него еще сходную мысль высказывала Ольга Фрейденберг в своей книге «Поэтика сюжета и жанра». Вот как хотите, при всем уважении к структуралистам, к русской формальной школе, самой главной, самой значимой литературоведческой работой XX века я считаю «Поэтику сюжета и жанра». Потому что в этой книге Ольга Фрейденберг впервые подошла к главному вопросу: история может быть рассказана единственным способом. Существует прямая взаимосвязь между набором героев и мифологическим сюжетом. То есть миф предполагает один и тот же набор устойчивых действующих лиц.
В свое время меня совершенно потрясла ситуация, что в мифе о русском Фаусте — это «Тихий Дон», «Доктор Живаго», «Лолита» — в обязательном порядке наличествует мертвый ребенок. Почему это так получается, почему в эпосе XX века метафорой революции выступает адюльтер, а метафорой мертворожденного, нежизнеспособного общества — вот этот неизбежный мертвый ребенок? Это довольно страшная штука, это классическая загадка. Но почему-то, рассказывая историю русского Фауста, все без исключения авторы не могут, даже Набоков в «Лолите». Хотя уж казалось бы, почему Лолита обязана родить мертвого ребенка? Она могла сама умереть при родах, но нет, почему-то она рождает мертвого ребенка, и почему-то так же ее растлевает отчим, как это происходит с Ларой и с Аксиньей (ну, в случае Аксиньи — отец).
Эта ситуация, кстати, вот это юношеское растление, инцест — это тоже сюжетный кластер, который обязательно возникает в разговоре о русском революционном романе. И восходит все это к роману Толстого «Воскресение», в котором уже наличествуют все архетипические черты романа о русской революции. Революции еще нет, но уже намечен сюжет, при котором женщина сначала растлевается интеллигентом, а достается марксисту. И собственно говоря, это и есть трагическая тема «Воскресения».
Вот то, что этот сюжет, сюжет русской революции, мог быть рассказан единственным образом, с единственным набором персонажей — это позволяет вам выделить кластер чужой судьбы, чужой биографии. А потом вы можете оборотиться на себя, как в крыловской басне про Мартышку и очки, то есть зеркало, и вы с ужасом увидите, что ваша собственная жизнь кружится по одному и тому же заведенному сюжету. Но это бы бог с ним, но самое страшное — что она проходит в окружении одних и тех же персонажей.
Как на всех этапах судьбы Юры Живаго возникают Дудоров и Гордон. А это самая роковая ситуация, когда вы не можете избавиться от тех же самых спутников, и они начинают вас в конце концов смертельно раздражать. Помните, говорит Юра Живаго: «О, дорогие друзья, как вы безнадежно заурядны! Лучшее в вас то, что вы жили в одно время со мной и меня знали», — то, что Федин назвал нечеловеческой гордыней пастернаковского романа. Ведь это правда.
«И то, что вы меня знали — это единственное, что у вас есть», — это вопль раздражения в отношении людей, которые всю жизнь вокруг вас. Но что делать, вы сами виноваты, вы окружаете себя этими людьми, вы их притягиваете. Именно поэтому нужно радикальным образом сменить свою личность, чтобы и среда вслед за ней послушно переменилась. Это тоже довольно серьезная проблема. Значит, когда вы в чужой жизни научитесь различать эти роковые ноты, вы и применительно к себе научитесь это вычленять.
Сразу очень многие меня там уже, на лекции спросили, а следует ли преодолевать этот зов судьбы, или надо следовать ему. Безусловно, преодолевать. Потому что хочу вам сказать, если в вашей биографии наличествуют повторяющийся мотив, рецидив, то это говорит о том, что она идет неправильно. Это плохо. Повтор — это всегда признак тупика. Нужно, чтобы жизнь была линейной, а не цикличной. К этому в идеале следует стремиться.
Всегда возникает вопрос об идеальной биографии, то есть биографии, написанной с соблюдением этих особенностей. Я назвал бы, безусловно, и всегда ее называю, книгу Юрия Арабова «Механика судеб». Арабов, как человек блистательного сценарного мышления и огромного опыта, он как раз умеет выделять во всех историях мифологический архетип, подоснову. Ему принадлежит мысль о том, что все голливудские шедевры основаны на американских, и не только на американских, на европейских, и даже более того — на античных классических мифах. Это вполне имеет быть. Есть и другая точка зрения, что на самом деле существует пять, двадцать пять, три, четыре мифических конструкции, две, вообще одна, условно говоря — сюжет «был и нету». Но мне близка точка зрения Арабова насчет того, что все восходит к греческой и римской мифологии. А если внимательно ее изучить, то и в том, что осталось от шумерской, уже есть, уже в «Гильгамеше» наличествуют все главные мифы.