уда идти, приходите к нам — покажите, на что вы способны. Давайте порадуемся все вместе. Давайте — как в свое время у англичан было такое замечательное выражение «let’s enjoy ourselves» — наслаждаться обществом друг друга.
«Как по-вашему, зачем в «Тихом Доне» дневник студента Тимофея? Не выглядит ли этот кусок на фоне остального текста чем-то стилистически инородным?»
Не выглядит. Понимаете, ну есть такая точка зрения, что при перелопачивании исходного текста Шолохов действительно воспользовался им нерационально, что Тимофей должен был представлять какую-то большую сюжетную линию, а он ее обкорнал и вставил этот кусок. На самом деле это нужно, потому что нужна эволюция Лизы Моховой. Нужно посмотреть, что с ней стало. Понимаете, «Тихий Дон» — он же роман не только о революции и не только о казачестве. «Тихий Дон» — это роман о том, как в обществе рухнули ориентиры и как в этом обществе со смещенными ценностями стало возможно вот это взаимное истребление.
Кстати, один мой студент на вопрос, почему Сталин, с его точки зрения, разрешил «Тихий Дон», произведение в достаточной степени антисоветское, он… Трудный был класс такой тоже, и мальчик был очень неожиданный. Вот он сказал: «Это потому, что «Тихий Дон» — глубоко проимперский роман. Он показывает, что будет со всеми вами без твердой руки». «Если у этой бочки не будет железных обручей, вы все начнете уничтожать друг друга, потому что духовных тормозов, безусловных внутренних ценностей у вас нет. Вам нужна палка, кнут, обручи, обода. Вам нужный железный, оковывающий вас имперский внешний каркас. Без этого вы рассыхаетесь немедленно». Собственно говоря, «Тихий Дон» об этом.
И вот история этого студента и Елизаветы как раз показывает, как глубоко зашло это духовное растление. И Елизавету ведь саму, кстати говоря, изнасиловали, а после этого она дальше и дальше понесла свою душевную болезнь, свою ненасытность, вплоть до гибели. И мне представляется, что атмосфера «Тихого Дона» — это именно атмосфера духовного растления. Собственно говоря, еще до «Тихого Дона» в «Виринеи» Сейфуллиной, о которой мне сейчас приходится писать для «Дилетанта», уже задана эта проблема. Там Виринея, вот этот образ гулены, гулящей женщины — это и есть образ России накануне революции. Там, кстати, Виринея… Зря никто не перечитывает, это прелестный роман. Там Виринея как раз, когда ей невенчанный очередной муж Пашка Суслов говорит: «Ты представляешь, царя скинули! Как это у них достало сил царя скинуть?» — она говорит: «Да царь-то что? Важно — урядник прежний будет, становой прежний будет или нет? А что под царем, что без царя наша деревня будет жить совершенно одинаково». Это довольно любопытная такая и глубокая мысль.
А, вот прислал Саша. Спасибо. «Да, в армии служил, охранял воздушные рубежи. Кстати говоря, кризис среднего возраста — это период, как и половое созревание, три-четыре года, а потом личность качественно меняется. Это не угасание, а скорее, напротив, расцвет, уже не соответствующий потребностям».
Нет, я бы так не сказал. Это не расцвет. Это, понимаете, замена одних базовых ценностей на другие. И не то чтобы до 48 лет все время хотелось совокупиться, а после этого не хочется. Нет, наоборот, у многих седина в бороду, а бес в ребро. Просто, понимаете, какую вещь начинаешь понимать? Вот я рискну сказать о себе, на своем опыте.
У меня никогда не было кризиса среднего возраста, я не могу себе этого позволить, потому что я все время должен какой-то текст сдавать. Я себя нарочно загнал в такие жесткие рамки, что у меня очень много работы. И слава богу, потому что я без этого внешнего каркаса, может быть, распался бы давно. Ну, потому что писательское же ремесло не самое здоровое, поэтому надо зависеть от графика. Но у меня эволюция идет в одном направлении. Раньше меня действительно очень заботил масштаб сделанного мной. Сейчас я уже отчетливо понимаю, что если Христос, который так наглядно, так очевидно, так явно для всех воскрес, не сдвинул большинство людей в сторону христианства, а сдвинул немногих истинно верующих, то что может сделать обычный человек, не сын Божий, а, скажем так, внук Божий или чадо Божье, но метафорическое?
То есть не нужно слишком многого от себя желать, от себя требовать. Начинаешь ценить то немногое хорошее, что ты сделал для немногих людей. Вот ты облегчил двум-трем людям жизнь как-то — дал кому-то денег, кому-то сказал доброе слово, пристроил чью-то рукопись, написал о чьей-то рукописи хорошо — ну, вот эти вещи значимы. А каких-то масштабных преобразований, ну, их и быть не может. Человеческая природа меняется стадиально. Из-за изменений, как мы помним из «Капитанской дочки», самые надежные — нравственные. Ну и вообще как-то вот это начинаешь понимать. Начинаешь понимать, что важно — это чем ты облегчил жизнь соседа, а не то, чем ты изменил жизнь человечества. Тщеславия меньше становится. Ну, отчасти, наверное, потому, что оно уже не так голодно, оно чем-то удовлетворено, ты уже все-таки что-то сделал. Ну, какие-то есть ощущения более серьезные.
«Известно ли что-нибудь о взаимоотношениях Высоцкого и Стругацких? В «Сказке о Тройке» в самом начале есть прямая отсылка, когда Привалов рассказывает Амперяну о битве нечисти в Китежградской крепости. Песня ведь написана за два года до выхода первого издания «Тройки».
Ну послушайте, Равиль, там гораздо больше прямых отсылок к Высоцкому. Вспомните песню, которую сочиняет Виктор Банев: «Лечь бы на дно, как подводная лодка, чтоб не могли запеленговать». Стругацкие были любимыми авторами Высоцкого. И сами они его слушали с наслаждением. Они виделись и в Ленинграде, и в Москве. Были у них общие друзья. Например, у Аркадия Натановича, который ближе дружил с Тарковским, это был Андрей Тарковский. Да и вообще они знали Высоцкого. Они все общались в одних кругах. Они собирали его песни, они частенько их напевали, тем более что Борис Натанович на гитаре умел играть. Они вообще любили авторскую песню, но особенно любили, конечно, Высоцкого.
Тут вопрос об отношениях Высоцкого с Галичем: «Не было ли у Высоцкого профессиональной ревности?»
Понимаете, из всех бардов, которые более или менее дружили, я думаю, дальше всех были друг от друга Высоцкий с Галичем. Но вы, Лариса, не совсем правы, когда говорите, что со стороны Высоцкого это была профессиональная ревность. Конечно, он понимал, что Галич как поэт гораздо выше. Я вообще, знаете, с годами стал считать Галича все-таки равным Окуджаве. Я всегда думал, что Окуджава — гений, а Галич — талант. Нет, они оба были гении — при том, что у Окуджавы был чистый, богоданный дар, а Галич до своей гениальности скорее доработался, но при этом он был, конечно, человек феноменально одаренный.
Как здесь сказать? Видите ли, вот очень точно сказал Михаил Успенский, которого я часто цитирую, потому что он литературу понимал физиологически. Он сказал: «Советская власть жестоко ошиблась. Она принимала всю жизнь Галича за своего, а он был чужой. А Высоцкого, наоборот, всегда считала чужаком, а он был, вот как Шукшин, абсолютно коренным образом свой». Поэтому мне кажется, что если это чуть подправить, Галич — он, как Лидия Чуковская, как любимый ими Герцен, он замешан на пафосе жизнеотрицания, не жизнелюбия, а жизнеотвращения даже. Галич — вот он при всем его донжуанском опыте огромном, он не жизнелюб, он вообще о человеке и мире думает довольно скептически. И в этом смысле самая откровенная его песня, я думаю, — это «Не троньте его! Не надо! Пускай человек поспит». Вот это ощущение…
И между каких-то досок,
Тихонько приляжет он.
Поскольку —
Культурный досуг
Включает здоровый сон.
Вот его мнение о человеке. Он не требует от человека слишком многого, и от жизни тоже. Для него жизнь — это, как писала правильно Лидия Корнеевна, «широкая ватная спина кучера», это «торжествующий зад». Как можно это любить? Жизнелюбие — это пафос натур недалеких, ну, или считающихся недалекими, во всяком случае.
Для меня жизнеотрицание, в общем, мне по темпераменту скорее чуждо, и именно поэтому я склонен его больше уважать. Ну, как я уважаю атеистов, потому что мне атеизм совершенно недоступен физиологически. Я хотел бы не верить, но не могу. Я занимаюсь делом, которое напрямую связано с верой в Бога, — я сочиняю стихи. Если стихи не молитва, то это капустник. У меня есть, конечно, и капустники, но все-таки в основном-то я молюсь. Поэтому для меня Галич — это, что ли, нечто более уважаемое, более далекое, более авторитетное. Высоцкий, главный его пафос — это все-таки пафос жизнерадостности и жизнеутверждения. У него бывают нотки и раздражения, и ненависти, и чего хотите, но в общем отвращения ни к советской действительности, ни к советской родине, ни к жизни у него нет. А у Галича есть. И Галич поэтому потенциальный одиночка. Поэтому поздний Галич тяготел к смерти, отчасти, я даже рискну сказать, может быть, стремился к ней, как это ни ужасно.
«Что привлекло Толстого в судьбе Хаджи-Мурата?»
Андрей, таких людей, как Толстой, всегда привлекает только одно — можно ли это хорошо описать. Вот и все. Это из такой эстетической любви делается. Когда человека приятно описывать, его любишь. Гоголь любил Ноздрева, потому что Ноздрев — колоритный персонаж. С моральными качествами Ноздрева это никаким образом не связано, как и не связано это, понимаете, и у Хаджи-Мурата. Мы не можем сказать, Хаджи-Мурат — этот человек нравственный или безнравственный. Этот человек последовательный. Этот человек религиозный. Кроме того, этот человек невероятной витальной силы. И это заставляет Толстого жадно и даже сладострастно описывать и этот репейник среди пустого поля, и этого человека, так цепляющегося за жизнь.
Услышимся через три минуты.
НОВОСТИ
― Продолжаем. Я немножко поотвечаю форумчанам.
«Нет ли у вас ощущения, что вся эта «стабильность» может продлиться и до 24-го года или до 30-го, или даже 36-го?