ного удач. Но мне показалось, что это как бы сделано именно как-то теплохладно, в расчете на обывательскую эмоцию. Я не вижу там ни белой испепеляющей ненависти, ни такой же испепеляющей любви. Я человек, к сожалению, крайних эмоций.
«Что вы можете сказать о позиции Лимонова в последние годы?»
Все, что мог, сказал. По-моему, там добавлять особенно нечего. Интеллигенция — просто лучшая часть народа. Она не может быть нужна или не нужна, востребована или не востребована. Интеллигенция — это не посредники между интеллектуалами и массой. Понятия массы и интеллектуалов размываются в эпоху Интернета, кстати. Интернет не сильно влияет на психологию писателя, но на социальные процессы он влияет. И я не стал бы говорить о том, что интеллигент — это посредник. Интеллигент — это просто лучший представитель народа. Если у народа нет лучших представителей или если они ему не нужны, то горе такому народу, он исторически обречен. А я далеко не дошел до той русофобии, чтобы о России такое говорить.
«Согласны ли вы с Дугиным, который свое философское дарование перевел в плоскость политики?»
Миша, это, во-первых, не совсем так. Во-вторых, что касается его «учителя», как вы его называете, Головина — мне кажется, что это фигура несколько переоцененная. И стихи Головина кажутся мне довольно дилетантскими, и теоретические его работы, и лекции. Я вообще не люблю мистиков. Я могу их любить как персонажей, любить по-человечески, они мне могут быть интересны, но любить их любовью брата я, к сожалению, не могу. Я не люблю моральных релятивистов. Эксперименты Головина мне как-то глубоко чужды — эксперименты над сознанием своим и так далее.
«Смотрели ли вы новую экранизацию «Хождения по мукам»? Можно ли это назвать творческой удачей?»
Нет, нельзя. Но тут еще в чем дело? Понимаете, «Хождение по мукам» при всех своих достоинствах (а русский метасюжет XX века эта книга выражает по-своему, и очень наглядно и старательно), «Хождение по мукам» — это все-таки трэш, понимаете, это довольно попсовое произведение. И по классической формуле Станиславского «играешь злого — ищи, где он добрый», экранизируя трэш, ищи, где там интеллектуальность, интеллектуализм. Мне кажется, что попытка Ордынского в семидесятые годы была интереснее, потому что это была попытка поставить эту картину как артхаус, понимаете, с преувеличенным вниманием к Серебряному веку. Ну, какой там был Бессонов/Казаков великолепный!
Здесь есть отдельные актерские удачи, в частности отец Даши и Кати, Сергей Колтаков, доктор. Ну, Колтаков не может сыграть плохо, физиологически он не способен. Любой режиссер, затащивший Колтакова в свою работу, уже, считай, обессмертил ее. Как вот Дима Иосифов… Дмитрий Иосифов, любимый нами всеми еще с фильма «Буратино», снял замечательную, конечно, картину «Уходящая натура», но 90 процентов успеха этой картины — это волшебная потрясающая роль Колтакова, ну и конечно, замечательная работа Алены Бабенко. Они там все молодцы, но просто смотреть на Колтакова — счастье. Это актер того класса… Ну, я не знаю — какого. Моисси. Простите меня.
Поэтому, безусловно, есть отдельные удачи. И на Анну Чиповскую всегда смотреть большое наслаждение. И чего уж там говорить, и Даша замечательная, конечно, там (Юлия Снигирь). Они обе совершенно очаровательны. Но дело в том, что это сериал. Понимаете, какая история? И роман этот выдержан в жанре сериала. Мне кажется, его снимать надо было в более, что ли, артхаусной и такой вызывающе интеллектуальной манере — тогда высеклась бы искра. А так Алексей Николаевич и сочинял, в общем, книгу для легкой экранизации. А экранизация оказывается обманчиво легкой.
Я помню, как Лиза Лавинская, мой друг и замечательный художник, мне объясняла, что в скульптуре, чтобы она выглядела натуральной, пропорции должны быть смещены. Так и здесь: чтобы картина была хоть сколько-то аутентична по отношению к толстовскому замыслу, ее надо было бы делать в принципиально ином жанре.
«Перестаньте отвечать на провокационные вопросы, — и следуют имена провокаторов. Я давно не отвечаю на них. — Модераторы убирают хорошие посты, в частности стихотворения».
С удовольствием передам. Модераторы, не убирайте ничего. Нужно, чтобы все было наглядным.
«А как вы относитесь к творчеству Даниэля Кельмана?»
Ну, «Магия Берхольма» не особенно мне нравится, потому что, по-моему, довольно вторичный роман, но «Измеряя мир», или «Измерение мира» — это интересно. Нет, да и вообще Кельман — интересный человек. Вот тут тот самый случай, когда можно любить, не любить, интересоваться, не интересоваться, но перед вами профи, который думает о вас, который заботится о том, чтобы вы узнали что-то новое и чтобы вам было интересно. Это, конечно, очень существенно.
«Какую роль играет зеленый цвет в «Идиоте» Достоевского?»
Знаете, никогда не замечал там какой-то экспансии зеленого цвета. Лиловый замечал (ну, платье лиловое и так далее), зеленый — нет. Белый играет большую роль, потому что белые вспышки такие видит периодически Мышкин перед припадками. Черный играет огромную роль — на него уставлены черные глаза (помните, сильнейшая у Достоевского сцена, когда его преследуют глаза Рогожина). Но зеленого… Я перечитаю, ребята, под этим углом. Век живи — век учись.
«Что стояло за неприятием Пушкина в творчестве Писарева? Протест ли это нового поколения, чистая фронда или, может быть, зависть?»
Ну, зависть в том смысле, наверное, что Пушкин очень гармоничен, а Писарев вызывающе дисгармоничен и душевно болен, наверное. Но если говорить серьезно, то это было то самое, что «своя своих не познаша». Понимаете, Писарев по отношению к Пушкину выступает таким же, так сказать, насмешливым сыном над промотавшимся отцом, как и Пушкин относительно поколения карамзинистов. Он всегда Карамзин казался до неприличия циничным. И Карамзин к нему относился гораздо прохладнее, чем Пушкин к нему. Видимо, поколенческая дистанция, совершенно естественная.
Но несмотря на демонстративное такое шестидесятническое, благосветловское, материалистическое, эмпирическое насмешничество над романтиками, Писарев проанализировал Пушкина гораздо тоньше и точнее, чем Белинский. Вот простите меня тысячу раз… Я понимаю, что мать, которая меня сейчас слушает и для которой Белинский, как и для всех воспитанников Головенченко, абсолютно святое имя, но Белинский не понял Онегина, не понял Онегина как персонажа. С жанром романа он великолепно разобрался, но Онегин ему представляется персонажем, скорее заслуживающим внимания. Писарев абсолютно точно понял пушкинскую концепцию — он пишет, что «человек безнадежно пустой и совершенно ничтожный».
Приписываемое Пушкину сколь-нибудь позитивное отношение к Онегину — это бред собачий. Онегин — это персонаж омерзительный («Уж не пародия ли он?»). Мало того что он убийца и что в этом убитом слишком узнается молодой, ранний Пушкин, Онегин — это месть Раевскому. И не только Раевскому. Онегин — это месть людям, к которым Пушкин хотел одно время принадлежать и которые жесточайше его обидели и оскорбили. «Тогда ступай, не трать пустых речей — ты осужден последним приговором», — он говорит Раевскому и говорит это Онегину. Онегин — постоянный объект очень желчных насмешек.
Дни мчались; в воздухе нагретом
Уж разрешалася зима;
И он не сделался поэтом,
Не умер, не сошел с ума.
«Но труд упорный ему был тошен». Понимаете, случайно ли, намеренно ли, но Пушкин оскорбляет его на каждом шагу. Он выкинул из романа едва ли не лучшие свои строчки, которые приписал поначалу Онегину, отрывки из дневника Онегина он вышвырнул из беловика недрогнувшей рукой. Хотя Подобно лилии крылатой, колеблясь, входит Лалла-Рук» — что, плохо что ли, «подобно лилии крылатой»? Но Онегин не мог ничего подобного сказать.
— Боитесь вы Графини -овой? —
Сказала нам Элиза К.
— Да, — отвечал ей NN суровый, —
Боимся мы Графини -овой,
Как вы боитесь паука.
Вот это уровень Онегина — такой светский треп легкий.
А так Онегин, конечно, представитель той самой черни, которая всем мешает жить и сама жить совершенно не способна. Вы что, думаете, добившись Татьяны, если бы вдруг ему каким-то чудом удалось ее добиться, он бы не охладел к ней на следующий день? Да немедленно охладел бы! Он человек, который вносит раздор в чужую жизнь, и ненависть вносит, и праздность. И надо сказать, что Писарев абсолютно точно интерпретировал его. Если читать роман под этим углом зрения, если не видеть в Пушкине онегинского апологета, а видеть его обвинителя и даже его изничтожителя, то, конечно, Писарев все правильно пишет о романе. Не говоря уже о том, что вообще сама степень раздражения писаревского показывает, какое все-таки крупное явление — пушкинская лирика, не говоря уж о поэзии.
«Как в Толстом умещается одновременно Болконский и Каратаев?»
Ну, видите ли, исходя из моей вот этой концепции четырех стихий «Войны и мира», умещаются очень естественным образом. Помните, у Шекли был рассказ о четырех стихиях, когда… Забыл, как он назывался. По-моему, так и назывался — «Четыре элемента». Когда опасного персонажа разложили на четверку. И вот без воды, без тихого идиота эту личность нельзя было восстановить.
Каратаев, конечно, не тихий идиот, но он тоже носитель водной стихии, как и Пьер. Поэтому Андрей Болконский — это такая воздушная ипостась, Долохов — огненная (в Толстом и это было тоже). Земля, стихия земли — это Ростовы, рожающая почва, укорененность такая, может быть, даже растопчинское мещанство, ну, потому что Растопчин, безусловно, мещанин при всем своем дворянстве и при всей должности высокопоставленной. А вот собственно водная стихия, стихия покорности, Русь, Рось, вода, принимающая любые формы и гасящая любые огни, — это каратаевщина.
И в Толстом это было, просто в нем то одна стихия брала верх, то другая. В каком-то смысле «Война и мир», четыре главных героя — Наташа, Пьер, Андрей и Платон (он же Кутузов, это в общем одна и та же стихия) — это и есть автопортреты. В нем то одно брало верх, то другое. Как в нем умещались одновременно два Алексея — Вронский и Каренин? Вот точно так же и умещались.