Ну и потом, надо себя развивать. Понимаете, что делает Рахметов? Рахметов делает себя. Его преобразования, которые мы видим, они не асоциальные. Это не асоциально — ходить в барже с бурлаками, спать на гвоздях и читать Ньютона, причем религиозное чтение. Проблема заключается в том, что… Там «Апокалипсис», «Откровение Иоанна Богослова» он читает, нестандартного Ньютона. Задача заключается в том, чтобы вести себя нестандартным образом, чтобы строить себя не по общим лекалам, чтобы не бояться общественного мнения. Задача заключается в том, чтобы быть новым человеком — и тогда будет новое общество.
«Писатель не может не писать. Является ли, по-вашему, личной трагедией, когда талантливый автор утрачивает что-то, но остановиться не может и выдает уже пустые книги, которые хуже предыдущих?»
Ну слушайте, это нормально. Но заблуждение или слабость талантливого человека мне интереснее, чем удачи бездарей. Я совершенно против того, чтобы талантливые люди не печатали свои слабые книги. Почему бы и нет?
«Как по-вашему, биографию матери Терезы должен писать специалист в области литературы, журналистики или богословия?»
Литературы, конечно. Написать хорошую биографию может хороший рассказчик. Любой рассказчик может освоить тему. Ну, Максим Чертанов, сугубый гуманитарий, освоил теорию струн, чтобы написать несколько глав об этом в теории Эйнштейна, освоил на дилетантском уровне, но все же. Биографию Эйнштейна Чертанов сумел написать. Сейчас закончил, вот сдал… сдала биографию Петра I — для этого изучила серьезно корабельное дело. Хороший рассказчик, ну, как Лев Гумилевский в свое время, осваивает любой материал.
«Обзвоните всех медийных персон, чтобы они трубили во всеуслышание о несправедливости, которая разворачивается вокруг Али Феруза».
Да, все, что могу, для этого сделаю. Снимусь завтра для этого в «Новой газете». Да, безусловно, Али Феруз — это пример какого-то совершенно людоедского отношения к талантливому человеку, ни в чем, по-моему, не виноватому.
«Вы рекомендовали последний роман Дэвида Марксона, мы нашли его в Интернете только на английском».
Он пока не переведен, но он очень легко читается, он же в основном состоит из цитат.
«Несколько слов о Нике Турбиной. Не кажется ли вам, что это результат чрезмерной невротизации?»
Ну, наверное, и это тоже. Знаете, сейчас книга Александра Ратнера, которую он написал о Нике Турбиной, слава богу, доведена до издания. В ближайшее время вы ее прочитаете. Ратнер, по-моему, глубже всех и серьезнее всех подошел к главной теме, и там все очень интересно.
«На мой дилетантский взгляд, «Хаджи-Мурат» — как раз олицетворение всех пороков России. И, читая его в XXI веке, я понимаю, что ничего не изменилось».
Да нет же, что вы! Это повествование, повесть эта — она не об исламе, и она не о России; она о таком типаже исключительной и изумительной живучести, верности, витальности, который тем не менее оказывается обречен, потому что в такую эпоху он родился. Это художественное произведение. Вот такая вот, как бы сказать, история.
«Почему Крастышевский говорит языком «Стальной птицы»? Или у вас не было такой идеи?»
Идеи не было, но «Стальная птица» мне представляется лучшей повестью Аксенова. Речь там идет о Советском Союзе. Мне кажется, что стальная птица — это Советский Союз, вот этот страшный человек с двумя авоськами, живущий в лифте, такая душа советская. И естественно, чтобы советская власть тебя поняла, надо говорить таким же языком. Но восходит это не к языку «Стальной птицы», а ко всякого рода жруграм и шрастрам Даниила Андреева. Вот что я собственно имел в виду.
«Если человек, по-вашему, биоробот Бога, то какова в таком случае роль животных?»
Это добрые маленькие помощники человека, или наоборот — тренирующие его враги.
«Что вы думаете о версии «Дюма — это Пушкин»?»
Очень остроумная и веселая версия, хочется об этом думать, но, к сожалению, выдумка.
Просьба прочесть лекции по нескольким фантастическим произведениям. Уже, к сожалению, поздно.
«Какую человеческую слабость сложнее всего простить?»
Злорадство. Когда вам плохо, а кто-то радуется — вот это я ненавижу. Даже предательство можно простить, если по слабости. А злорадство — это сознательное зло. Избегайте его — и все будет прекрасно.
Ну, немножко поговорим о снах, не так много времени остается. Понимаете, сон выполняет вообще пять функций в литературном произведении. Просто мне приходилось лекцию об этом читать, поэтому я помню.
Функция первая — он поясняет авторскую мысль, он как бы высказывает подсознание произведения. Очень часто авторы описывают собственные сны, которые им снятся в это время, во время работы над текстом. Такие сны — ну, например, это «Порог» Тургенева, который явно сон и имеет все приметы сна, но как бы доведен автором до большей рациональности, это сон Мити Карамазова в Мокром про плачущего ребенка (тоже, скорее всего, увиденный Достоевским), сон Ипполита в «Идиоте», трансформированный рассказ Тургенева «Собака», ну и так далее.
Вторая функция сна — изобразительная, художественная. Сон — это та краска, красочка, которая обычно оказывается очень яркой. В произведении сугубо реалистическом сон несет функцию фантастическую, фантасмагорическую, и поэтому большинство снов — они страшные все-таки. Смешных снов в русской литературе почти нет, а страшных — очень много. Я назвал бы три самых страшных сна в русской литературе.
Это сон, конечно, Ипполита, мной уже упомянутый, про гигантское насекомое — очень страшно! Хотя описана-то в общем обычная сколопендра крымская, но так описана, что мама не горюй. Конечно… Я помню очень остро, как мы с матерью в Ялте (как раз я читал «Идиота», мне было 12 лет) увидели на стене сколопендру — ровно в тот день, когда я прочел описание этой твари во сне Ипполита. И пока мать ее как раз «Идиотом», кажется, не грохнула на стене, я просто испытывал панический ужас.
Что касается других страшных снов, то это, конечно, сон из «Клары Милич» («Хорошо, хорошо, а быть худу!»). Никому не посоветую на ночь перечитывать ни эту вещь, ни этот сон. Там, начиная с яблок, уже становится чудовищно. А уж дальше, когда лодка… Вот знаете, у меня до сих пор волосы дыбом от этого сна.
И третий — это у Трифонова в «Другой жизни». Сон потрясающей силы! Он в известном смысле отражает, конечно… «Вот ваше шоссе, а вот ваш автобус». Он немножко, конечно, отражает позицию автора, запутанной жизни героини, которая как бы заблудилась в другой жизни; другая жизнь, которая началась после смерти мужа, после советского проекта, после осмысленного существования и так далее. Но вне зависимости от функции, это самый сильный фрагмент романа, ну, повести, будем точны. Хотя «Другая жизнь» вообще очень сильное сочинение, но там это, конечно, наиболее яркая такая сцена.
Третья функция — раскрытие психологии героя через сон, потому что там, где мы не можем иногда что-то про героя сказать напрямую, мы можем показать через его сны. В этом смысле самая удачная книга, на мой взгляд, — это, конечно, повесть Александра Житинского «Снюсь», где вся фантастика, все фантастическое допущение построено, так сказать, на желании высказать психологию героя через его магическую способность сниться другим. Ну, сон там не более чем метафора творчества. И кстати говоря, Житинский всегда был за то, чтобы выдумывать иррациональные сюжеты, а не притчи, потому что, если будешь подгонять выдумку под замысел, получится плоско. Но вот «Снюсь» — это такие иррациональные конструкции. Там замечательно, когда автору критики говорят: «Снюсь, признайся — ты изоспался!» Вот это было очень точно.
Четвертая функция сна — это высказывание тех мыслей, которые автор и хотел бы высказать, да не может, по цензурным ли или по психологическим обстоятельствам. Самый наглядный, конечно, пример — это, если угодно, сны Веры Павловны. Ну, в частности, сон про грязь здоровую и грязь больную, который олицетворяет собою главные темы — как бы сказать? — главную идею Чернышевского, что есть действительно отношения больные, а есть отношения грязные, но естественные. И вот больные отношения — допустим, это отношения взаимного угнетения, сознательного злорадства, взаимной ненависти. А здоровая грязь — это неизбежные какие-то человеческие пороки. Иными словами, грязь больная — это социальное зло или осознанное зло.
Пятая функция — самая забавная — сон выступает прогностическим, таким предсказательным инструментом. И самый наглядный этого пример — это сон Татьяны в «Онегине». Помните, там появляются все персонажи у нее на балу, которых она перед этим увидела во сне. Сон — это авторский способ, что ли, намекнуть героям, в последний момент дать им понять, что их ожидает. Потому что сон ведь, как известно (сон в руку и так далее), он является, вообще говоря, не столько предсказанием (я думаю, что сейчас нет среди вас таких наивных людей, которые бы увидели во снах прямое предсказание), сон привлекает ваше внимание к больным точкам.
Вот пишет мне Кромвель любимый, спасибо, постоянный слушатель: «Самый страшный сон, который я видел — это все-таки в кино, в «Сибириаде»: приход отца на болоте, рука на окне».
Блистательный сон! Это, по-моему, во второй части. Но я больше всего люблю из снов в кино (что хотите, со мной делайте) сны в «Зеркале», потому что ничего более страшного и более прекрасного, чем эти сны, я не могу вспомнить, ну разве что у Германа. У Германа же нет напрямую снов. У Германа есть… Помните, когда старуха ходит по комнате утром и повторяет: «Сны… Сны…» Вот эта концепция кино как страшного и прекрасного сна.
Но вы будете смеяться, а мне, например, самым страшным сном в кино кажется сон из фильма «Вариант «Зомби». Фильм был очень плохой, но методика создания страшного сна там была отражена очень точно: там героя пытались свести с ума, комбинируя детали из его детских снов. Вот ему снится, что он на покосе мальчиком, что мать косит траву, наливает ему молоко в кружку, и потом лошади купаются в реке, а мельница на холме машет крыльями. Вот до сих пор у меня сладкий озноб от этого сна. Совершенно бездарная картина и гениально снятый сон. Там крошечные детали в