гиналом, а не с двадцать пятым отпечатком.
И кстати говоря, в современной российской реальности все-таки меньше благородства и больше цинизма, чем в восьмидесятом году, потому что восьмидесятый год у Идиатуллина предстает далеко не самым ужасным временем. Там нет слюнявой и сопливой ностальгии по юности, но там есть люди, которые, по крайней мере, понимали, где находится добро, а где — зло. И это вызывало определенные такие… ну, скорее муки совести они испытывали, чем гордое удовлетворение: «Да, вот мы такие!». В этом смысле, конечно, к этой книге стоило бы обратиться.
Ну, поотвечаем немножко на вопросы.
«Ваше мнение насчет творчества Лидии Чарской. Я детство провела за чтением ее книг, и воздушный слог, которым она писала, доставлял мне даже не мучительное, а сладкое, грустное удовольствие. И очень грустно читать ее биографию, особенно про отношения Чуковского к ее творчеству».
Видите ли, Диана, на самом деле как раз участие Чуковского в ее судьбе — оно не грустное, оно триумфальное. Он страшно разносил ее тексты (и думаю, не без оснований), но он же выбил для нее пенсию, когда она была нищей старухой в двадцатые годы. Знаете, вот что мне безумно грустно на самом деле? Это думать о Чарской, которая была непрофессиональным писателем, она была второстепенной актрисой — и вдруг на нее обрушилась слава, признание большинства институток. Как непрофессионал она, естественно, не умела вести свои дела, поэтому издатели доили ее бессовестно. Она зарабатывала гораздо меньше, чем могла бы при своих тиражах. А уж после советской власти, когда ее практически перестали переиздавать, она оказалась в нищете.
И Чуковский, который всю жизнь ее долбал, понимаете, пошел хлопотать в Минпрос, еще куда-то, в ГИХЛ, не знаю. Изданий и переизданий, конечно, он для нее не добивался, но пенсию ей назначили. И вот это делает ее и Чуковского для меня в тысячу раз более трогательными персонажами. В конце концов, да, дореволюционная детская литература на 90 процентов была совершенно халтурой. И при этом, конечно, журнал «Задушевное слово» или «Игрушечка» сегодня без слез не возьмешь в руки, потому что вспоминаешь сразу, какова была дальнейшая судьба этих детей.
Может быть, мы, кстати, по Чарской сделаем когда-нибудь программу, лекцию, потому что, знаете, даже и в нашем доме хранилась «Княжна Джаваха», древнее совершенно издание. И с наслаждением мать и бабушка вспоминали, что они в детстве это читали. Ну, плохая это была литература. Но ведь, знаете, на чей-то вкус и Бруштейн — это такой современный извод институтской прозы Чарской, хотя Бруштейн гораздо более веселая и в каком-то смысле гораздо более идеологичная, просто она лучше писала. Она блистательный писатель, а Чарская — наверное, никакой. Действительно, как это называла Бруштейн, «голубое и розовое». Но при всем при этом она воспитывала в людях сентиментальность, сострадание. И я о ее прозе думаю по большей части с умилением все-таки, ну, знаете, как и о большинстве предреволюционных реалий, бесконечно трогательных по-своему и жалких.
Вот это интересный вопрос: «Что бы вы посоветовали в сложной жизненной ситуации, когда стоишь на перепутье, обрубив все канаты прошлого, с уходом старых друзей, исчерпавших себя личных отношений, опостылевшей работы? Как не потеряться, не спиться? Я понимаю, что нужно двигаться вперед, раскрывать потенциал, но не за что зацепиться, нет настроя, поддержки моей самооценки, черная полоса не дает ей проблеска. А те, кто тобой восхищался и были рядом, ушли. Как пережить эту трудную зиму? Может быть, я схожу с ума. 45 лет, остров Крым».
Ну, то, что вы на острове Крым, понятно, что… Ну, прямо скажем: там сейчас не та ситуация, чтобы сохранять старые дружбы. Знаете, в Москве-то разлезлись в огромном количестве отношения людей, которые дружили, вместе работали, вместе выпивали. По семьям прошла трещина. Что уже говорить о ситуации, когда вы прямо там живете и вдруг переместились в другую страну. Не бывает так, чтобы при этом внешние связи остались прежними.
То, что с вами происходит — я должен еще и еще раз повторить, что это ситуация нормальная, это не кризис среднего возраста, а это кризис роста. И правильно все с вами происходит. Ну, во всяком случае я вот заметил… Понимаете, я, конечно, не исповедуюсь в вечернем эфире. И вообще исповедальный жанр мне не очень нравится, но здесь, к сожалению, приходится ссылаться на личный опыт, так сказать, другого у меня нет. Я заметил, что у меня телефон звонит за день, дай бог, три раза. Ну, это потому, что люди, которые мне хотят что-то по работе уточнить, они мне эсэмэски пишут. А задушевных разговоров я давно практически ни с кем не веду. Веду их практически непрерывно с очень узким кругом очень близких людей. И мне совершенно никто, кроме этого, не нужен.
Это нормальная ситуация. Ужасаться ей, искать в ней виноватых, обвинять, не дай бог, в чем-то даже и себя или родню, на мой взгляд, совершенно не стоит, потому что ситуация в самом деле естественная. А что не за что зацепиться? Понимаете, как правильно когда-то сказал Андрей Кураев: «Нормальное положение, нормальная ситуация христианина — кризис». Я бы даже больше сказал: нормальная ситуация — это не горизонтальное положение, как в романе Дмитрия Данилова, а свободное падение. Мне представляется, что это гораздо, что ли, интереснее, гораздо перспективнее.
Теперь — что касается вашего прямого вопроса, что вам делать. На этот вопрос существует прямой и совершенно логичный ответ. Вот здесь это никак не вытекает из того, что ваше положение нормальное. Ваше положение нормальное, но мучительное. Его надо менять. Даже если абсолютно, скажем, нормой является грипп зимой, вы же этот грипп все равно лечите. То есть ничего патологического не происходит, но меры принять следует.
И такой мерой, мне кажется, на ближайшее время, если у вас есть средства, могло бы быть долгое путешествие. Не знаю — какое. Запишитесь в группу, таких групп в Интернете множество. Может быть, вы там заодно найдете и новый круг общения. Запишитесь в группу, которая совершает экстремальное долгое путешествие, не очень дорогое. А может быть, это путешествие, например, заграничное, кругосветное. А может быть, это экстремальный поход по любым местам. А может быть, просто опыт жизни за границей полугодовой. Но вам надо резко сменить обстановку и начать на каком-то месте с нуля. После этого вы можете вернуться.
Но как бы надо, как писала Юнна Мориц в те годы, когда она еще писала очень хорошие, на мой взгляд, стихи, «одиночества картину до шедевра довести». То есть вам нужно из этой болтанки, из болота, из состояния подвешенного надо выбраться, переместившись в ситуацию полного одиночества. Либо это должен быть одинокий поход, либо вот такое возвращение в пустыню, долгое пребывание в абсолютно чуждых местах. Попробуйте это. И вообще путешествие — всегда лучший способ обрести себя.
Вот интересный отклик на лекцию на Мандельштаме и Рудакове, читанную в Воронеже: «Сейчас ситуация с интеллигенцией не лучше, чем во времена «широкогрудого осетина». Общая политика и экономическая парадигма в стране сводятся к упрощению всего, ранее капиталистическим демонстративным прагматизмом и утилитаризмом дело уже не ограничивается. У правящего класса криминальная ментальность. Мощный флагманский трубоукладчик едет и не замечает диковинных растений. Каток в общем и целом даже не хочет зла, просто он слеп и, как положено, прагматичен. Так дорогу в будущее не построишь. Нужно действовать энергично, быстро, специализированно, спасать интеллигенцию материально, организационно. Нужен общественный фонд, специализирующийся на поддержке интеллигенции».
Нет, Зухра дорогая, вот точно совершенно могу вам сказать, что общественный фонд не нужен. Во-первых, сейчас любой фонд будет либо разворовываться, либо вызывать подозрение в том, что он разворовывается — вот это сто процентов. Во-вторых, любой общественный фонд так или иначе будет контролироваться государством — и в результате вы будете не интеллигенцию спасать, а все время ублажать разные проверяющие инстанции. В-третьих, интеллигенцию фондом не спасешь. Если интеллигенция сама не хочет спасаться, вы ее извне не спасете.
А потом, мне кажется, она очень даже хочет спасаться и без всякого фонда. И положение сейчас далеко не так опасно, как было, скажем, десять лет назад. Десять лет назад крах этого застоя в любом случае был дальше, сейчас он довольно близок. Многие говорят, что сейчас ситуация, как при позднем Брежневе. Нет, сейчас ситуация, на мой взгляд, как при позднем Андропове — ну, то есть мы ближе в любом случае к разрешению конфликта.
Что же касается перспективы интеллигенции как таковой. Я повторяю лишний раз, что интеллигенция всегда нарастает после очередного катаклизма. Да, происходит упрощение. Да, Серебряный век вырождается, условно говоря, как Белый выродился в Пильняка, выродился и вырядился. Но при всем при этом через десять, двадцать, тридцать лет нарастает новый культурный слой, новая культура, новая парадигма. И это не так-то просто остановить, этот процесс исторически совершенно неизбежен. И если элита не хочет быть элитой, найдутся те, кто займет ее место.
Поэтому у меня есть стойкое ощущение, что уже лет через пять-шесть мы получим культуру ничем не хуже, чем в семидесятые годы, может быть, чем в шестидесятые годы XX века. Конечно, до «Войны и мира» нам еще довольно долго. Скажу больше: для «Войны и мира» маловато той оттепели, которая нас ожидает. Она должна стать, по-моему, более радикальной, более интересной. Но в сороковые и пятидесятые годы (надеюсь, я еще все-таки до этого дожить, или дети мои по крайней мере доживут) нас вполне может ожидать новый культурный всплеск, довольно серьезный.
Помогать интеллигенции институционально — понимаете, ну что это? Создавать новые союзы писателей какие-то? Гораздо проще помогать поддерживать маленькие издательства, помогать новым школам, заниматься посильно преподаванием, какой-то просветительской журналистикой, сочинять хорошие исторические книжки (они сейчас очень востребованные). Вот это как раз способ как-то прояснять свое мировоззрение.