такого действительно сверхбандита — талантливого, храброго, обаятельного. Но своему первоначальному названию «Пастырь» пьеса, конечно, не соответствует ни в какой степени. Сталин здесь не пастырь, Сталин здесь остроумный, ловкий и привлекательный бандит. И наверное, Сталин отчасти был прав, запрещая эту пьесу, потому что представать человеком ему совсем не хотелось.
У меня была когда-то идея такая — перепозиционировать Сталина, ну, как-то дать воспринять его стране не как имперца, а как революционера. Он же все-таки был революционер, понимаете, он иначе бы во власть не попал. Он человек, который прославился жестокостью и наглостью эксов, дерзостью побегов. И вот Сталин как антиимперец — это более интересный персонаж, чем Сталин, который железобетонной плитой вокруг себя давит все живое. Но тем не менее, конечно, он не хотел себя видеть революционером, потому что ему на тот момент ипостась революционера казалась неактуальной. Ему надо было показать себя державником, а не свергателем самодержавия.
Обратите внимание, что о подпольной работе Сталина, его революционной деятельности в СССР фильмов не было практически. И Камо не упоминался, фильм «Последний подвиг Камо» сделан уже в брежневские времена. Вообще Сталина знают, только начиная с семнадцатого года, когда он, как в фильме «Незабываемый 1919-й», постоянно дает Ленину советы. Бегает маленький и суетливый Ленин, а чуть появляется Сталин — как сразу начинается правильная организация!
Кстати говоря, Геловани, играя Сталина, минимизировал акцент, оставил этот чуть-чуть легкий такой призвук грузинский, потому что Сталин воспринимался как русский царь, а не как грузинский революционер. И кстати говоря, первым это, насколько я помню, сделал Дикий. Его пытались поправить, а он сказал: «Я играю правильно, увидишь». И тут же действительно получил, по-моему, то ли Сталинскую премию, то ли звание.
Мне кажется, что вот образ этого Сталина — имперского Сталина сороковых и пятидесятых годов — действительно не представляет интереса, потому что он насквозь ходульный, в нем даже нет большого обаяния. И считается, что Сталину безумно нравился кусок, когда он стоит и курит трубку в том же «Незабываемом 1919-м», в тамбуре поезда, высунувшись, а мимо него хлещут почтительные пули, не попадая, а попадая только в стены бронепоезда и высекая искры — сама природа пасует перед вождем! Ну да, возможно, там действительно ему это нравилось, но это лишний раз изобличает примитивность его вкуса.
Интересный Сталин — это Сталин в позднейшей прозе, прежде всего у Солженицына, «В круге первом», и у Рыбакова в «Детях Арбата». Я думаю, что отчасти рыбаковский образ оказался более живуч, потому что он более интенсивно внедрялся. «Детей Арбата» прочли все, это было на волне перестроечной моды. А все, что тогда внедрялось, оно очень хорошо запоминалось, потому что по своей тотальности эта пропаганда была еще советской. И поэтому всем врезалось в память «Нет человека — нет проблемы». Сталин ничего подобного не говорил. Или, если подобное и говорил, то в любом случае это придумал Рыбаков, вот саму эту формулировку. И она ушла в речь, и она стала приписываться Сталину как аутентичная.
Но восходит, конечно, рыбаковское изображение Сталина к солженицынскому. По большому счету, ну конечно, Рыбаков читал «В круге первом», это читали все. В тамиздате это была одна из самых широкоходящих вещей, а в самиздате, невзирая на огромный объем романа, его перепечатывали и раздавали, и на ночь давали. Во всяком случае, в большинстве интеллигентских домов он бывал.
И вот тот Сталин, нарисованный Солженицыным и более беллетристично, более популярно, разбавленно повторенный Рыбаковым — это, конечно, тип насквозь омерзительный, который вобрал в себя все худшие черты Советского Союза: бюрократию, ложь, интриганство, абсолютную зависть, абсолютное отсутствие уважения к человеку. Ну, полный ноль в смысле добродетелей. Если у Солженицына в «Ленине в Цюрихе», я уже говорил, Ленин, по крайней мере, и остроумен, и тактически мудр, и самоотвержен, потому что он действительно живет в полунищете ради своего дела. Хотя с энергией его он был бы востребован на любой государственной должности, а он продолжает оставаться в этих маргиналах, которые там питаются не пойми чем, не могут себе кружку пива позволить. Вдобавок он там еще очень остроумен. Он действительно, как Бендер, по замечанию Жолковского, морочит швейцарских социалистов.
В Сталине нет ни остроумия, ни даже гротеска. Это такая угрюмая, злобная, ненавидящая весь мир глыба с желтыми хищными глазами. Человек, представленный, конечно, не детищем народа, и он не опирается на народ, он несет в себе худшие черты самодержавия.
Вот это очень интересно, что в литературе шестидесятых годов (а «Дети Арбата» начаты в шестьдесят шестом), в литературе, которая, по большому счету, верит в народ, Сталин для этого народа не органичен, он представляется не как его часть, а как его такой затаенный враг. И это, может быть, довольно глубокая интуиция, довольно глубокая догадка.
Надо сказать, что уже в следующих текстах — в текстах семидесятнических — ну, особенно, конечно, в замечательном стихотворении Чухонцева «Двойник», которое мы сейчас собственно и вспомним, там уже Сталин выступает не как чужой, а как абсолютно органическое продолжение народа, как его такой страшноватый двойник. Надо сказать, что у Чухонцева тогда появляются две поэмы о двойничества: одна — маленькая — «Двойник», вторая — большая — «Однофамилец». «Однофамилец» — об интеллигентском раздвоении личности, потому что личность перестает быть монолитной. А «Двойник» — о том, что Сталин действительно отражение пусть худших, но глубоко народных, органически народных черт.
И вот мне представляется, что Чухонцев, в семьдесят втором году сочиняя эту вещь, он был провидчески прав. Конечно, Сталин — это явление не чуждое. Сталин — это явление, вышедшее из каких-то коренных, непреодоленных и очень страшных черт народа. Ну, вот он там просто увидел на набережной (как у него там сказано: «В тени платана, рядом с «Ореандой»), увидел человека страшно похожего на Сталина, наверное, сознательно педалировавшего это сходство, и чистильщика сапог. И вот как он описан:
Но по рукам, по напряженной позе
я с ясностью увидел, что он думал
и даже чтo он думал (мысль была
отчетлива, вещественна, подробна
и зрима так, как если бы он был
индуктором, а я реципиентом,
и каждый оттиск на листе сознанья
был впечатляющ): баржи затопить
цыплят разделать и поставить в уксус
разбить оппортунистов из костей
и головы бараньей сделать хаши
сактировать любимчика купить
цицматы и лаваш устроить чистку
напротив бани выселить татар
из Крыма надоели Дон и Волгу
соединить каналом настоять
к женитьбе сына чачу на тархуне
Венеру перед зеркалом продать
поднос пустить по кругу по подаркам
и угощать нацелить микроскоп
на рисовое зернышко отправить
на Темзу бочку паюсной икры
засохший гуталин подскипидарить
примерить в мавзолее саркофаг
с мощами Геловани как нажрутся
так языки развяжут приказать
Лаврентию представить докладную
о языке Марр против Маркса вырвать
кого-чего кому-чему плевать
на хачапури главное цицматы
и чача больше чачи дать отпор
троцкистам вейсманистам морганистам
и раком поползут как луноход
на четвереньки встав от поясницы
достать змеиный яд и растирать
и растирать и чистить чистить чистить…
Ну, тут, понимаете, самое гениальное — это, конечно, взаимное проникновение этих двух дискурсов. С одной стороны — чистка сапог, с другой — партийная чистка. Растереть поясницу и растереть в порошок врагов. Настоять на своем и настоять на тархуне. Вот это двойное мышление, которое… Ему все равно, действительно, «кого-чего кому-чему плевать», неважно. Это страшное желание настаивать, дробить, чистить, которое сидит в этом закомплексованном маленьком человечке. Чухонцев, пожалуй, первым сумел нарисовать Сталина как выходца из худших, из примитивнейших слоев народа.
Сегодня образа Сталина нет (вот это удивительно), потому что положительный Сталин не получается. И даже те, кто его воспевают, они все равно слишком многое про него понимают. А про отрицательного Сталина все уже сказано. Я боюсь, для того, чтобы приблизиться к Сталину по-настоящему, нужно по-прежнему рисовать вот эти его народные корни; по-чухонцевски — попытаться понять, каким образом он из этого народа вырос. Но я такой попытки не видел ни одной. Надо сказать, что даже попытка реконструкции внутренней жизни Сталина в «Розе Мира» у Даниила Андреева, она не удалась.
Единственная более или менее удавшаяся попытка — та, о которой я уже много говорил — это Сталин Радзинского. Но обратите внимание, ведь Радзинский десять лет писал трилогию и в результате он ее совершенно переориентировал. «Апокалипсис от Кобы»… А я считаю, что это выдающаяся книга. И для меня Радзинский великий драматург и очень крупный прозаик. «Апокалипсис от Кобы» — это все равно история не про Кобу. Он сосредоточился в результате (Радзинский) на фигуре его друга. Вот этот друг его заинтересовал. Его заинтересовала опять-таки толпа. Зачем толпе нужен Сталин? Ведь ясно, что Сталин не несет стране ничего хорошего. Зачем же он так стране необходим? Почему надо фиксироваться на нем? И он описал подлость и рабство вот этого друга.
Самого Сталина там опять же нет. И это, наверное, и понятно, потому что Сталин — фигура не человеческая. Масштаб его злодейств, масштаб страны, с которой ему приходилось иметь дело, и масштаб бедствий, которые там происходили, он с его личностью никак не связан. Тут надо отдельно описывать Сталина-человека и Сталина-функцию. Надо сказать, что Сталин как человек с этой функцией совершенно не справился, потому что он, по сути дела, страну уничтожил, он дал ее вытоптать и отчасти вытоптал сам. Все его победы достались нечеловеческими, невероятными жертвами, ирр