».
Света, я прочел «Пену» в восемьдесят четвертом году, когда прочел рецензию Адмони на нее в «Новом мире». И по цитатам из этой рецензии я понял, что это какой-то глубоко мой, бесконечно мой писатель, страшно любимый. И я добыл в нашей Горьковке как раз, как сейчас помню, в восемьдесят четвертом году в сентябре у нас Горьковская библиотека, наша журфаковская выдавала книги на дом. И я добыл там «Пену дней» в переводе Лилианны Лунгиной и ее учеников, и рассказы, меня потрясшие абсолютно. И я все это тогда же проглотил.
Потом Сережа Козицкий, друг мой и замечательный переводчик, подарил мне «Осень в Пекине» и «Сердцедер». Я прочел это. Я даже помню, что «Осень в Пекине» он мне устно с лица переводил, она не была тогда переведена. Потом я прочел блистательные переводы Маши Аннинской, Марии Львовны. В общем, Виан для меня стал заветным, любимейшим автором. А в Париже оказавшись, я немедленно купил альбом его песен, и «Барселону» переслушиваю без конца.
Виан для меня — это такой удивительно нежное, бесконечно трогательное, солнечное явление. Академия патафизиков, им возглавлявшаяся, так отчасти им придуманная, она ведь не состояла из людей особенно жизнерадостных, там были такие мрачные абсурдисты. А абсурд Виана, самоироничный и совершенно лишенный культа личной славы и величия, он матери надписывал книги «Еще одна на растопку», для меня Виан какой-то действительно луч света во французской культуре, удивительный.
Конечно, он создал роман нового типа, такой роман-каламбур, роман-пародию, но глубокая, глубинная сущность его романов, гуманистическая, эта стонущая, сентиментальная и бесконечно милосердная — это уже не спрячешь. «Пена дней», кстати, тут женщина спрашивала, что дать девятилетнему сыну — а дайте ему «Пену дней». Там есть, конечно, пара эротических мест, но нынешние дети рано созревают. Но это такие невинные места, совершенно детские, как в сказках, как в «Голом короле» у Шварца.
Но в основном это добрая, бесконечно печальная сказка — эта мышка, которая живет у Колена, эта нимфея, которая колышется в легком у Хлои, это оружие, которое Колен должен на фабрике выращивать теплом своего тела. Знаете, когда я перечитываю «Пену дней», я просто до сих пор с детским каким-то восторгом на все это смотрю. И до сих пор, когда этот финал «А по улице между тем маршировали шесть слепых девочек из приюта Святого Юлиана Заступника», — просто до слез прекрасно.
Я действительно очень люблю и Виана-человека, и Виана-поэта. Но больше всего я люблю «Пену дней» и «Сердцедер». «Сердцедер», может быть, жестокий роман, но вот там, помните, описание отвечайки — я, может быть, его найду в очередной паузе, просто вслух прочитать — это поэма, эта птица-отвечайка. И сердечная болезнь Виана, его понимание хрупкости жизни — он же прожил всего 39 лет неполных — это какая-то тоже очень важная нота, очень важная струна в том, что он пишет.
Ну потом, понимаете, умение писать смешно. Вспомните «Вечеринку у Леобиля»: «Он применил к нему свой любимый прием, натянул глаза на уши и с силой дунул в нос». Или «Пожарники», прелестный рассказ, там: «К сожалению, мы можем приехать только во вторник». — «Почему?» — «Очень много вызовов, кругом пожары. Постарайтесь, чтобы до вторника не погасло». Ну, что там говорить, гений, конечно. И для меня присутствие Виана в XX веке — это какой-то серьезный оправдательный аргумент вообще в пользу человека. Ребята, правда, давайте вы дадите кому-нибудь из детей почитать Виана. Детей за уши не оттащишь.
«По вашей наводке прочел О’Коннор и Акутагаву. Спасибо. Поразила одна и та же мысль, заключенная в «Хорошего человека найти нелегко» и «Как отвалилась голова». Применяю оборот из первого рассказа к герою второго: «Хороший был бы китаец, если бы ему каждый день отрубать голову». Неужели путь самурая или христианина — единственно правильный выбор для того, кто хочет быть человеком?»
Слава, да. Да, правильно. А что? Но это вопрос, чего вам хочется, а не что вам будет удобно. Это вопрос, чего вам хочется, вот и все. Если вам хочется действовать правильно, то надо действовать по-самурайски, то есть как будто вы уже умерли. Кстати, вы мне подали забавную мысль насчет некоторого сходства самурайского кодекса с кодексом О’Коннор, то есть самого радикального христианина.
Другой вопрос, что как относится сам Акутагава к самурайскому кодексу. Акутагава ведь модернист. И у него сложные такие, несколько эдиповы отношения с родиной. У него есть, мне кажется, глубокое неверие в такую классическую схему, в классическую Японию. Он гораздо мягче, и у него есть острая рефлексия на эту тему. Он-то вам не Мисима, понимаете. Мисима — это совсем, если угодно, другая история, и гораздо более мрачная. У меня есть как раз стойкое ощущение, что Акутагава более женственный и более мягкий автор, чем Фланнери О’Коннор.
А Фланнери О’Коннор — да, это чистое самурайство. Это нельзя вступать в переговоры с изгоем. Нельзя вступать в переговоры со злом. Если перед тобой зло, то любить его, сострадать ему, проявлять к нему человеческие чувства — это стокгольмский синдром: оно убивает твоих родных, а ты все еще на что-то надеешься. Главный урок Фланнери О’Коннор — что ни на что нельзя надеяться. И для меня как раз главная мысль «Хорошего человека найти нелегко» — она, конечно, не в том, что бабушку надо расстреливать каждые пять минут, но в том, что не надо со злом заигрывать. Это рассказ послевоенный, рассказ на военном опыте. Когда перед тобой абсолютное зло, веди себя так, как будто перед тобой абсолютное зло, ничего человеческого.
«Что вы думаете о стиле фьюжн? Может быть, это попытка джаза выйти за рамки джаза? Слышали ли вы Чика Кориу, Оркестр Махавишну, позднего Дэвиса, отчасти «Арсенал»?»
Я много чего слышал, кое-кого из названных вами людей тоже. Но, к сожалению, не могу заставить себя это полюбить. Я в общем останавливаюсь на таком раннем классическом джазе, ну и отчасти там какие-то темы Колтрейна, не самые… Колтрейн — гений, для меня это очевидно. В принципе я в джазе не понимал и не понимаю, и честно это признаю.
«Акунинская «Пелагия» для меня в разы лучше всего, что написано о Фандорине. Посоветуйте что-нибудь на стыке беллетристики и серьезной прозы в этом духе».
Ну, Емцев. Хотя, конечно, Емцев — это серьезная проза, но увлекательная. Если вам понравилась «Пелагия», почитайте Михаила Емцева и Александра Мирера. И, может быть, раннего Генкина. Что-то из этих людей, которые писали в советской фантастике — Булычева, кстати — которые писали в советской фантастике в семидесятые годы, Гансовского. Потому что религиозные проблемы в советской фантастике ставились. Я не устаю популяризировать гениальную повесть Емцева «Бог после шести».
«Я думаю, что Сокуров — продолжение линии Солженицын — Сахаров, и мы даже не понимаем масштаб личности, живущей с нами рядом. Особенно интересен комментарий к фильму «Александра»».
«Александра», на мой взгляд, не лучший фильм Сокурова, хотя очень хороший. Я больше всего люблю «Солнце», и конечно, «Скорбное бесчувствие». Конечно, потому что это был первый фильм, который я увидел, и первый, который вышел массовым тиражом. Для меня Сокуров очень значимая личность. Да, «Русский ковчег» я очень люблю.
Конечно, это не только его заслуга, его заслуга гениального сценариста Юрия Арабова, который не ограничивается сценариями и который мыслитель и прозаик первого ряда. И скорее, если уж искать продолжение упомянутой вами линии, условно говоря, Солженицын, Домбровский, Сахаров и так далее — то я бы назвал, конечно, в первую очередь Юрия Арабова. Но и Сокурова тоже.
Сокуров — замечательный тоже социальный мыслитель, очень яркий человек. Что касается его любимых работ и, так сказать, величия его как кинематографиста, я в этом мало понимаю, в таком кино, как Сокуров. Знаю, что Муратова называла и называет до сих пор одним из чистейших образцов стиля. Наверное, это так. Но для меня все-таки он слишком аскетичен. Я люблю другой кинематограф, скажем так, более жизнерадостный, и если угодно, более динамичный. Но продолжаю относиться с величайшим уважением к тому, что он делает, к его призывам освободить Сенцова, к его попыткам достучаться до Путина и иже с ними.
К чему приводят эти попытки, мы сегодня увидели. Именно после блестящего, на мой взгляд, выступления Александра Архангельского президенту понадобилось срочно подойти к телефону. Я уж не знаю, это он таким образом продемонстрировал свое презрение к этим людям, или действительно ему срочно позвонили, или мало ли какие бывают причины, но у меня возникло ощущение тем не менее, что выступление Архангельского до некоторой степени поставило его в тупик. Еще раз свидетельствую Александру свое глубочайшее уважение.
«Почему интеллектуальное развитие, так называемая духовность, не улучшает, а портит людей? Согласитесь, что в творческих союзах господствуют нравы хуже, чем в террариуме. А сколько травли. Да и вам, я думаю, теперь очень трудно договориться со многими бывшими друзьями».
Ну, это не по эстетическим причинам и не по политическим. Это по причинам чисто человеческим. Тем не менее, да, действительно невозможно. Но вы же простите, тут в чем дело, Витя, я вам отвечу на этот вопрос. Синявский как-то мне однажды на аналогичный вопрос сказал: «Эстетические разногласия гораздо непримиримее моральных. С моралью мы всегда можем договориться, но мы никогда не можем договориться, что это хорошо, а это плохо в искусстве, если оно очевидно плохо». Тут очевиден профессионализм, непрофессионализм, сколько бы контемпорари арт не комментировало что-либо, оно не может этими комментариями уравнять Фидия с Дюшаном. Это другое искусство просто, если угодно, другой жанр.
Поэтому для меня то, что утонченность, интеллект, если угодно, творческие способности делают человека более непримиримым, так это для меня большой плюс. Я не очень люблю примиренцев, я как раз люблю людей непримиримых. Мне нравится, когда мы все друг к другу добры, но это не значит, что мы должны быть конформистами. И я как раз думаю, что брань духовная, которая есть нормальное занятие человека, борьба с бесами, в том числе с собственными — это нормальная вещь. Действительно, всех любит только дурак, согласен со всеми только дурак.