это отдельная тема. Хармс тоже интересен. Короче, голосуйте.
Пока для форумчан… Кстати, принимаются, конечно, заявки на Новый год. Дети «бьют копытом» — все они хотят петь, читать стихи, отвечать на вопросы. Если у вас есть к детям вопросы, пожелания или заказы на стихи, то это тоже принимается.
«Чем для вас является фантастическая проза в малых формах? Мне всегда казалось, что это возможность построить увлекательное повествование вокруг одной идеи, возможно, даже технического толка. При этом можно абстрагироваться от текущей ситуации, от традиции. На деле все актуальное, как металлическая стружка к магниту, липнет именно к фантастическому каркасу. Почему?»
Кирилл, понимаете, мне вообще кажется, что рассказ — это оптимальный жанр для фантастики, потому что рассказ должен быть похож на сон (я много раз об этом говорил): он должен быть в меру загадочным, в меру отрывочным, неполным, он должен больше всего быть похож на загадку. Вот Вера Хитилова, один из моих любимых режиссеров, мне как-то в интервью сказала, что авторский фильм — это всегда вопрос; если он становится ответом, то это перестает быть авторским высказыванием. Ну, фантастический рассказ — это всегда загадка, в идеале.
Мне нравится мысль Петрушевской о том, что в хорошей пьесе первые десять минут не должно быть понятно, что происходит на сцене, ну, непонятен изначальный контекст. И мне кажется, что для фантастики роман — это жанр тяжеловатый. Роман-эпопея — почти всегда это плохо, поэтому фэнтези довольно однообразные. Я никогда не мог читать «Игру престолов». Я вынужден был прочесть бо́льшую ее часть, чтобы о ней разговаривать, но я это делал с отвращением. Ну, не с отвращением к тексту, боже упаси, а с трудом, с неприятием жанра.
Я считаю, что оптимальный жанр фантастики — это вообще или короткая повесть, как «Малыш» (самая загадочная и самая недооцененная, на мой взгляд, повесть Стругацких) или «Далекая радуга», которую я позавчера перечитывал по профессиональным своим потребностям и просто понял, сколько я оттуда надергал в разное время. Я ее прочел в девять лет, в самом впечатлительном возрасте. И с такими слезами я ее сейчас перечитал, ребята, вы не поверите! Действительно, чем старше, тем становишься слезливее. Это гениальная вещь, абсолютная! Она гораздо глубже, чем их первоначальный замысел. Хотя и первоначальный замысел — показать такой фантастический аналог фильма «На последнем берегу», такую кинематографическую антиутопию, и показать, что прогресс в конечном итоге обязательно ведет к бездне, во всяком случае прогресс такой неразборчивый, такой, я бы сказал, экспансионистский — это, конечно, сама по себе великая задача.
Мне кажется, что короткая повесть или длинный рассказ (как у Гансовского, скажем, «День гнева») — это оптимальная форма для фантастики. Потому что когда фантастика начинает писать большой роман, она всегда конструирует мир, а тут приходится устранять слишком много несоответствий. Я все-таки полагаю, что мир сконструирован единственным образом, и, внося в него какие-то коррективы — исторические или технологические, — мы всегда утыкиваемся в довольно серьезные противоречия. Поэтому я знаю очень мало удачных фантастических романов, во всяком случае больших. Фантастический роман-сага, где конструируется мир, — это мне почему-то всегда не очень интересно. А вот вспышка, короткий сон, внезапное такое озарение — это идеальный фантастический формат.
Я вам больше скажу: вот такая вещь, как «Пикник на обочине», которая, скажем, представляется мне контаминацией из четырех рассказов в духе «Иметь и не иметь» Хемингуэя и с той же структурой, — мне кажется, что это гораздо удачнее, чем, скажем, «Град обреченный», который я очень люблю, но который кажется мне затянутым, ничего не поделаешь (по большому счету, это единственный роман Стругацких). И даже скажу крамольную вещь, но рассказ Урсулы Ле Гуин, много раз мною цитированной, «Ушедшие из Омеласа» мне кажется лучше всех ее романов, из которых лучшим я все-таки считаю, скажем, «Левую руку Тьмы», а через «Волшебника Земноморья» продираюсь с большим трудом. Дело в том, что рассказ — это жанр, который обязан озадачивать, тревожить и будоражить. Выходя из рассказа, вы не должны чувствовать умиротворения. И поэтому для фантастики оптимальная вещь — это короткое, насыщенное и не прописанное до конца высказывание.
Видите, вот в чем мы едины с Веллером? Хотя у нас с ним довольно-таки разные вкусы в литературе, но в чем мы абсолютно едины? В том, что вершинное произведение, скажем, Рыбакова Вячеслава (очень талантливого, на мой взгляд, фантаста, первоклассного совершенно) — это «Ветер и пустота» или «Хранитель культуры», или «Художник», или «Свое оружие», или гениальный, на мой взгляд, рассказ «Люди встретились», который я, кстати, рекомендую.
Тут меня просят назвать десятку лучших фантастических рассказов (это в другом письме). Я не могу вам назвать десятку, потому что там придется Брэдбери называть, Кларка, кого угодно, но в эту десятку по любому самому строгому счету войдет рассказ Рыбакова «Люди встретились» — один из самых сильных и страшных рассказов, какие я знаю. Да честно говоря, и у Брэдбери рассказы гораздо лучше романов. Шекли, мне кажется, тоже профессиональный рассказчик, а романы совершенно ему не давались, он этого не любил.
И даже я вам больше скажу: даже у Стивена Кинга при том, что его романы чрезвычайно талантливые и очень грамотно сконструированные (например, тот же «Худеющий» или замечательная совершенно «Мертвая зона», или несравненный абсолютно «Сияющий» и так далее, «Сияние»), но рассказы у него, я должен сказать, такие как «Крауч-Энд», например, они просто гораздо плотнее и созданы из гораздо более надежного материала, ну, словесного материала.
Знаете, вот вы не поверите, мне грех такое говорить. Я считаю, что роман Аксенова «Остров Крым» — это великая антиутопия, великое произведение, но такие рассказы Аксенова, как «Победа», или короткая повесть «Стальная птица», или рассказ «Рандеву», в своем жанре — в жанре социальной фантасмагории (не фантастики, а именно фантасмагории) — они, конечно, равных не имеют и дают «Острову Крым» просто по яркости впечатления читательского серьезную фору. Хотя такие тексты, как «Ожог» или даже как пестрое и такое, я бы сказал, временами совершенно безвкусное «Кесарево свечение», они, конечно, говорят об Аксенове как о великом полифоническом романисте. Но, конечно, по сравнению со «Стальной птицей» это ну просто слабее. И я всех призываю рассказы писать, потому что роман написать — не штука, а вот написать очень хороший рассказ — это задача для чемпиона.
«Как вам кажется, кто и в каких пропорциях формировал вас таким, какой вы есть в ваши пятьдесят? — обязательно напомнить, конечно, надо было. — Вы сами, родители, школа, среда, институт, друзья, книги, круг общения?»
Ну, Стас, как вам вот так прямо сказать? Мать в наибольшей степени, вообще семья, бабка с дедом, конечно. Я думаю, что… Вот как говорил Тарковский про Баха: «Бах на первых десяти местах, а все остальные композиторы начинаются где-то с одиннадцатого». Вот семья на первых десяти местах, ну, просто потому, что они действительно (мать в первую очередь) имели все касательство к чтению — при том, что ни дед, ни бабушка литературой никак не занимались и преподаванием тоже. Но уж мать-то точно весь мой круг чтения сформировала — и не только тем, что она мне подсовывала вовремя какие-то книги, а тем, что я довольно свободно лазил по ее библиотеке, очень большой, собиравшейся с институтских времен. И никто ничего от меня не прятал.
Понимаете, дело даже не в том, что я в одиннадцать лет начать читать Мопассана или в семь — Конан Дойля, или, я не знаю, в восемь — Стругацких и так далее, а важно еще то, что дома было огромное количество книг, по которым она преподает. Ну, то есть были хрестоматии Пуришева по всей зарубежке, с восемнадцатого века по двадцатый, очень хорошие. Тем более что Пуришев у нее преподавал, и я его видел, когда он уже читал стариком глубоким только семинар по «Фаусту». Я, естественно, воспитывался на учебниках (тогда это были хорошие учебники) по всякой античной истории, и я вовремя их прочел, и по Средним векам. Мне было дико интересно читать учебник истории Средних веков! И как же мне скучно было потом все это изучать.
Кстати говоря, учителя в нашей школе, некоторые отличные учителя, такие как Юрий Николаевич Шабенков замечательный, или замечательная Анна Федоровна Новикова, или чудесная Галина Александровна Чуркина, — вот они очень сильно как-то влияли, потому что школа была в целом… И Зинаида Васильевна Шишкова гениальная. У нас вообще не очень хорошая была школа. Я, в общем, не буду ее идеализировать. Но вот я не знал бы английского без Аллы Адольфовны Годиной, моего самого любимого учителя, потому что Алла Адольфовна и до сих пор самая красивая и самая веселая. Мы были ее второй выпуск, и она была не так уж намного нас старше. Но разговоры с ней и, кстати говоря, не только об английском языке… Своего первого Трумена Капоте я получил из ее рук, когда мне было одиннадцать лет, «Луговую арфу» и «Завтра у Тиффани» в оригиналах. И я до сих пор помню, как я читал «Луговую арфу» («The Grass Harp»), и когда я дошел до слов, что «теперь, когда в кухне ветер и снег, эти зарубки моего роста там, на косяке», — вот это был первый момент шока от столкновения с Капоте. Понимаете?
А еще я очень люблю Николая Львовича Страхова, дай Бог ему здоровья. Он ненамного меня старше, на десять лет. Сейчас он благополучно долечивается. И кстати, если он меня сейчас слышит, то, Николай Львович, привет вам большой! Вот это был историк, совсем не намного меня старше (ну, сколько? мне было шестнадцать, ему двадцать пять), который когда пришел, сразу история стала дико интересным предметом! И сколько же раз я оставался после уроков просто послушать Страхова, когда он рассказывал про тридцатые годы. Сколько он про них знал! А это же была в 83-м… в 84-м году совершенно закрытая информация. Да, учителя, конечно, в огромной степени.