«Всякий раз, когда начинаю книгу или фильм, подвергаюсь атаке со стороны таких соображений: а вдруг я ничего не почувствую? вдруг не впечатлюсь? Что это по-вашему? И как быть?»
Ну, знаете, шедевры, как известно, сами выбирают, на кого им производить впечатление, а на кого — нет. Вы совершенно не обязаны повторять чужие реакции. Я вам больше скажу: когда я прочел «Алису в Стране чудес», я был дико разочарован, я вообще не понимал, из-за чего столько шума. И я ее по-настоящему стал понимать лет с тридцати. Ну, просто, может, вам шедевр не под руку попался или не вовремя.
Я до сих пор не понимаю, что Кушнер находит в Прусте. Ну, вот я сколько… Я в разных переводах брался за него. Тут, кстати, вопрос: «В каком переводе Пруста читать?» Кушнер французский выучил, чтобы его читать в оригинале. И кстати говоря, именно чтение в оригинале заставило его говорить, что «Пруст — не столько проза, сколько такая особенная поэзия». Может быть. Ну, перевод Баевской мне кажется образцовым, но я-то по-французски не так говорю, как Кушнер. Поэтому мне кажется, что и Пруст переоценен, да и масса есть книг, которые не легли мне на душу. Знаете, «Тихий Дон» я полюбил лет в сорок. Если вам что-то не показалось — ну, просто вы это читали не в то время. А может, это вообще не ваше. Никакого греха в этом нет.
«Мне кажется важным услышать лекцию о Хармсе, особенно после воспоминаний Марины Малич».
Хорошо. Хармс вообще уверенно побеждает… А, нет! Набоков. Набоков не отстает!
«Есть ли у вас учебный курс про продвижение?..»
Нет, этим я не интересуюсь совершенно. Продвижение — это в наше время не составляет проблемы. Напишите шедевр — и все его заметят.
«Прочитав произведения Гарина-Михайловского, я понял, что это писатель довольно талантлив, — слава тебе, Господи! — однако крайне возмущен его узколобым шовинистическим отношением к инородцам».
Вот чего там нет! Слушайте, ну это как надо читать Гарина-Михайловского, чтобы вычитать у него — я не знаю где — такое отношение к инородцам? И о чем собственно идет речь? Во всяком случае, в тетралогии (ну, «Детство Темы», «Гимназисты», «Студенты», «Инженеры») я ничего такого не встречал. Может быть, в каких-то очерках это есть. Ну, надо перечитать. Гарин-Михайловский, по-моему, как раз, наоборот, такой пример замечательного просвещенного гуманиста. Ну, вам виднее. Я поищу. Есть просто такие люди, которые находят сейчас шовинизм во всем, требуют извиняться за любые шутки. Ну, как канал ТНТ несчастный, который падает жертвой постоянных претензий и уже извиняется за извинения. Мне кажется, что такая жажда быть обиженным постоянно выдает какое-то — как бы сказать? — не очень здоровое состояние.
«Насколько сильно на вас повлияли коллеги в журналистике?»
Ну, два человека на меня влияли очень сильно. Прежде всего, своей способностью… Три. Своей способностью меня терпеть. Три моих главных редактора: Мальгин, Пилипенко и Муратов. Причем Пилипенко — в наибольшей степени. Я не люблю хвалить начальство (тем более что он остается моим главным редактором, а я — креативным редактором «Собеседника»), но честно вам скажу: вот если я и видел человека на грани святости — по отчаянной защите своих журналистов, по умению входить в их положение, по терпимости, по таланту, по остроумию, по умению находить к каждому его амплуа, — то это был и остается Пилипенко, такой очень важный для меня человек. Кстати говоря, он до сих пор у руля «Собеседника».
Ну и Муратов, конечно. Сколько раз я вообще на его месте меня бы укокошил, но всякий раз его что-то удерживает от этого. Да и скольким людям помог Муратов, понимаете? Я уж не говорю о «Столице», атмосфера которой была такова, что мы собираемся до сих пор и все до сих пор счастливы друг друга видеть. Кстати, именно благодаря «Столице» я познакомился с Володькой Вороновым, чье влияние на меня, наверное, было доминирующим из коллег. Воронов и Мнацаканян — вот два журналиста-расследователя, у которых я колоссально многому научился. И когда мы все сидели в одном кабинете в «Собеседнике», это был один из самых веселых кабинетов.
«Вы в Новосибирске высказались в том смысле, что коммунизм нельзя оценивать, поскольку он не успел состояться».
Он не успел как проект даже реализоваться нигде. То, что мы видели — это первые подходы к этой идее.
«Почему бы не считать, что ГУЛАГ — вполне свершившийся коммунизм?»
Да потому что вот это не коммунизм, вот и все. Потому что не видеть в чудовищном развитии национальных традиций, как, например, в Камбодже… не надо винить в этом Маркса. Пол Пот вообще не марксист. И не нужно в ГУЛАГе, который был продолжением «Острова Сахалин», такой чудовищной его экстраполяцией, не надо видеть в этом расплату за проект Просвещение. Точно так же, как не надо в гильотине Французской революции видеть исключительно вину Вольтера и Руссо. Это слишком было бы просто.
«Что вы можете сказать о фильме Грымова «Три сестры»?»
В отличие от многих кинокритиков, я высказываюсь только о том, что успел посмотреть, причем даже не один раз.
Так, Набоков и Хармс продолжают мучительно теснить друг друга. Забавно было бы их свести как-нибудь.
«Как вы относитесь к Егору Летову?»
С восхищением. Приятно, что он ко мне тоже хорошо относился. Он был, безусловно… Вот правильно, я помню, как Лимонов о нем сказал: «Егор довольно темный человек». Ну, не то чтобы… Темный не в смысле невежества, а в смысле черной такой энергетики. Но Егор был страшно одаренный человек. Он очень сильно повлиял на сибирских подростков, да и на московских тоже, и, наверное, не в лучшую сторону. А с другой стороны, можем ли мы оценивать искусство по этому критерию? Ну и вообще я любил его песни и стихи. Он был очень одаренный человек. И то, что он первым похвалил роман «ЖД», я тоже никогда не забуду.
«В восемь лет я прочел Туве Янссон «В конце ноября», и до сих пор моя жизнь складывается в соответствии с этим малоподвижным сценарием. Как вы оцениваете это произведение? Не чувствовали ли вы себя одним из его персонажей?»
Всегда. Но я его прочел вовремя. Понимаете, в чем была прелесть детей застойного времени? В нашем распоряжении были две повести Туве Янссон — «Шляпа волшебника» и «Муми-тролль и комета». Первая книга, которую я прочел, — «Муми-тролль и комета». Вот она определила мою жизнь с ее эсхатологическим мироощущением. Я до сих пор ее люблю больше всего, и все-таки с оптимизмом историческим там заложенным. «В конце ноября» я прочел в конце ноября, когда надо, в восемнадцать лет, когда начали переводить широко. Даже позже — в двадцать, по-моему, уже после армии, кажется. Так что Туве Янссон я постигал своевременно, как первые читатели «Гарри Поттера», которые росли вместе с ним. «Папа и море» — тоже довольно мрачное произведение. Вот я сейчас его считаю самым близким, потому что я сейчас Муми-папа, даже, может быть, в какой-то степени Ондатр.
Кстати, тут спрашивают: а как я оцениваю переводы Смирнова? Оптимальным образом, наилучшим! Смирнов был однокурсником Ивана Семеновича Киуру по Литинституту, поэтому я много о нем знал. И Наталья Трауберг мне о нем, Царствие ей небесное, довольно много рассказывала. Я не знал его лично, но я вот спросил: «А какой Смирнов?» Она сказала: «Ну, примерно как Муми-тролль». Он действительно очень был на него похож. Я ужасно любил его переводы блистательные! «Нишкни, ты еще дешево отделался»; «Это было наитие!»; «Разумеется, только куски покрупнее, мелочь-то уж вовсе не имеет вида»… Я наизусть же это знаю. Я ничего не имею против Брауде, но переводы Смирнова вошли в мою кровь.
И потом, поскольку я однажды в течение получаса пил красное вино с самой Туве Янссон, все-таки мне кажется, что ее речь английская была очень похоже и очень аутентично передана Смирновым. Это была речь хулиганская, речь печального одинокого ребенка, который вот воссоздает мир своего детства, но это мир довольно жестокий, а не просто трогательный. Вот она умела говорить и голосом Морры в том числе. И Морра Смирнову замечательно удалась. Кстати, очень любопытно, что Морра появляется опять в последних повестях, потому что она один из самых значимых персонажей — такая страшная изнанка жизни, с которой, может быть, и можно договориться.
«Голосую за Блока».
Да я и сам голосую за Блока. Но что тут сделаешь, если Набоков с такой силой всех теснит?
«Вот вопрос, наверное, не для эфира, — ну, почему же? — Мой друг хочет приехать на ваш новогодний эфир из Сочи и спеть пару песен».
Слушайте, ну мы же не сможем ему обеспечить билеты. А вдруг ему покажется мало вот того времени, которое ему досталось в эфире? Вы передайте другу, что я очень его люблю, что мы его позовем как-нибудь в течение года. Но пока, я боюсь, из Сочи ехать нам не стоит — просто потому, чтобы не было тягчайшего разочарования.
«Подскажите хороший столичный журнал, в который можно пойти работать».
Оля, друг милый, кто бы мне подсказал хороший столичный журнал? Я думаю, что лучше всего работать — как бы вам сказать? — в блоге. Создайте свой блог и сделайте его знаменитым — и тогда вы сможете его монетизировать.
«Что вас так зацепило в «Осеннем марафоне»? Я вот думал, чем лечить кризисы среднего возраста, и поручился бы за такие рецепты: «Сто дней после детства», «Курьер»; в 25 — «Облако-рай»; в 30 — «Жил певчий дрозд»; в 35 — «Мимино»; в 40 — «Парад планет»; в 60 — «Не горюй!»; а в 70 — уже и не важно».
Ну, может быть, вы и правы. «Осенний марафон» зацепил меня невероятно точным диагнозом, который там поставлен: время нерешительных мужчин и несчастных женщин. Собственно Россия очень страдает от этих мужчин нерешительных и ненавидит их, и ничего не может с ними сделать. А когда приходят решительные, она всегда приходит в восторг в первый момент, а потом все равно возвращается к своему Басилашвили, что мы и увидели… ну, не к своему Басилашвили, а к любовнику, к Соломину, что мы и увидели в фильме «Зимняя вишня». Потому что лучше нерешительный, но понимающий С