оломин, чем вот этот страшный Калныньш, который везет ее к светлому будущему.
Я, кстати говоря, «Зимнюю вишню» ценю очень высоко, всю трилогию. И все попытки в этом сценарии Валуцкого увидеть попсу… Да блестящий это сценарий! И Масленников — блестящий режиссер. Я «Зимнюю вишню» пересматривал регулярно в свое время. Может быть, она-то и избавила меня от лишних рефлексий, потому что я хорошо помню, с каким омерзением к себе я смотрел «Вишню 2». Ну и конечно, Сафонова молодец, таких мало.
Спасибо за понимание человеку из Сочи.
«Поменялось ли ваше мнение об Андрее Курпатове с 2005 года, когда вы писали о нем статью в журнале «Огонек»?»
Я тогда писал о вреде психологов вообще. Но к Курпатову я всегда относился хорошо. И там у нас было с ним интервью, по-моему, довольно такое занятное. Я люблю в общем Курпатова. Ну, сейчас я просто, так сказать, и обречен его любить, поскольку он довольно регулярно выступает в «Прямой речи». Но все, что он говорит и пишет, мне кажется очень дельным.
«В одной из лекций вы говорили, что популярность «Одесских рассказов» в двадцатые была обусловлена симпатией общества к корпоративности после раскола и братоубийственной Гражданской войны. Можно ли таким же образом объяснить культовый статус «Крестного отца» после потрясения шестидесятых?»
Да ну! Понимаете, культовый статус «Крестного отца» держится на совершенно другом. Вот здесь я рискнул бы сказать, что мафия как раз разоблачается в этой картине. И в ней, мне кажется, прослежена мучительно важная американская тема — самосохранение человека в соблазнах. Ведь став крестным отцом, герой Пачино не утратил в себе человеческое. И все, что требовалось от дона Корлеоне, в нем так и не выработалось в результате. Вот «Однажды в Америке» и «Крестный отец» — они именно о самосохранении человека внутри мафии. И корпоративной утопии, и семейной утопии там нет. Что вы? Он же и любви на этом лишился.
И вообще все эти боссы мафии, которые так любят итальянский хлеб в оливковом масле, они такие мерзкие! Я всегда это смотрел с таким отвращением! То есть мне кажется, что уж что-что, но «Крестные отцы», все три, — это совсем не в защиту корпоративности. Рискну сказать, что это такое резкое развенчание мафии как идеи, очень актуальное для семидесятых годов, когда и фильмы Дамиани работали на это же, и всякие там сериалы итальянские, типа «Спрута». Мне кажется, что это очень характерная установка семидесятых годов: вопль против подмены семейственных, патриотических, национальных идеалов идеалами мафии. И именно отсюда антимафиозная направленность таких фильмов Копполы, как «Разговор». То есть это фильмы как раз о ненависти к корпорации, которая заставляет менять свой кодекс, которая ломает людей.
Увидеть в «Крестном отце» вообще аналогов «Одесских рассказов»… Понимаете, в «Одесских рассказах» все друг другу свои, а в «Крестном отце» — как раз нет. Мафия предает своих на каждом шагу, хотя прикидывается все время очень корпоративной. Это фильм о страшном фарисействе мафии. Особенно второй, особенно второй. Вот я его считаю лучшим.
Очень просят за Набокова. Хорошо. Топят, за Набокова топят просто. И понятное дело — потому что все-таки издают много.
«Люблю «Квартет И», их пьесы и фильмы. Это настоящая драматургия или театральный капустник?»
Это, безусловно, настоящая драматургия. Вообще, когда к ним относятся довольно снисходительно и высокомерно, вы сначала оцените их уровень профессиональный, а потом ругайте. Я очень люблю эту четверку. Конечно, «День выборов 2» — слабая картина, потому что это слабая ситуация. Там первые пять минут только хороши. И ситуация не та. И одна реплика замечательная: «Народ у нас хороший, а люди — говно». Но при этом, как ни относись к ним, все-таки это очень высокие профессионалы и очень талантливые люди — неважно, в области драматургии ли, в области ли скетчей, stand-up comedy — они во всем страшно одарены. И кроме того, они прекрасные импровизаторы.
«Почему из фильма «Белое солнце пустыни» вырезан эпизод, где женщины оплакивают злодея Абдуллу?»
Я не знаю ничего об этом, надо спросить Иру Мотыль, хранительницу наследия отца.
«Думаю, что нужны лекции про людей, которые ушли молодыми. В этом смысле мне интереснее Хармс. Молодость закрывает бездарность, но ведь Хармс — гений».
Вообще про молодых интереснее, я с вами согласен. И молодые интереснее, да? «Как говорил мне Нонна, что повторяла Иоанна: злобная старость зловонна, молодость благоуханна». Это безусловно так. Но Хармс… Ну, сейчас 15:16 у них счет, Набоков опережает на 1 голос. Ну, поговорим, я не возражаю. А, вот сейчас и Хармс его торжествующе нагоняет! А сейчас, глядишь, еще и обгонит его.
«Спасибо за лекцию в «Эльдаре». Было здорово, но коротко».
Ну, если хотите, можно будет же ее продлить.
«Семнадцатый год представил широкому зрителю несколько значимых картин, все они широко известны, но остался незамеченным фильм Ханта «Как Витька Чеснок вез Леху Штыря» с великолепными Ткачуком и Серебряковым».
Нет, он совсем не остался незамеченным. Просто мне показалось, что там несколько избыточно использованы мотивы сценария Веллера «Кавалерийский марш», причем без ссылки. Ну, может быть, это совпадение. Я этого совершенно не утверждаю. Мне показалось, что в этом фильме, понимаете, немножко многовато злобы, жестокости, и это превращает его в такую передачу «В мире животных». Хотя роль Серебрякова — гениальная! Я помню, что я после просмотра на выборгском фестивале «Окно в Европу» тут же отбил эсэмэску Серебрякову: «Леша, ты гений!» Хотя я всегда знал, что он гений. Но с такими минимальными средствами сыграть такую значимую роль! Это просто шедевр! Я думаю, что это сравнимо с его работой в «Последнем побеге» или в «Грузе 200». Это сильная картина, и у нее есть свои фанаты.
Опять за Набокова… Что же такое-то! Так мы и… За Хармса. «Об Пушкина! Об Гоголя!» Ну, давайте Хармса, понимаете, потому что Хармс — он уж слишком недооценен был при жизни.
Что касается Набокова, то я пока могу сказать одно. Я прочел книгу этих писем и порадовался тому, какая она скучная. Почему? Потому что он нормальный человек, здоровый. Его письма к жене с подробным описанием, что съел, как испражнился, куда пошел гулять, с кем разговаривал, — они такие добрые и веселые, и такие смешные! Он ей сочиняет словарные загадки. Нормальный человек! Знаете, большая радость — почитать письма нормального человека. Это вам не то, что записные книжки Хармса, где патология лезет из каждой строки, поэтому… Про эту патологию сейчас поговорим. А Набоков — он наш веселый друг. И честно говоря, я люблю его читать гораздо больше, чем Платонова, и именно потому, что когда ты открываешь Набокова, ты можешь быть уверен, что получишь удовольствие, оно тебе гарантировано. Человек думает о тебе и о том, чтобы тебе было хорошо, а не только о профессиональной реализации.
Вернемся через три минуты.
РЕКЛАМА
Ну что же? Поговорим о Хармсе. Тут, кстати, хороший вопрос пришел от Андрея из того же самого Выборга насчет того, как соотносится современное высказывание Акунина о приоритетной для России идее воспитания нового поколения и его же роман «Азазель», где эта идея освещена довольно скептически.
Ну видите, вот это могла бы быть тема для отдельной лекции: «Воззрения Акунина на педагогику». Акунин — серьезный писатель. У меня когда-то была про него статья «Последний русский классик». Он относится очень серьезно к проблеме воспитания. И здесь надо, конечно, смотреть в огромной степени его японские корни, японскую традицию. Дело в том, что «Азазель» — это довольно трагическое произведение. Я сразу, прочитав его, сказал, что автор, скорее всего, фан Стругацких, потому что идея интерната, исследованная Стругацкими в «Возвращении» (отчасти — в «Далекой радуге»), у него здесь выведена на новый уровень.
Там же, понимаете, что в «Далекой радуге» происходит с матерью, вот с этой Женей, которая не хочет отдавать своего мальчика в детсад: она приходит к полному моральному падению. Мне представляется, что отношение Стругацких к такому воспитанию домашнему тоже эволюционировало до известной степени. Отношение же Акунина к Азазели (в чем и трагизм повести), оно было двойственным. Владелец этого интерната, его создательница, была там самым положительным персонажем — страшным, мрачным, но самым привлекательным. Мне представляется, что, конечно, идеал для Акунина — это самовоспитание. Но в каком-то смысле…
Вот здесь внимание! Сейчас важную вещь скажу. Отношение к русской педагогической утопии менялось очень сильно, в том числе у ее адептов. Достаточно сравнить «Гадких лебедей» Стругацких и тех же «Гадких лебедей» в интерпретации Рыбакова и Лопушанского, сделавших картину. По Стругацким, мокрецы и дети побеждали, и в их утопии Баневу не было места, он думал: «Все это хорошо, но не забыть бы мне вернуться»; был соблазн остаться, но надо вернуться, потому что в этой утопии нет иронии и милосердия. В картине Рыбакова и Лопушанского (которая, кстати, очень нравилась Борису Натановичу) побеждал страшный мир, а дети оказывались заточены в психушку. И девочка рисовала не квадрат в небе, а квадрат на стекле больничном, и там была одинокая звездочка. Это был очень страшный финал и очень красноречивый. Если побеждает утопия — страшно. Но если побеждает «проклятая свинья жизни» — страшнее.
Ведь помните, в последней книге Бориса Натановича (во всяком случае, в последней опубликованной) «Бессильные мира сего», там же страшная картина, когда кружок, почти секта воспитанников Стэна Агре, столкнувшись с «проклятой свиньей жизни», становятся обывателями — а это более страшный исход, чем секта. Это лишение дара. Это погружение мира в какое-то жуткое болото. И неслучайно в финале Стэн Агре требует найти ему девочку, но и мальчика тоже — такую живую и мертвую воду, если угодно. Совершенно нет времени. Знаете, в конце мира, в кризисе нужны питомцы Азаз