Но вот в Хармсе, в его отношении к ней очень много было детского. Это, знаете, как двое детей, которые бредут в каком-то страшном лесу, полном диких волшебников и людоедов. Вот у Хармса была мечта, которую до нас именно Марина Малич донесла в воспоминаниях: пойти куда-нибудь странствовать, и чтобы он рассказывал сказки, и их за это кормили; останавливаться в домах каких-то крестьян, рассказывать сказки какие-то. Это была такая у него мечта совершенно детская. И так его жалко становится после этого!
Он был, конечно, взрослый человек, глубокий, сложный. Он очень точно понял все про блокаду, говорил, что Ленинград ждет судьба Ковентри. Он дружил тесно только, пожалуй, с Пантелеевым Леонидом (а на самом деле — Алексеем), который был, конечно, тоже одержим своими неврозами. У него его рассказ «Честное слово» — это тоже автобиография. И действительно близки не те люди, которые читали одинаковые книги, а те, которые больны одинаковыми болезнями. И вот неврозы Хармса и Пантелеева были близки, и у обоих они выражались в такой гипертрофии честности, в гипертрофии честного отношения к себе, и во многом — в гипертрофии регионального чувства. Они обменялись молитвенниками. Оба они придавали вере огромное, сверхлогическое, как говорил Хармс, значение. И вот Пантелеев был одним из немногих понимателей Хармса.
Нужно сказать, что Хармс при всем своем уме сохранял удивительную детскую чистоту реакций. Может быть, его цинизм в разговорах о женщинах и детях был просто формой такой защиты. Но этот инфантилизм глубокий, инфантилизм абсолютной честности дети чувствовали, поэтому они так обожали хармсовские стихи.
Надо сказать, что далеко не все обэриуты, пошедшие в детскую литературу, имели успех. Ну, мне кажется, что замечательные детские стихи получались у Заболоцкого и переложения классики для детей, очень хорошо — у Олейникова, неплохо — у Введенского, но гениально — у Хармса. И вот хармсовские детские стихи отражают абсурд детского мировосприятия, которое действительно и смеется, и пугается, потому что видит вещи как они есть.
Конечно, такое мировоззрение, как у Хармса, довольно трудно выражается в поэзии, потому что поэзия разрушается этим, как ни странно. Поэзия пытается все-таки гармонизировать мир, а хармсовское понимание предельно дисгармонично. Тем трогательнее выглядят его сравнительно немногочисленные стихи (ну, не наброски, а законченные вещи), такие прежде всего, как «Постоянство веселья и грязи». Это мучительная попытка гармонизировать хаос мира, но мир все равно управляется дворником:
А дворник с грязными руками
стоит всю ночь под воротами
и чешет грязными руками
под грязной шапкой свой затылок.
А в окнах слышен смех веселый,
и свист, и звон бутылок.
[и топот ног, и звон бутылок.]
Это все хармсовский ужас, который пытается как-то привести себя в порядок. Хармс все время пытался гармонизировать свою жизнь, подчинить ее законам, работать в строго определенные часы, писать определенное количество вещей. Но, в принципе, это ужас сознания перед распадом мира. И я, кстати, должен… Ну, то же самое, что у Заболоцкого в «Меркнут знаки Зодиака», когда хаос предстает засыпающему уму.
Мне представляется, что из всего Хармса сегодня наиболее актуальное сочинение, разумеется, помимо «Случаев», — это «Елизавета Бам» — лучшая, наиболее законченная, наиболее масштабная его пьеса, в которой вот этот ужас загнанности дан великолепно. И конечно, повесть «Старуха», которая, как мне кажется, остается главным русским хоррором, вот этим триллером. И она-то как раз говорит о времени большую правду, наибольшую правду, потому что это не… Вот кафкианская мысль: потому что террор — это не когда правительство терроризирует подданных, нет, а это когда отпадает все человеческое и изначальный террор мира становится нам ясен.
Ну а мы с вами услышимся, понятное дело, в новогоднюю ночь. Запасайтесь едой. Если хотите — приходите. Пока, до скорого!
05 января 2018 года(Лев Толстой)
Добрый вечер, доброй ночи, дорогие друзья, товарищи, братцы. Встречаемся мы с вами уже не первый раз в Новом году. Может быть, кому-то даже кажется, что я сюда зачастил. Но для тех, кому не кажется, мы с радостью продолжаем. Спасибо всем, кто был с нами в Новый год, кто наприсылал всяческих добрых слов. Я вообще знаю, что на детей смотреть и детей слушать, особенно когда они веселые, трезвые, умные и в присутствии родителей, всегда приятно. Самый надежный способ вызвать любовь к себе — это, как мы знаем, поставить впереди себя стариков, женщин и детей. Вот я, можно сказать, в новогоднюю ночь поступил по этому правилу. И поэтому даже взрослые, которые здесь присутствовали — прежде всего Бородицкая, Филатов, Елисеев, мать моя и сам я,— на их фоне тоже как-то воспринимались скорее позитивно.
Очень много пожеланий на лекции, большой разброс — в диапазоне от Леонида Филатова до Андрея Платонова. Но меня приятно зацепили три вопроса о Льве Толстом. Один вопрос, заданный на форуме: просьба посвятить лекцию его взглядам на искусство, на поэзию в частности. Это интересно. Несмотря на довольно-таки ерническую формулу, в которой задан этот вопрос, мне приятно на эту тему поговорить. Второй — это объяснить его собственные религиозные правила, религиозные принципы, изложенные в основном скучно в сочинениях «В чем моя вера?», «Исповедь» и отчасти в статьях, типа «Благодатная почва», которые он в изобилии писал для «Посредника». Тут тоже есть предмет для разговора. И есть просьба повторить старую лекцию «Анна Каренина» как политический роман».
С чем связан такой интерес к Толстому? Понимаете, мы все-таки очень юбилейное общество. Мы, не имея почти внутриполитических поводов, реагируем на внешние. Вот в этом году 190 лет Толстому — конечно, не 200, но все-таки юбилей круглый. И он заставит о Толстом говорить, хотим мы того или нет. Понимаете, все-таки это же еще и заодно повод лишний раз перечитать «Воскресение» с его до сих пор опасными церковными, точнее, антицерковными главами. Это повод вспомнить «Войну и мир». Это повод поговорить об «Анне Карениной» с разных — не только литературных — позиций.
То есть в этом году, в отличие от Русской революции, Лев Толстой будет радикально переосмыслен. Революция не была, и это понятно — потому что, как говорил Алексей К. Толстой, «ходить бывает склизко по камешкам иным». А вот Толстой — это вроде бы такой предлог вполне цивильный для разговора о русском характере, литературе, истории, способе ведения войны и так далее. Тем более вышла книжка Понасенкова, очень сильно взбаламутившая историческое сообщество. Никак ему не могут простить, что он институционально никак в это сообщество не встроен, не является ни кандидатом, ни даже дипломированным историком. Хотя книга, на мой взгляд, выдающаяся. Есть о чем разговаривать. Поэтому давайте будем наблюдать, как конкурируют три темы о Толстом, если за это время не появится что-то экстраинтересное на почте.
А пока я начинаю отвечать на форумные вопросы, которые в этот раз поражают своим, скажем так, непраздничным, интеллектуально насыщенным содержанием. Вообще меня очень радует, что эти новогодние праздники большинством используются все-таки для повышения собственной читательской, а иногда и писательской квалификации. Нет ощущения какого-то сонного царства, какого-то перманентного жранья и пития. Наоборот… Ну, вот я лекции читаю детские. Там детей приходит очень много. И не сказать, чтобы их загоняли пинками. Они понимают сложные разговоры. У нас там на Ермолаевском вот сейчас лекция о Блоке, о Некрасове, о Пушкине — вот такая триада поэтическая. И удивительное количество детей и взрослых, которым интересно среди каникул на эти темы разговаривать. А поскольку лекции очень сложные, совсем не детские, я поражаюсь тому, что они, в общем, не засыпают, а довольно активно реагируют.
Вообще меня очень раздражают вот эти многочисленные сетования в социальных сетях на затянувшиеся праздники. Работу вы не любите, это я понимаю, да. Ну, действительно в русском сознании всегда работа, физический труд — это скорее проклятие человека, нежели его благословение. Но вам и отдых не нравится. Что же вас тогда устраивает? Видимо, больше всего вас устраивает имитация работы — то есть такая работа, которая сама по себе является отдыхом, но при этом выглядит как такой отчаянный труд на благо государства или на благо общества. То есть ничего не делают, но чтобы за это ничего не было. Вот это, видимо, такое любимое российское состояние на сегодняшний день.
Мне же, например, ситуация праздности очень нравится, потому что это одно из немногих таких, что ли… одна из немногих возможностей заняться собой, заняться своими делами: что-то сочинить для себя, не писать в номер, не ходить на какие-то мероприятия. Я с большой радостью замечаю, что стал значительно больше сочинять. Я так думаю, что стишков десять-пятнадцать по итогам этих каникул у меня прибавится, и я постепенно буду их на нашу общую радость печатать.
«Поздравляю с Новым годом,— вас также,— но вопрос не новогодний,— слава богу.— Является ли девятая глава «Бесов» «У Тихона», где происходит исповедь Ставрогина, неотъемлемой частью романа, или Достоевский решил ее не включать в произведение по своим соображениям? Проясняет ли она характер Ставрогина или только запутывает дело? Является ли сам Ставрогин «бесом», и почему? Является ли «бесом» Раскольников?»
Понимаете, никакого личного решения Достоевского здесь не было, а было личное решение Каткова, который печатал «Бесов», как и практически все, что Достоевский писал в последние годы (ну, кроме «Подростка», отданного «Отечественной записке»), все печатал у себя. «Русский вестник» — это журнал достаточно консервативный. В частности, именно Катков запретил печатанье последней части «Анны Карениной», раз уж она упоминалась, она вышла отдельной брошюрой. И его, видите ли, насторожили скептические мнения Толстого о добровольцах, едущих защищать братьев-славя