Проблема в том, что (вы подчеркнули важную мысль) больные времена порождают больную ситуацию, ситуацию больного выбора. Вот я применительно к Владимиру Тендрякову все время писал, что тендряковские коллизии семидесятых годов — в «Расплате», в «Ночи после выпуска», в «Шестидесяти свечах» особенно — они ведь морально неразрешимы, они не имеют правильного решения. Почему? Потому что ситуация, породившая их, больная и неправильная. Мальчик, который убил своего отца-алкоголика, он правильно сделал или нет (в «Расплате»)? Нет, конечно, неправильно. А у него выхода не было. Сама исходная ситуация, в которой вообще религиозное, нравственное начало в обществе блокировано, она не позволяет решить эту проблему. Точно так же, как больные коллизии порождает Гражданская война в романе Фадеева «Разгром», вот когда раненого, насколько я помню, Фролова Левинсон отравил. Он правильно сделал или нет? Нет, он сделал неправильно. Но в больной ситуации, в коллизии Гражданской войны у него нет другого выхода.
То есть, грубо говоря, здесь надо полагаться только на Лешека Колаковского, замечательного польского, а впоследствии английского мыслителя, который сказал совершенно однозначно: «Моральные решения может принимать только каждый для себя, и законом ни для кого оно быть не может». Мы знаем идею Канта о том, что надо действовать, как если бы твое решение могло быть моральным императивом для всех. Это не только Кант говорил, а это старая мысль о том, что надо стараться превратить свое поведение в нравственный кодекс. Колаковский совершенно правильно отвечает: «В условиях больного общества нравственного кодекса быть не может. Этический кодекс созидается ежеминутно». Надо сказать, что идеи Колаковского в шестидесятые годы произвели огромное впечатление на Окуджаву, который собственно после Польши во многом убедился в своей, что ли, легитимности, в точности своих интуитивных догадок.
Поэтому никакого единого правила — ходить на выборы, не ходить на выборы, бойкотировать их, не бойкотировать — их просто не может быть. Не может быть общего выбора для всех. Поскольку ситуация больная, нет единого правила поведения. Каждый должен действовать в соответствии со своим темпераментом, со своими правилами и со своими принципами личными, которые созидаются ежеминутно. Поддерживать или не поддерживать Навального — тоже каждый решает сам. Поддерживать или не поддерживать Ксению Собчак — опять-таки каждый решает сам.
Вот у меня в понедельник, 8-го числа, будет лекция (надо только уточнить — где). Мне предложили из штаба Собчак прочесть какую-нибудь лекцию — необязательно в поддержку, можно против, но вот об этом феномене. Я предложил тему «Ксения Собчак как героиня русской литературы». Она действительно занимает важный архетип в нашем сознании, поэтому она так укоренилась. Я собираюсь о ней говорить. Ксения Собчак — это вообще Маленькая разбойница: она происходит из элиты, но при этом очень демократична. Вот об этом будем говорить: почему Ксения Собчак является героиней русской литературы?
Я не знаю, в какой степени я буду ее поддерживать, но во всяком случае я не буду на нее работать, потому что я вообще ни на кого работать не могу (это давно доказано опытом). Но она мне симпатична. Я много раз говорил: я симпатизирую ее отваге. И больше того — человек, которого ругают все, всегда может рассчитывать на мое сострадание. В данном случае ее ругают, ну, скажем так, не все, но очень многие, а она совершенно безбашенно и откровенно подставляется.
Поэтому вот мой выбор в данном случае: анализировать, читать лекции, рассказывать. Как я буду голосовать и буду ли я голосовать? В данном случае это только мое дело. Я ни для кого моральным советчиком быть не могу. И всем остальным советую тоже помнить: в больной ситуации моральных авторитетов нет. Ребята, личный выбор приходится делать каждому. И никто не вправе требовать, чтобы личный выбор имел какое-то общее моральное значение. Именно в больной ситуации десятых годов, в больной ситуации русского Серебряного века Розанов (не шибко-то мною любимый) сказал великую фразу: «Я не такой еще подлец, чтобы говорить о морали»,— потому что в такие времена мораль становится результатом угнетения и инструментом угнетения, кстати говоря. Мораль — это для тех времен, когда есть нравственный консенсус хотя бы по базовым ценностям. Их сейчас нет. То есть — каждый решает сам.
И в этом смысле, кстати, Кирилл дорогой, я не считаю эти времена такими уж дурными. Понимаете, это время выковывания личного кодекса. А чем еще на свете стоит заниматься, кроме выковывания личных предпочтений?
«Последнее время слышу сетования журналистов, что им некогда читать. И действительно, уровень разговорной речи у многих удручающий, за некоторых и вовсе делается неловко, с удовольствием воспринимаются лишь единицы. Верны ли мои ощущения? Каков ваш взгляд на эту ситуацию?»
Журналист всегда вызывает в обществе раздражение в общем. Он не должен вызывать удовольствия. Вас раздражает их речь. Кого-то раздражает их поверхностность, их, так сказать, нахватанность, знание всего о немногом вместо знания немного обо всем и так далее (или наоборот). Я-то считаю, что как раз журналист должен знать немного обо всем, он должен быть универсалом.
Ну, что касается этого раздражения. Ну, естественно, плох тот журналист, который не вызывает раздражения. Вы просто заметьте, что раздражает вас не их невежество (это предлог); скорее всего, вас раздражает сама их социальная роль. А социальная роль журналиста к тому и сводится — чтобы раздражать. Кто не раздражает — тот не журналист. И я поэтому очень люблю людей, которые мною недовольны. Как замечательно сказала Мария Васильевна Розанова: «Люблю своих врагов, главным образом из гельминтологических соображений». Не буду расшифровывать эту фразу, каждый пусть ее понимает сам.
«После лекции об инвалидах решил задать вам вопрос. Что в России считается психическим здоровьем? И насколько отношение к психотерапии отличается у нас и в других культурах? Интересует ваш личный взгляд на работу психолога как костоправа-инструктора».
Если психолог-костоправ, то благо ему. Но если он помогает просто смириться с ситуацией, выдумать для себя способы ее забалтывания или такой ее вербализации, которая приятна, которая услаждает, то это не психолог; это, скажем так, не костоправ, а терапевт. А терапевтическими методами бороться с переломами — это, вы знаете, только вернейший путь к гангрене, прости господи. Не дай бог, конечно.
Но я с большой тоской смотрю на увлечение общества психологами. Как правильно заметил когда-то Владимир Новиков: «Вместо того чтобы решать проблемы, мы по большей части их пытаемся переформулировать, переназвать». Вот это очень правильная мысль. Поэтому мне кажется, что психология — это для многих паллиатив. Вместо того чтобы решать — попить таблеточки… «А у меня депрессия».— «Сходите на беседу». А у вас не депрессия. У вас просто ситуация, которую надо разрулить. Вот и все.
Я очень уважаю профессиональных психологов и психиатров, но психологию как массовое увлечение я принять не могу, потому что психология чаще всего — это попытка сбежать от проблемы. А проблему надо разрешать — и не с помощью психолога, а с помощью… ну, самого себя, мобилизации своих ресурсов. Вот опять я кого-то разозлил. Но это даже приятно.
Вернемся через три минуты.
РЕКЛАМА
Продолжаем разговор.
«В чем смысл рассказа Толстого «После бала»?»
Ну, видите, здесь, по-моему, двух мнений быть не может. Это не из тех рассказов Толстого, который нуждается в интерпретации. Хотя многие весьма почтенные филологи — в частности такой «чемпион по моему цитированию» Александр Жолковский, один из моих кумиров — посвятили этому рассказу довольно подробные разборы. Но это разборы технические в основном или тематические. А в смысле морального пафоса там, по-моему, совершенно не о чем спорить.
Но видите, какая штука? Вот сегодня, читая лекцию о Пушкине, я поразился, до какой степени мы отвыкли анализировать. Вот все-таки это поколение, которое я продолжаю считать гениальным, оно поразительно быстро усваивает. Но с тем, чтобы сформулировать собственные догадки… Проблема не потому, что оно глупо, а потому, что оно боится, потому, что есть определенный барьер, во всяком случае у двенадцати-тринадцатилетних.
Так вот «После бала», если глубоко проанализировать рассказ и если назвать проблему… Ну, это же рассказ не о Николае Палкине, не о николаевской России (в смысле — о Николае Павловиче, Первом); это рассказ о том, на мой взгляд, что в основе всякого общества, особенно общества процветающего, лежит чудовищное насилие, которого мы не хотим видеть. Ведь экзекуция, которую герой увидел, происходит ночью, ее никто не видит. Это просто он ушел с бала со счастливой и радостной своей любовью — и вдруг увидел, как отец его невесты производит наказание шпицрутенами, и там сплошное кровавое месиво на спине у татарина. Вот это очень страшный рассказ, очень натуралистический, работающий на обычных толстовских контрастах: только что бал, свежесть, молодая влюбленность — а вот сейчас это кровавое месиво и «братцы, помилосердуйте».
Тут надо что вспомнить? Что Толстой ведь вообще писатель довольно грубых, простых и сильно работающих приемов. Он такого цирлиха-манирлиха как модернист себе не позволяет (хотя и модернисты тоже довольно грубые ребята). Раздвигая границы, опции художественной прозы, он доводит до совершенства, да, все-таки довольно простые приемы. И «После бала» весь сделан на контрасте между этой свежестью, этой молодостью и этим зверством чудовищным. Так вот, ребята… Да, «братцы, помилосердуйте» — это главный призыв толстовского творчества в целом. Помните, у него Светлогуб спрашивает палача в «Божеском и человеческом», кажется: «И не жалко тебя меня?» Вот пожалейте.
Что я хочу, так сказать, какой вывод я здесь хочу сделать? Несколько более глобальный, нежели советская попытка увидеть в этом рассказе только разоблачение царского режима. В основе всякой жизни, в подкорке всякого сознания, в гумусе, из которого растет всякое цветение, находится вот этот кровавый ад. То есть всякая влюбленность, всякое счастье и всякая молодая беспечность — они обеспечены тем, что рядом по ночам происходит вот это. И будет происходить до тех пор, пока цел репрессивный аппарат государства (следовательно — всегда, пока стоит мир, пока стои