т человечество). Это очень жесткий рассказ — жесткий в том смысле, что никогда не надо своим счастьем объяснять, искупать и как-то оправдывать трагедию режима. То есть это, в общем, рассказ о тридцать восьмом годе, когда Парк культуры, когда молодые москвичи, когда детские праздники, и «жить стало лучше, жить стало веселее». Вот Лукьянова же подготовила, кстати, я зачитывал эти все веселые сюжеты из тридцать седьмого года — пятидесяти-, шестидесяти-, семидесятилетней давности и уже восьмидесяти.
Так вот, в чем ужас? Понимаете, у Толстого в ранней (мы можем назвать ее ранней) повести «Казаки»… По выражению Шкловского, «он ее писал и переписывал десять лет и еще пятьдесят лет вспоминал о недописанном». Так вот, в ранней повести «Казаки» у него присутствует такая мысль, мысль очень соблазнительная (Оленин там ее высказывает): «Кто счастлив — тот и прав». Помните, вот когда он гонится за оленем? Это замечательное совпадение: Оленин гонится за оленем. И он счастливо его преследует, и отводит паутину с горяченного лица, и ветки по нему хлещут. И он думает: «Вот как мне сейчас хорошо! Кто счастлив — тот и прав».
Так вот, поздний Толстой не устает вам напоминать, что в изнанке этого вашего радостного мира, в изнанке вашей юности всегда кого-то в это время порют шпицрутенами, и только этим оплачено ваше счастье. Вот об этом надо помнить. Так что рассказ «После бала» — это вообще такой серьезный удар по молодому счастью, по молодой самоуверенности. Я во всяком случае это понял так.
Я хорошо помню, что я прочел… даже не прочел, а прослушал этот рассказ. У матери же довольно большая фонотека педагогическая. Вот у нее был этот рассказ в исполнении кого-то из мхатовцев — кажется, Качалова. И я его прослушал и хорошо помню до сих пор эту пластинку с желтой этикеткой, которую я исхитил из материной сумки, когда она готовилась к уроку, ну и прослушал. И я помню шок, который я почувствовал. Это было ужасно! Я думаю, что его на слух лучше воспринимать. Ну, это было сколько? Ну, я был совсем мелкий — лет семь-восемь мне было. Но это было что-то невероятное! (Помнишь, мать, этот замечательный эпизод, как ты меня успокоить потом не могла?) Значит, этот эпизод про толстовское отношение к поэзии я отношу все-таки к лекции. Хотя очень много просьб рассказать про «Войну и мир». Будем смотреть.
«В конце девяностых вышел роман Зулейки Доусон «Форсайты». Это продолжение «Саги» — история Флер и Джона, все кончается тридцать девятым годом. Я роман прочла из-за любопытства. Читала с интересом, но перечитать не захотелось, а Голсуорси перечитываю регулярно. Почему, на ваш взгляд?»
Наташа, очень просто: Зулейка Доусон решала задачу кассовую. Ей хотелось продолжить бестселлер, создать фанфик, а если повезет — франшизу. Но франшиза ведь очень редко решает внутренние проблемы. Посмотрите, сколько было вокруг риплиевского «Скарлетта» шуму… «Скарлетт», романа,— и ничего абсолютно. Ну, продолжила она. Но нас же интересует не судьба Скарлетт, в конце концов, как она там будет продолжаться, вернет ли она Ретта или не вернет она Ретта, да? Их никогда не было. Плевать, в сущности. Нас интересуют не биографии этих героев, а решение внутренней проблемы, которой была одержима лично Пегги Митчелл, Маргарет Митчелл, которая решала для себя вопрос: «А хороша ли та страна Америка, в которой национальной героиней является Скарлетт О’Хара?»
Ведь Скарлетт О’Хара, которую она называла там, простите меня… дабл-ю, эйч, оу, ар, и (чтобы вслух не произносить, да?), вот это whore — хороша она или плоха? Просто Скарлетт — это описанный ею герой. «Дудочка, дудочка», «Fiddle-dee-dee!», «А я подумаю об этом завтра. Фью-фью-фью». Вот хороша ли эта героиня, которая говорит: «Я никогда не буду бедной. Я никогда не буду больше жить в нищете. А у меня любой ценой будет дом. А у меня любой ценой будет Ретт»? Она не хороша и не плоха. Она — новый тип. И вот Скарлетт О’Хара — это демон, которым одержима Маргарет Митчелл, которая решает для себя этот вопрос — изгоняет из себя этого демона.
Та же проблема была у Голсуорси. Голсуорси решал совершенно конкретный вопрос. Форсайты очень плохи, в основе их состояния лежат великие грехи. Сомс Форсайт, конечно… вот правильно моя мать говорит, что это своего Каренин. Но Сомс Форсайт — это вообще малоприятный персонаж. Я, кстати говоря, среди своего окружения практически не знаю людей, которым бы, подобно мне, не нравилась «Сага». Мне она скучновата.
Все обожают этот роман. Почему? Да потому, что проблема «Саги» стоит перед нами в полный рост. И в чем же она заключается? Да, предки плохи, коммунистический режим был плох, но ведь и то, что пришло ему на смену, много хуже. Да, русское купечество и русские капиталисты были отвратительными, но ведь то, что им пришло на смену, было хуже. Да, Голсуорси пишет о вырождении Викторианского века, о крахе Британской империи… И Дезерт, кстати, в «Конце главы» — один из тех людей, которые разрушают основу основ английского общества: он принял ислам под угрозой оружия, он отрекся от веры, отрекся от Европы, потому что для него эта вера не имеет ни малейшей ценности. Почему же он должен был дать себя убить? Гениальный на самом деле вопрос, на который… Ну, тоже больная ситуация его породила, поэтому правильного и единого ответа для всех здесь, наверное, и нет.
Но трагедия Голсуорси была в том, что ненавидимая им, фарисейская и старая Англия уходит. И то, что приходит ей на смену, ребята, гораздо хуже! В последнем письме, которое завершает «Конец главы» (да собственно уже и в романе «Лебединая песнь» из «Саги») очень остро чувствуется ужас даже не перед современностью, а перед будущим. Кто говорит, что Голсуорси любит Форсайтов? Он, может быть, любит старого Джолиона, да. Он, может быть, любит Флер. Ему интересна там Ирэн. Они все симпатичны в той или иной степени, но, вообще-то, большинство Форсайтов — это хищники.
И конечно, советский читатель… его патологическая любовь к этому роману заключается в том, что там очень хорошо описана красивая жизнь. Я когда перечитываю… Все эти золотые шелковые платья, все эти инкрустированные столики, все эти утонченные блюда — то, что для Голсуорси ненавистно, для жителя советской коммуналки это, знаете, было оазисом красивой жизни, счастья. Мы все «Форсайтов» обожали. Никогда таких рейтингов не было у экранизации «Саги», как в Советском Союзе, где ее один раз показали, купили для одного показа — и после вся Россия тридцать лет об этом вспоминала. Все обожали эту бибисическую экранизацию.
И надо сказать, что для Голсуорси мир Форсайтов — это, конечно, золотая клетка. Проблема только в том, что тот мир, который наступает,— это, простите, уже клетка не золотая, а это клетка свинцовая. И мы не можем этому порадоваться. И это крик ужаса традиционалиста перед модерном. Он решает внутреннюю проблему.
Откуда у Доусон были такие вопросы? Ее интересовали совершенно другие вещи. Вообще всякий эпический роман, особенно сага о семейном упадке, включая «Семью Ульяновых», простите, Мариэтты Шагинян, к сожалению, решает внутренние проблемы автора. Мариэтта Шагинян в тетралогии о Ленине выясняла (особенно в первой части) свои взаимоотношения с модерном, а не ленинские. Вот о чем здесь стоит говорить.
«Вспоминая «Детей Арбата», понимаешь, что прекрасным людям, таким как Саша, Варя, Софья Александровна, Михаил Юрьевич, не было места в том государстве — оно пыталось от них избавиться. С другой стороны, я мало представляю их как наших современников. Похоже, им нет места и сейчас. Не кажется ли вам, что эти персонажи зависли во времени?»
Игорь дорогой… Кстати, любопытно, что самые точные и больные вопросы приходят сейчас из Киева. Это потому, что там люди лицом к лицу столкнулись с теми вызовами, с которыми нам предстоит столкнуться завтра. Это мы зависли во времени, а они там уже сейчас расхлебывают свои иллюзии — где-то сбывшиеся, большей частью несбывшиеся, как всегда бывает. Нормальный процесс.
Так вот, отвечая на ваш вопрос, Игорь: эти люди, как совершенно правильно пишет Пастернак о Маяковском, были «единственными гражданами неосуществившегося государства». Саша, Варя, в какой-то мере Сашина мать (хотя в меньшей степени, конечно) — это люди неосуществившейся утопии, это комиссарские дети, которые выиграли войну, которые устроили оттепель, но которые вымерли потом, которые не готовы были для обычной жизни, их для обычной жизни и не растили. Это люди поколения самого Рыбакова. Это Трифонов, это Окуджава, это Аксенов, это Шукшин — все дети репрессированных. Понимаете?
И у кого-то это, как у Шукшина, приводило к маргинализации и озлоблению. Неслучайно он чувствовал себя все больше разбойником — все меньше Колокольниковым и все больше Егором Прокудиным. Ну, переломный фильм здесь — «Печки-лавочки», поэтому он лучший. У кого-то в каком-то случае это приводило к эскапизму, к такому бегству в утопию-антиутопию, как у Аксенова. У кого-то — просто к депрессии, к отчаянию, как у Трифонова, чья последняя вещь называется «Исчезновение» и кончается в сущности исчезновением автора, не сумевшего ее дописать.
Так что здесь поколение людей, которые выросли к началу тридцатых, оно просто оказалось невостребованным (ну, или родилось в начале тридцатых). Им негде было жить. И Саше Панкратову, и самому Рыбакову — им пришлось адаптироваться к империи юроков. Понимаете, это время оказалось идеальным для Юрока, для Молчалина. У Чацкого была ровно та же ситуация.
«Почему деятели культуры так бесхребетны и беспринципны? Почему все эти хазановы… — ну, перечисляются с малой буквы неуважительно замечательные деятели культуры. Не делайте так, пожалуйста.— Почему они становятся на сторону явного зла и становятся поддержантами Путина? Почему им не помогли мегатонны правильной литературы и собственных фильмов? Почему им не стыдно за то, что, призывая убить Дракона, они теперь этого Дракона облизывают?»
Ну, во-первых, они разделяли известные иллюзии — они разделяли мысль о том, что можно жить без дракона. А впоследствии, кстати, как в фильме, в финале и происходит, поняли, что единственный способ победить Дракона — это завести своего собственного. Так что