«Слышал, что Дон Кихот в свое время был комическим персонажем».
Да, конечно, был. Но просто дело в том, что комизм, пародийность этого персонажа оказалась слишком близка массам. Швейк тоже был пародийным персонажем, а потом люди толпы стали соотносить себя со Швейком. Там больше не с кем особенно себя соотносить. Кстати, в силу того, что роман не закончен, отношение Гашека к Швейку остается таким более-менее амбивалентным. Многие думают, что он им любуется, на самом деле, когда он говорит, что Швейк ужасно милый, Швейк — это идиот. И единственный выживающий персонаж в мире Первой мировой войны — это идиот, нормальному человеку там делать нечего. Швейк идиот и в нравственном отношении тоже. Поэтому говорить о какой-то его любви к персонажу — он к нему относится как Солженицын к Ивану Денисовичу, это терпила. Но просто у Солженицына есть положительные герои — кавторанг, Алешка, а в «Швейке» таких положительных героев нет, разве что автор.
«Прочла «Vita Nostra». Поясните концовку, Саша сдала экзамен или провалила?»
Как я понимаю, она сдала его лучше чем ожидалось. Она удостоилась главного, самого большого поощрения — ей удалось то, что не удается почти никому: она стала словом. И это, я думаю, даже не подлежит никакому обсуждению, это высшая форма. Она не просто сдала, если угодно, она не сдала экзамен — она стала экзаменом, если на то пошло.
«Нормы нравственности претерпевают изменения?»
Конечно, нет ничего более такого релятивного, более относительного.
«В школьные годы, в одном интервью вы говорили, вас сильно изменила влюбленность. Как вы ее переживали?»
С трудом. Но думаю, что это был полезный опыт. Полезный в том смысле, что он научил меня больше на этот тип не западать. Ну, это не школьная влюбленность была уже, а институтская. Это девушка, отношения с которой у меня так или иначе продолжались лет семнадцать, наверное, и они были значимыми, полезными. И именно ей посвящены многие мои стихи. Но я в общем научился как-то не видеть в этом ничего особенного, я научился с этим сложным и прекрасным женским типом сначала сосуществовать, а потом, когда приходит время, от него избавляться. Потому что это очень полезно в смысле стихов, но когда вам нужна семья, вам нужен другой человек. Вот это был полезный опыт, он меня изменил. Вспоминаю ли я об этом с благодарностью — не знаю, наверное, с благодарностью. Ну я тоже ей что-то дал, наверное.
«В либеральной среде расхожим мнением является то, что российское телевидение суть тотальное зло». Не суть, а есть, суть — это множественное число. «Оно зомбирует, растлевает и развращает. Телевидение извлекает из людей все ужасное. Положим, это так. Но тогда вопрос: может ли эта останкинская игла, помещенная в чистые и добрые руки, проводить столь же эффективную работу с обратным результатом?»
Да, конечно. Но видите ли, для того чтобы вытаптывать сорняки, ума не надо. А если вы хотите окультурить сад, надо растить культурные растения. Это совсем другое занятие, и я бы, наверное, никому не посоветовал вот так с оптимизмом смотреть на мир Полдня — простите, мир Саракша, после отключения вещателей, после отключения башен пропаганды. Там люди окажутся в состоянии глубокой лучевой депрессии, лучевой удар произойдет. Там нужно очень долго растить другие души.
И в мире Полдня абсолютно нет гарантий (я сейчас уже говорю сознательно о мире Полдня), что этот мир тоже в общем неуязвим для фашизма. Если вы помните, у Германа в «Трудно быть богом» на Земле все очень плохо, и поэтому Румата не может вернуться, Антон. Он пытается спастись на этой экспериментальной Арканарской территории, а на Земле все тоже неважно. Так что не следует думать, что добро легко и быстро воспитуемо. Если Останкинская телебашня попадет в умные руки, как вы помните, программа «Взгляд» в течение трех лет воспитывала молодежь и многого добилась, не будем преуменьшать великого значения этой программы — но, как видим, все эти результаты оказались довольно хлипкие.
Я вам больше скажу, человек вообще гораздо быстрее оскотинивается, нежели окультуривается. Дурное дело нехитрое. Поэтому Останкинская башня, попавшая в добрые руки, несомненно, принесет положительный эффект, но этот эффект будет достигаться годами. А, как говорил Маяковский, «что куплено в год, можно в час раскрасть». Это именно так и есть.
«Давайте больше про литературку, про политику у вас мутно получается».
Дорогой мой, ну вот я разберусь, ей-богу, без ваших советов. Я вам больше даже скажу — спасибо вам, конечно, на добром слове, но вот не можете вы судить, что у меня получается лучше и что хуже. Понимаете, просто потому, что судить надо по итогам. А итогом моих очень часто неверных, с вашей точки зрения, слов, является то, что мне удается иногда заронить сомнение. А сомнение, оно более ценно, чем некая абсолютная истина. Сейчас не время абсолютных истин, я много раз об этом говорил.
«Спасибо за новогодний эфир»,— вам также спасибо. «Разъясните, как следует понимать термин «метароман»».
Ну, в моем понимании метароман — это большой цикл, большой корпус сочинений, написанных на один сюжет или объединенных сходными проблемами. Вот в частности, Виктор Ерофеев говорит о русском метаромане Владимира Набокова, который весь ложится на сюжет утраченного рая или, грубо говоря, на историю Земблы из «Бледного огня». Может быть, можно понимать это так. Зембла, помните — это страна далеко на севере, такая земля. А можно понимать метароман как большой романный цикл. Но для меня метароман — это большой корпус сочинений, объединенных одной проблемой и одним метасюжетом.
Тут вопрос о Познере. Мне бы не хотелось комментировать коллег, но вообще поведение Владимира Познера и взгляды его мне не близки, но я отношусь к нему все равно с уважением и интересом. Ну, что там…
«Состоялась ли ваша встреча с Саакашвили?»
К сожалению, нет. У меня был к нему один конкретный вопрос, как он собирается отмечать полтинник. А он его почти никак не отметил. Может быть, в нынешних обстоятельствах лучшее, что мы можем делать — это не отмечать полтинник.
«Как вам «Последний богатырь»?»
Никак. Я посмотрел «Последнего богатыря». Простите, есть вещи, которые выше моих сил. Почему посмотрел — ну потому что мне некуда было деваться, его показывали по телевизору, а я сидел в кафе перед этим телевизором и посмотрел. Девушка очень красивая, эта Людмила Савицкая. Все остальное, по-моему, не подлежит обсуждению.
«При взгляде на историю,— пишет Пастернак,— можно подумать, что идеализм существует только для того, чтобы его отрицали». Как вы относитесь к этой цитате?»
А что хочет сказать Пастернак? Пастернак говорит о Zeitgeist, о духе времени, о гегелевском понимании истории, о том, что сколько бы ни отрицали наличия в истории некоего смысла, сюжета, наглядности, история как раз очень любит наглядность, она поразительно наглядна, особенно в России. И тут происходят почти текстуальные совпадения. В этом смысле да, идеалистическая концепция истории, сколько бы ее ни отрицали, Пастернаку представляется верной, и я с этим солидарен. Понимаете, для меня история хотя и не наука, она слишком зависит от интерпретации, наука — это источниковедение, условно говоря, история слишком лишена предсказательной функции и так далее. Но если рассматривать историю как художественный текст, то мораль этого текста прописана везде большими буквами. Разговоры о том, что история никого не учит, они, на мой взгляд, забавны, потому что история никого не учит только тогда, когда никто не хочет учиться.
«Как вы относитесь к творчеству Михаила Генделева?»
С величайшим уважением, и к Генделеву самому, и к его творчеству, и он мне вообще как-то глубоко симпатичен.
«Страшноватый эфир у вас получается».
Ну что вы, дорогой. По-моему, очень веселый. Может быть, он касается просто довольно мрачных вещей. Ну а почему мрачных, почему вас вот так пугает необходимость личного выбора, что здесь страшного? Я, например, за то, чтобы человек сам отвечал за свои поступки. Никого нельзя оправдывать. Помните, говорил Пастернак, не надо оправдывать себя неправотой времени, покупать себе правоту неправотой времени. То есть оправдаться можно личными обстоятельствами — болезнью родственников, безденежьем, отсутствием социальных лифтов и так далее. Но совершенно нельзя оправдываться эпохой. И я вообще за то, чтобы каждый нес личную ответственность за свое поведение, вот и только. А говорить «я как все» — ну, это вообще стыдно.
«Вернувшись из армии, никак не могу спокойно без восторга смотреть на простые заурядные вещи. Не то чтобы я не мог наесться или выспаться, но просто бывает, идешь порой по какому-нибудь парку, а слезы так и льются оттого, что дети играют».
Ну, Артур, дорогой, видите, как хорошо? Ваша жизнь полна приятных сюрпризов. Как замечательно говорится в одном анекдоте: «Удивительная вещь склероз — каждый день узнаешь столько нового». Ну, так и здесь, вот вы получили травму, последствия этой травмы вызвали у вас такой восторг, восторг выжившего. Мне рассказывал один замечательный поэт, что когда он очнулся после тяжелой операции, пришел в себя от наркоза, он вдруг неожиданно для себя разрыдался, вот таким подарком ему вдруг показалась жизнь.
«Не лежит ли в основе этих эмоций в подмене чуда обыденностью что-то рабское, уродливое, унижающее достоинство?»
Нет, не лежит. Иногда надо благодарить за мир, надо иногда помнить, что мир — это такой дар божий, а не просто то, что нам дано в ощущении.
Вот про «Иронию судьбы» опять вопрос, что песни там играют роль брехтовских зонгов. Ну, Катя, мне действительно кажется, что это серьезное произведение, и кинематографическое, и литературное. Да, вы совершенно правы, здесь песни играют не то что роль брехтовских зонгов, поясняющих действие, но они как-то выявляют подоплеку. Понимаете, в несерьезной новогодней истории типа «Чародеев», там же не будут петь Цветаеву или читать Кочеткова. «Баллада о прокуренном вагоне» — это стихотворение, которое стало лейтмотивом фильма, во многом его символом, его, так сказать, извлек из небытия Рязанов. Он знал эти стихи, ходившие в списках. А ведь Кочетков не был официально признанным поэтом.