тся вам.
Услышимся через неделю.
12 января 2018 года(Иван Гончаров)
Добрый вечер, дорогие друзья. Сегодня у нас страшный разброс по лекционным темам. Ну а самое удивительное, что вот наконец-то я могу понять, кто моя аудитория. Спасибо, это приятно.
Ужасно большая часть запросов приходит от школоты и студентов, которым надо сдавать те или иные экзамены. Большая часть вопросов, естественно, по русской литературе: просят Островского, Тургенева, Гончарова (ну, видимо, это какие-то филфаки, где речь дошла до второй половины XIX столетия), вплоть до самых экзотических персонажей, вроде Николая Успенского, Решетникова или Помяловского. Я со своей стороны, кстати, к Помяловскому дышу довольно неровно, потому что я читал его в детстве, «Молотов» и «Мещанское счастье» производили на меня некое впечатление. Ну, правда, ничего не поделаешь, с его другом Решетниковым я его путал всегда. «Подлиповцы» решетниковские никогда не нравились мне, это как-то уж очень скучно и уныло, да это и не литература. Он сам считал это очерками.
Что касается остальных кандидатур, то пока с некоторым отрывом лидирует Гончаров, в особенности «Обрыв». Многие просят еще поговорить о «Братьях Карамазовых». Давайте, кто опередит, кто вдруг предложит какую-то тему, которая не приходила в голову студентам. Я открыт к предложениям и с удовольствием их рассмотрю.
Мне напоминают, что я несколько раз обещал читать стихи в передаче. Давайте действительно начнем сегодня со стихов, потому что они всегда задают некоторое настроение. Вот я получил неожиданно прекрасный новогодний подарок — подборку стихов моего друга Евгения Лукина — знаменитого, наверное, одного из самых титулованных фантастов России, проживающего в Волгограде, но известного куда более, чем многие столичные авторы. Но Лукин для меня прежде всего поэт, автор нескольких действительно гениальных стихотворений — ну, типа знаменитого:
Посмотри: встает цунами
Над скорлупками квартир.
Так, разделываясь с нами,
Красота спасает мир.
Я с удовольствием почитаю сегодня кое-что из этой подборки свежего Лукина, потому что для меня это такой, да, действительно, если угодно, камертон сегодняшнего дня. И он вообще поразительно точный человек (Лукин). Я очень боялся, что нас, как многих фантастов, разведут реалии последнего времени, но оказалось, что, во-первых, наши отношения крепче любых разногласий, а во-вторых, разногласий особенных нет, что меня чрезвычайно радует. Ну, вот я почитаю.
«Старофранцузская баллада»
За то, что детскую мечту
о справедливой светлой эре
вот-вот химерою сочту
в угоду нынешней химере, —
я сам себя, замкнувши двери,
достав единственный патрон,
приговорил бы к высшей мере,
не будь уже приговорен.
За то, что я утратил ту,
со взглядом рыси, смехом пери,
и не подался в темноту
за ней, как Данте Алигьери, —
в подобное, увы, не веря,
я сам себя (прими, Харон!)
приговорил бы к высшей мере,
не будь уже приговорен.
За то, что истово плету
балладу в заданном размере,
вбивая рифмы в хрипоту
околевающего зверя, —
я, горло к лезвию примеря,
себя, как некогда Нерон,
приговорил бы к высшей мере,
не будь уже приговорен.
Сержант! Пиши: в безлюдном сквере
я сам себя под крик ворон
приговорил бы к высшей мере,
не будь уже приговорен.
Ну, здесь гениально все, но особенно, конечно, вот это то, что вместо стандартной посылки, которая должна начинаться со слова «принц», он употребляет слово «сержант», потому что сержант, если угодно, и есть настоящий принц этой территории, такой самый, можно сказать, влиятельный здесь человек.
Вот еще несколько… Вот самое мое любимое за последнее время:
Судьбой ли, Богом суждено
уйти за грань земного круга —
скажи, не все ли нам равно,
кто нас отнимет друг у друга?
Жизнь обращается в ничто,
недолгий век почти что прожит.
Остались я, и ты, и то,
что нас однажды уничтожит.
Совершенно грандиозное стихотворение. И мне кажется, что вот таких ощущений как-то раньше у Лукина не было. Он вообще не особенно оптимистичный поэт, но чтобы вот такая нагота отчаяния…
Зверобородый, что твой бизон с косматым зонтом в руке,
Ты был человечеством, Робинзон, на крохотном островке.
Подобно Богу, ты был один, с природою на один.
Никаких тебе середин и сам себе господин.
Хотя, конечно, такого ты и в мыслях-то не держал,
Хватало хворей, и маяты, и страха змеиных жал.
А то бы, знаешь, какой тоской аукнулась эта честь —
Само сознание, что род людской вот собственно ты и есть.
Уплыть бы, думалось, поскорей абы на чем туда,
Где нет ни дебрей, ни дикарей, ни тягостного труда.
Уплыл. И вот джентльмен, не зверь, цивилен, повсюду вхож.
Ты — часть человечества, но теперь не знаешь, зачем живешь.
За окнами отзвук копыт и ног, колес городская прыть,
И ты настолько не одинок, что взять бы да и уплыть!
Ну роскошь же, по-моему!
Ну вот после этого такого безупречного камертона давайте… Да, тут, кстати, сразу прискакивает вопрос: «А не написал ли Лукин новой прозы?» Написал и прислал мне несколько маленьких повестей (это его любимый жанр). Они, по-моему, совершенно классные. И они будут напечатаны в ближайшее время толстой книгой, насколько я понимаю. Если нет — буду их зачитывать вслух.
«Что вы знаете о новом романе Марины и Сережи Дяченко?»
Не больше, чем вы. Я знаю, что он называется «Луч». Я прочел из него первых три абзаца, после которых действительно невозможно от этой книги оторваться. Страшно ее жду. Интервью с Дяченками, где они говорят о будущем романе — очень обтекаемо, как всегда, и таинственно, — вышло у меня в прошлом году. Но они же, понимаете, страшные тихушники и никогда ничего никому не рассказывают. Поэтому подождите февраля — в феврале книга выйдет, по всей вероятности (ну, в марте), и мы с вами сможем этот роман прочитать. Пока, судя по приводимым цитатам, он в лучших традициях: быстро, страшно и совершенно непонятно куда повернет.
«Читаю «Остромова». Какое отношение к содержанию романа имеет баллада Гете «Ученик чародея»?»
Андрей, ну не более чем в любом другом сочинении на тот же бродячий сюжет. Если уж баллада Гете и имеет какое-то отношение к тому, что я сочинял, то вот к этому стихотворению девяносто восьмого года:
Бурно краток, избыточно щедр,
Нищий век, ученик чародея
Вызвал ад из клокочущих недр
И глядит на него, холодея.
Ну, в том смысле, что Серебряный век — ученик чародея. А в «Остромове» просто сама ситуация, что Даня учится у шарлатана и становится полубогом неожиданно, вот эта коллизия меня привлекала. Но параллелей никаких с гетовской балладой здесь нет.
«Как вы считаете, можно ли улучшить родительскую культуру без морального улучшения людей, а просто просвещением в вопросах детской психологии и педагогики?»
Понимаете, большинство учителей, с которыми я разговаривал в разное время, сходились и сходятся на том, что педагогика не наука, вот в диапазоне от матери до Волкова (из таких моих современников), до Шапиро. Мы с разными людьми обсуждали эту проблему, и все пришли к выводу, что прогностическая функция у педагогики отсутствует. Мы не знаем, мы не можем предсказать, что у нас получится. Педагогика — это в руках, как актерское мастерство. Можно научить, как жить с талантом, но передать талант нельзя. Либо вы умеете разговаривать с людьми, либо нет; либо они вас любят, либо нет; либо вам с ними интересно, либо неинтересно. Вот и все.
И родителей научить нельзя ничему. Я даже не думаю, что надо учить родителей. Родителей можно привести в некоторое состояние, подвинуть, инициировать. Ну как? Понимаете, как нельзя внушить веру в Бога, но можно подтолкнуть к этой вере, как подталкивает книга Мережковского «Иисус Неизвестный». Вот к вопросу о Гончарове, если мы будем сегодня говорить. Есть книги, которые не описывают, а вводят в состояния. Вот в правильное состояние родителя вводят книги доктора Спока: они придают ему той иронии и той адекватности, которая очень нужна в общении с ребенком. Доктор Спок был умный и добрый, и он понимал в детях, и помнил себя ребенком. Вот надо как-то это…
Корчак — конечно. А особенно его теоретические работы, потому что «Король Матиуш Первый» все-таки про другое. И «Когда я снова стану маленьким», и в особенности, конечно, педагогические его статьи. Вот Спок и Корчак — это два таких идеальных… не скажу «педагога», но человека, вводящих в состояние педагогики.
А педагогическое состояние совершенно не сводится к тому, чтобы любить ребенка. Один из самых умных директоров школ, которых я знал, мне как-то сказал: «Ребенка профессиональному педагогу любить совершенно не обязательно. Надо знать, как себя с ним вести. А любовь иногда даже мешает». Но в общем, грубо говоря, надо ввести себя в педагогическое состояние, а не учиться приемам. Знаете, даже я бы сказал… Что такое педагогическое состояние? Это когда ты любишь ребенка не ради себя, а все-таки ради него, когда ты не самоутверждаешься на нем. Знаете, вот самые страшные типы учителей (очень часто они становятся героями, учителями-новаторами, они хвалимы со всех сторон) — это люди, которые с детьми компенсируют свое одиночество. Вот они становятся такими маленькими мессиями. Это совершенно невозможно.
Надо понимать, что ребенку дано больше, чем тебе, что он умнее тебя, что ты не выстроишь из детей отряд послушных адептов. Они все равно в решительный момент тебя предадут. Надо понимать, что у тебя перед ребенком очень серьезные минусы имеются. Надо себя оценивать строго. Надо понимать, что он человек будущего, он человек — просто за счет эволюции, за счет прогресса — больше умеющий и больше знающий. И надо, чтобы процесс обучения был встречным и взаимным. Вот так мне представляется.