нный вопрос… Эта книга-то не о Березовском, а о России. До какого-то момента Березовский был в России необыкновенно успешен, и она покорно отдавалась его напору. А с какого-то момента у него перестало получаться.
Понимаете, до какого-то момента все получалось у Ленина, а потом он почувствовал, что это масло, в которое он входил, как нож, обладает некоторыми странными свойствами: это масло в какой-то момент твердеет, густеет, перестает поддаваться и вообще выбрасывает тебя вон или убивает тебя. Ты пытаешься его преобразовывать — а никак! То есть эта российская инертность и аморфность, вот эта такая friability, рыхлость, по-английски говоря, она очень обманчива. На самом деле это такая ризома, но ризома очень плотная, структура грибницы, но очень насыщенной, и поэтому пытаться войти в нее с таким понтом и апломбом, как Штольц, — это дело довольно ненадежное.
Соломины, Штольцы и Костанжоглы — они проигрывают здесь, потому что… Ну, знаете, гениально это понял Лесков в рассказе «Железная воля»: ты со своей железной волей сюда приходишь, а потом умираешь, объевшись блинами. Потому что Россия плохо совместима с железной волей, железо ржавеет в этой структуре. И здесь надо вести себя или как Обломов, или как Шубин. Вообще здесь все получает Николай Петрович Кирсанов, который умеет любить. Поэтому Соломин — это не венец далеко.
«Знаете ли вы сочинения, в которых герой постепенно узнает о себе и своих желаниях много нового, зачастую мерзкого? Нужно ли человеку это знание?»
Отвечу после паузы.
РЕКЛАМА
Продолжаем разговор.
Так вот, знаю ли я сочинения, в которых герой постепенно узнает о себе и своих желаниях много мерзкого? Нужно ли человеку это знание? Нужно. Вообще самопознание — не всегда приятная вещь. Ну, из самых наглядных примеров — конечно, это ситуация, где убийца ищет сам себя, прежде всего «Падший ангел» Хьертсберга, из которого замечательный Паркер сделал «Сердце ангела». «Falling Angel» — по-моему, один из тех романов (слава богу, он переведен), который заслуживает называться классикой XX века.
Вообще герой, который все глубже и глубже проваливается, спускается в себя и узнает все больше ужасного, — это довольно известный такой архетип. Ну, в частности, скажем, «Страж» Чарльза Маклина, который я считаю совершенно великим романом, просто выдающимся. Много других есть таких историй. Я сейчас не вспомню навскидку, но где герой в результате глубокой регрессии узнает о себе все больше чудовищного.
И, да, надо это знать, конечно. Для того чтобы это обуздать, это надо знать. Иначе, понимаете, это вырвется неконтролируемо в один ужасный момент, и вы ничего уже не сделаете просто, вы не остановите эти силы. Человек сам для себя ведь большая неожиданность. Мы говорим, что мы скучно живем, а мы ведь понятия не имеем, что там в нас таится. И любопытно иногда… Ну, как Тамара Афанасьева сказала как-то мне в интервью: «Я и жажду, и боюсь этого знания». Я вот скорее жажду этого знания. Кстати, школа мне очень помогает сублимировать какие-то дурные мои черты — тягу к власти, например. Хотя, может быть, ее у меня и нет, но теперь и не появится.
«Является ли утиная охота для Зилова и путешествие на самой легкой лодке в мире для Коваля некоторой метафорой несбыточных надежд и целей, ради которых и стоит жить? Когда наступает обладание, приходит и разочарование».
Василий, это не совсем так. Это метафора другой прекрасной жизни, которую герой может начать. Мы все думаем, что можем в один прекрасный момент начать чистую жизнь. Для кого-то это утиная охота, для кого-то — далекое и бесконечно откладываемое путешествие прекрасное, которое начинается с Яузы, а заканчивается чуть ли не в океане, у Покойного озера. Для кого-то это любой вариант бегства за границу. Для кого-то, скажем, как для героя «Сладкой жизни», это возвращение к идеальной возлюбленной, чистой девочке, которая где-то там тебя ждет. У Набокова это была метафора возвращения к родному языку, который «где-то там меня поджидает, за райскими воротами, а войду — и там мертвый шмель и сухая трава». На самом деле это такая очень распространенная сюжетная метафора.
Но, к сожалению (вот тут самое страшное), всегда оказывается, что пока ты где-то там ходил, за воротами успели произойти необратимые изменения. Ну, грех себя цитировать, но: пока Одиссей возвращался на Итаку, Итака тоже сложа руки не сидела, она тоже путешествовала; и когда он вернулся, точнее, нагнал этот блуждающий остров, они оба блуждали друг за другом, и когда он ее нагнал, то увидел, что там все не так. Кстати, может быть, хорошая была бы книга, если бы кто-то взялся написать такую новую «Одиссею»: «Пока ты там странствовал, тут все пришло в упадок и запустение». Поэтому и утиная охота никогда не получится, и возвращение к родному языку будет утопией.
Тут, видите, как было у Маяковского, например? Он думал, что пока он расширяет пространство поэзии, вполне сознательно заступает на новые территории (газетные, агитационные, рекламные, публицистические, разные), лирика где-то его дожидается, и когда он захочет, он к ней вернется. Но оказалось, что это уже не получается, что, когда он возвращается в любовную лирику, пишет письмо Татьяне Яковлевой или поэму «Во весь голос», он уже говорит лозунгами и о любви, и о смерти, и ничего с этим сделать нельзя. Я думаю, что вот это было для него самым тяжелым разочарованием, вот он от этого покончил с собой. Для него возвращение к поэзии жило как отложенная возможность, а оказалось, что возвращаться некуда. Это, кстати говоря, для большинства эмигрантов так: они все мечтают вернуться на родину, а там, как у Набокова сказано, «рояль — как могила на полюсе». Вот так это выглядит.
«Как вы понимаете в начале Библии «да произведет земля душу живую» и «да произведет вода пресмыкающихся, душу живую»? Не говорит ли это о контролируемой Богом эволюции, которую почему-то не заметил никто до Дарвина? А ведь он, как и Ньютон, был теологом».
Я согласен с тем, что Дарвин теолог. Во всяком случае, Дарвин предполагал и писал об этом, что все его научные факты можно интерпретировать как с атеистической, так и с религиозной точки зрения и прийти к ровно противоположным выводам. Но дело в том, что сами эволюционисты, сами сегодняшние специалисты — они с такой яростью отрицают идею Бога, с какой некоторые профессиональные авторы ненавидят графоманов. Хотя чего ненавидеть графомана? Он не мешает. Мне, например, он не мешает, хотя я все-таки худо-бедно себя считаю профессионалом. Точно так же я не понимаю, почему Бог так мешает некоторым атеистам. Вот они испытывают к нему какую-то личную человеческую злобу. Может быть, они отождествляют религию с паранаукой? Ну так ведь это не так. На мой взгляд, никакого противоречия тут нет.
«Как вы понимаете: творить добро — это только противостоять злу? Или есть какое-то добро в чистом своем виде?»
Ну, совершенно очевидно, что добро в чистом виде существует. И его надо, его не хочется, но его приходится делать в жизни очень часто: когда вы помогаете кому-то, когда вы даете в долг или без отдачи, когда вы, я не знаю, утешаете страждущего, подбираете бездомную собаку, выносите еду бездомной кошке — ну, то есть когда вы занимаетесь благотворительностью, но только не афишируете это. К сожалению, делать активное добро приходится.
Вот понимаете, для меня фильм «Рай» Кончаловского — при всех моих вопросах и претензиях к Кончаловскому — это очень важная картина и глубокая, потому что там высказана одна мысль очевидная, но она не всем приходит в голову. Там героиня говорит: «Я вдруг поняла, что само происходит только зло, а для добра нужно усилие». И всякий раз, когда мне не хочется вставать, или когда мне не хочется к кому-то ездить, или с кем-то разговаривать, или заниматься другими формами активной деятельности, я всегда себе напоминаю: добро надо делать, зло делается само.
Да, добро требует усилия, поэтому надо помогать обездоленным, заниматься просвещением, я не знаю, сидеть с больными. Ну, что-то надо делать. С кем-то ты можешь это делать без усилий, когда ты общаешься с родителями или с детьми своими. Но воспринимать дальних как ближних — это тоже, ничего не поделаешь… «Все на свете живет круговой мировой порукой добра». От этого никуда не деться. Вот эти стихи одной монахини, которую любила цитировать Цветаева. Без этой круговой поруки никуда не деться. Поэтому, конечно, добро должно быть, к сожалению, активным. К сожалению — потому что это очень трудно и хлопотно.
«Вели ли вы в юношестве какой-нибудь письменный дневник? Существует ли надобность вести дневник закрытого типа? И есть ли такая потребность?»
У меня всегда была такая мечта, потому что время же уходит неизвестно куда, и всегда хочется вспомнить, что ты делал в такой-то день, каким ты был вообще. Себя забываешь. Вот там сказано у Авена, что тот же Березовский все забывал, ничего не помнил. И когда он читал о себе, скажем, «Большую пайку» Дубова, он очень удивлялся: «Я же ничего не помню». Я не то чтобы ничего не помню, но я помню главные вещи. А очень много из среды, из эпохи — какие-то цены, какие-то тогдашние дела и условности — они, к сожалению, просто уходят из ума, ты их забываешь, потому что они, казалось бы, не нужны. А потом так интересно почитать: общался с теми-то, ездил туда-то. Ну, как говорил Чехов: «Чувствуется некое биение жизни», — как вот он писал Суворину. Чувствуется биение жизни. Я всю жизнь мечтал это делать, но никогда ничего не получается, никогда нет времени это записать. И главное, что никогда нет настоящего желания, потому что когда это записываешь, всегда чувствуешь себя как-то неумеренно понтисто, как-то придаешь себе слишком большое значение — а этого я, честно говоря, как-то не люблю.
«Когда начнешь за собой следить? Морда лица уже в рамку фотографии не умещается».
Вот это очень интересно. Что заставляет этого автора такое писать? Наверное, он несчастен. И наверное, свое несчастье ему хочется как-то компенсировать. Во-первых, он начинает себя уважать за то, что попадает на форум. Во-вторых, ему кажется, что он говорит гадость. К сожалению, сказать гадость он не может, поэтому он довольно забавно тужится. Я как раз слежу за собой — слежу за собой в том смысле, что стараюсь как-то не делать уж слишком плохих вещей. Вот это и есть единственная форма слежения за собой, которая, мне кажется, приемлема. Потому что, в принципе, сли