света должен в эту среду проникать. Не знаю… Я буду, конечно, обращаться ко всем возможным потенциальным спонсорам, но мне кажется, что даже просто скинуться на это издание коллеги могут вполне.
«Почему у Печорина черные усы при светлых волосах? Как этот «признак породы в человеке» отражается в характере?»
Никак не отражается. Это просто такая деталь, подчеркивающая противоречивость облика, ну и некоторую породистость. Это как раз автопортрет Лермонтова. Все, что Лермонтов чисто внешне передал Печорину — любовь к джигитовке, любовь к чеченскому оружию и чеченской одежде, любовь, естественно, к Вертеру и ссылки на Гете, внешность, гибкость, как бы весь без костей, довольно грубые и желчные остроты, белокурые волосы и черные брови, — это все автопортретно.
Правда, Печорин красавец, а Лермонтов считал себя уродом, таким большеголовым Щелкунчиком. Но действительно на некоторых внешность его производила потрясающее впечатление. Его взгляд, его бархатные глаза, взгляд которых никто не мог выдержать, его удивительная ловкость и большая физическая сила, его храбрость физическая, тоже выдающаяся, — все это было и все это передано Печорину.
«Хочется услышать ваше определение юмора, иронии и их различия».
Самое лучшее определение юмора, Наташа, дал Искандер (когда-то Сью Таунсенд, услышав это определение, сказала: «Это дал гениальный писатель»): «Юмор — это след, который оставляет человек, заглянувший в бездну и ползущий обратно». Что касается иронии, то здесь самое лучшее определение, лучшее понимание иронии дал Блок, мне кажется, в своей статье восьмого года «Ирония» с некрасовским эпиграфом «Я не люблю иронии твоей»: «Ирония — это априорный скепсис, априорное недоверие». Я бы сказал: род интеллектуальной трусости или во всяком случае интеллектуальной ретардации, какого-то отступления, капитуляции. Когда-то Петров, вспоминая Ильфа, писал: «Нашим мировоззрением была ирония, потому что другие основы мы утратили». Юмор — спасительная вещь, ирония — разъедающая, это такого своего рода кислота, это априорный отказ от действия. Как Роднянская сказала: «Антиутопия — это отказ от усилия, от исторического усилия». Мне кажется, что в этом смысле время иронии закончилось или она перешла в новое качество.
Вернемся через три минуты.
НОВОСТИ
Продолжаем разговор. Я уже письма начинаю читать.
«Почему в «Каменном госте» главные герои проваливаются в ад?»
Ну видите ли, Дон Альвар, он же Командор, ему есть за что находиться в аду, он в ад превратил жизнь Доны Анны, и при жизни он был далеко не ангелом. А Дон Гуан — понятно почему, он тоже заслужил ад, и проваливается совершенно закономерно. Они как бы две ужасные крайности отношения к женщине: одна — это тюремщик, а вторая — развратник. И думаю, по Пушкину, оба они вполне заслуживают своего ада. И тем более что, по мнению Ахматовой, «Каменный гость» был попыткой пересмотреть собственную судьбу, как пишет Арабов, перевязать узлы.
«Вам нравится Летов, но не нравится Шнуров. Не парадокс ли это? Разве это не явления одной природы?»
Ну конечно, совершенно разной. Летов — это трагическое явление, трагический поэт. Тут правильно мне, конечно, пишут, что недостаточно перестать мыться, чтобы стать панком и нонконформистом, но Летов как раз мылся. Летов как раз был человеком очень интеллигентным в общении, и даже на первый взгляд мягким, железность его таилась внутри. Но Летов — это культ на самоуничтожение, и думаю, что жертвой этого культа отчасти стала Янка. Действительно прав Лимонов, очень черный человек.
Тогда как Шнуров — какое же тут самоуничтожение? Они соотносятся примерно как алкоголь и героин, мне кажется, если уж употреблять любимое сравнение Сорокина, когда он говорит: «Я — это героин, а Пелевин — легкие наркотики, марихуана». Мне кажется, это тоже некоторое преувеличение, но Летов — это очень серьезное явление и очень талантливый человек, замечательный прежде всего музыкант. А о Шнурове я не могу этого сказать, потому что Шнуров — это замечательный клоун, замечательная клоунада, но клоунада сама по себе все-таки занятие, как мне кажется, не менее трудное, но менее почтенное, чем хождение по канату.
«Страшная и одновременно конспирологически надутая загадка, догадка. Вы говорили, что родилось новое поколение, оно не устраивает государство. Может быть, власть нашла страшный способ — группы смерти, о которых делала расследование «Новая газета»?»
Нет, я думаю, что со стороны государства группы смерти никак не подпитываются. Я думаю, что здесь другое, о чем было подробное расследование, что группы смерти — это частный случай субкультуры, о которой мы почти ничего не знаем, субкультуры квестов, которая существует в сети, где люди занимаются довольно жестоким самовоспитанием, подвергая себя все новым испытаниям. И вот в этом смысле, как ни странно, и группы смерти, и вот эти квесты, которым люди себя подвергают, они имеют прототип.
Если вы вспомните «Дом на набережной», где описан быт вот этого поколения предвоенных гениев, вспомните, что Лева Карась заставлял всех ходить по ограждению крыши дома на набережной, подвергая таким вот испытаниям. Для этого поколения испытания, подвергать себя проверке жесткой — это нормально. И поэтому не исключено, что не скажу группы смерти, но вообще культура сетевых квестов, выполнение все более сложных заданий — это как раз новая и страшноватая примета этого поколения.
Слушайте, а что вы хотите? Что им может предложить текущая реальность, какие интересные приключения ума и духа? Понимаете, для человека, сколько-нибудь интеллектуально состоятельного, состоявшегося, невыносимо безделье, ему нужно постоянно в больших количествах чем-то себя занимать. Вот в таких ситуациях он ничего в сегодняшней России не может найти, кроме того, чтобы выйти на митинг Навального и попасть в кутузку. Какие великие проекты ему предстоят, освоение каких земель, полеты на какие космические базы, что он может сделать?
Благотворительность далеко недостаточна, сидеть с больными не утешение, группа «Ба-Де», бабушки-дедушки, ездить по старикам и домам престарелых — это скорее развлечение тоже для людей немолодых, при всем моем уважении к ним. Тут свои вопросы. В армии служить? Есть люди, которым совершенно неинтересно, потому что армия — это не только героизм, но и прежде всего страшная скука и абсурд для тех, кто там служил в мирное время и знает, что это такое. Поэтому люди устраивают себе насыщенную жизнь, иногда довольно страшными способами.
А о том, что в основе групп смерти лежит скука, писала та же Мурсалиева, да многие об этом писали в «Новой газете», это нормальное явление. Поэтому я боюсь, что вот эти довольно… Случай Варвары Карауловой, условно говоря, из этой же породы. Девочка так умна, что ее не удовлетворяет ничто из бытовых занятий, и не нашлось рядом педагога или психолога, который бы помог.
«Может ли к власти после Путина прийти интеллектуал, который намеренно спровоцирует рождение фашизма, а потом, пожертвовав политической карьерой, самоустранится вместе со всей этой гнилью?»
Сознательно — нет. Тут такой парадокс, понимаете, это как нельзя чихнуть с открытыми глазами. То есть вы понимаете, что это бы хорошо, но это физиологически невозможно. Это как мартышка, сунув лапу в калебасу с орехами, сжимает кулак и физически не может его разжать, хотя понимает, что лапу ей иначе не вытащить — должна понимать, во всяком случае, они же очень умные. Поэтому, находясь на вершине власти, физически невозможно поставить такой эксперимент. У вас тут же начинает проникать в ваше сознание, что как только вы уйдете от власти, страна останется на погибель, на произвол судьбы. Это, боюсь, соблазн, с которым нельзя справиться. Конечно, это была бы красивая идея — прийти, возглавить, устроить фашизм, и вместе с фашизмом погибнуть. Но, к сожалению или к счастью, такое никогда не получается.
«Когда отец рассказывал о голоде, бродяжничестве и об ужасе, из которого состояло его детство, у него всегда получался Чаплин, а никак не Ванька Жуков. Я ловил себя на мысли, что хохочу там, где нужно рыдать и сотрясаться. Где же в жизни грань между фарсом и трагедией?»
Знаете, у Петрушевской очень хорошо в «Девушках в голубом» отыгран этот парадокс. Там героиня рассказывает о себе самое страшное, но рассказывает, постоянно хохоча. Это такой способ самозащиты. И потом, преодоленное бывшее, оно всегда вызывает желание рассказывать смешно. И дед тоже рассказывал о войне всегда очень смешное в основном. Понимаете, дело в том, что очень мало людей, которые любят с пафосом говорить о своих страданиях: «Вот я столько-то страдал».
Эткинд цитирует, я часто на него ссылаюсь, он цитирует записки скопцов, и там они рассказывают о том, как их преследовали, очень о себе пафосно рассказывают: «Ручки, ножки перебили», — с такой сентиментальностью. Это надо быть скопцом. Вероятно, какое-то мужественное начало в природе человека не позволяет ему жаловаться, рассказывать о себе жалобно, а заставляет рассказывать о себе смешно. Вот это, наверное, какая-то черта людей мужественных.
«Как вы относитесь к последней книге Мелихова «Заземление», и согласны ли вы с его мнением о вере и о деятельности художников в политической жизни России?»
Я только что с Мелиховым вступил в довольно бурную перепалку сетевую, при всей любви к нему. Он считает, что политика заземляет художника, а я считаю, что политика — это такое концентрированное выражение нравственности. Мне в общем не очень важно, какими идеями, какими, по его выражению, фантомами вдохновляется Мелихов. У него всегда в основе книги лежит какая-то основная сюжетообразующая метафора. Сейчас эта метафора — заземление, что надо все время устремляться ввысь, а все вокруг человека заземляет, и надо с этим заземлением бороться. Но эти абстракции меня не очень интересуют. Меня интересует то, как он пишет.
Толстой говорил, что художнику необходима энергия заблуждения, значит, ему для этого надо