К тому же я, понимаете, настолько не чувствую хода времени, может быть, это моя самозащита, иначе бы я сошел с ума от мысли, что мне пятьдесят лет, я просто стараюсь думать, что время надо мной не властно, это я властен над ним, если угодно. И я могу его ускорять, замедлять, манипулировать. Поэтому я считаю, что надо заниматься теми вещами, которые ко времени не имеют отношения. Вот говорят, время, проведенное на рыбалке, в зачет жизни не идет. Ну, у меня своя рыбалка, Каренин говорил: «У меня своя скачка», — у меня своя рыбалка. Я когда работаю, мне кажется, это время тоже в зачет жизни не идет.
Поэтому надо как можно больше работать и как можно меньше стоять в очередях. Потому что все время, отданное быту, пробиванию засоров, ремонту машины — это время вас старит. А время, отданное работе, вас обтекает.
«Как вы относитесь с этической точки зрения к переименованию площади перед российским посольством в Вашингтоне?»
Я сказал об этом на «Дожде» — мне обидно, что они у нас берут все самое лучшее. Мы у них берем Сакко, и Ванцетти, и Розу Люксембург, а они у нас таких людей системообразующих, как Сахаров и Немцов. Я не хочу обидеть Сакко, и Ванцетти, и Розу Люксембург, я просто хочу сказать, что у нас борцы за свободу рабочего класса были популярнее, чем там. А они берут у нас именно колоссальных духовных лидеров, а Немцов и был таким. Вот как раз он был человеком бесстрашным.
«Нельзя ли устроить лекцию о Филипе К. Дике?»
Совершенно не близкий мне автор.
«Возможен ли плагиат со стороны Булгакова при описании тараканьих бегов? Ведь у «Ибикуса» Толстого это было раньше?»
Да, это было, действительно, раньше. Я много раз об этом говорил, потому что у Булгакова к Толстому было отношение прежде всего, прости господи, завистливое. Он его ненавидел, он очень точно вывел его в «Театральном романе», но простите, весь «Бег», во всяком случае, вся заграничная часть «Бега», в том числе и вот этот знаменитый эпизод «Ты азартен, Парамоша» — это заимствование. Потому что Булгаков за границей не был никогда, а Толстой был. Это трагедия Булгакова, он воспользовался опытом и выдумками Толстого.
Кстати, по-моему, Толстой не придумал тараканьи бега, он их подсмотрел. Но вообще во всей русской прозе очень много плагиата из «Ибикуса». Потому что плутовской роман открыл в новом его измерении именно Толстой.
«Роберт Блох, известный вам, читается все же как Блок».
Ради бога. Но в русской транскрипции везде он называется Роберт Блох, вот сколько бы вы его ни читали, везде идут ссылки на Блоха. Может быть, это потому, что один Блок у нас уже есть. А был еще и французский писатель с аналогичным именем.
«Вопрос о влиянии литературы на реальность. Гоголь выдумал и Петербург, и Украину — цитирую вас, и согласен. А как вы думаете, что, если кто-то не читал Гоголя, он будет находиться в другой Украине? Если Гоголя не прочтет большинство, неужели мир станет другим? Или это не имеет значения? Может, ужас украинско-российского конфликта именно из-за того, что это мир без Гоголя?»
Вы совершенно правы, я написал тогда статью, в которой дословно была эта формула — мир без Гоголя. Потому что для Гоголя российско-украинский конфликт был немыслим. Да, наверное, матрица Гоголя просто перестала работать, появилась другая Украина, Украина более европейская, Украина антирусская, такие варианты будут. Кто написал новую Украину, пока не знаю.
«С тридцатой страницы романа «Оправдание» вы перестали для меня быть и преподавателем, и писателем. Весь роман — одна развесистая клюква. Ведь события разворачиваются в непроходимой тайге под Омском. Это как же надо не любить и не знать несчастную свою Родину, чтобы в степи, в ста километрах от Казахстана, заколосилась тайга? И не заливайте про метафору, в сюжете одна из проблем — город разросся, и тайга отступила.
Все гораздо серьезнее обычного невежества. Представьте, что беспомощного старика-инвалида избивает мастер боевых искусств, а рядом стоит истинный ценитель спорта и балдеет от красоты проводимых уродом ударов. Что в предложенной ситуации может быть гаже? Только эстетствующий писатель, выносящий это на аудиторию. Формулу «не хочешь — не читай» от лукавого. Не хотеть может человек с нравственной платформой, а все юное и бесхитростное обречено. То, что в Библии называется «не искушай малых сих». Отсюда вопрос, которому по меньшей мере две тысячи лет: может быть, вам лучше зарабатывать более безобидным способом?»
Авансон, бедный, давайте вы научитесь читать? В степи под Омском происходит действие той главы, когда герой приезжает в Омск и видит в степи деревню стариков. Тайга происходит в совершенно других местах. Ну что вы выдумываете, вы думаете, я свой роман не помню? Я под Омском бывал, у меня друзья там, я к ним ездил — вот там степь. В какую это непроходимую тайгу мог отвезти Рогова таксист? Таксист отвозит его в голую степь, где был когда-то поселок, а теперь девушка живет со стариками-инвалидами. Ну вы перечитайте роман-то вдумчиво. Не думайте, что я забыл собственную книгу, слава тебе господи, прошло восемнадцать лет, но я ее помню. И вы прочитайте ее внимательно, вдумчиво, а не ищите все время там…
Какая тридцатая страница? На тридцатой странице там вообще герой на даче под Москвой. Там с сотой страницы начинается степь под Омском. Вы будьте, пожалуйста, точны. Я же с омичами служил как раз в армии, и они мне рассказывали очень много про степные свои края. А лес, тайга, деревня Чистое — это третье, совершенно другое место, другая тайга, другой пейзаж.
Ну что вы, честное слово, выдумываете всякую хрень, для того чтобы написать такое истерическое пафосное письмо. Как же плохо должно быть человеку, опять-таки, который вот с такой истерикой относится к чужому творчеству? Авансон, ей-богу, может, вам не читать, если вас это так ранит? Может быть, вам кино смотреть? Там по крайней мере нельзя спутать, где происходит действие. Хотя вообще приятно, конечно, вызывать такое неравнодушие, когда человек от нелюбви к тебе путает лес со степью.
Теперь все-таки о Гончарове. Потому что просьбы большинства студентов (они и не скрывают, что они студенты) - им надо понимать, в чём особенность Гончарова-романиста. Извольте.
Первый роман Гончарова, «Обыкновенная история», еще вполне себе традиционная литература, и на мой взгляд, больших достоинств не имеет. Сорок пятый год, довольно мрачный период для русской литературы, ничего особенного в этой прозе, кроме физиологии Петербурга в это время, не происходит.
Но вот «Обломов» — это первый русский психоделический роман. Психоделика этого романа заключается в том, что вместо описания, вместо показа автор пробует вас вводить в состояния. Он не описывает жизнь Обломова, он с помощью гипнотических повторов — перечитайте главу девятую, сон Обломова, которая первая была написана, там уже задан метод — с помощью гипнотических повторов он как бы погружает вас в сон.
Это вообще роман о прокрастинации. Как большинство российских авторов, Гончаров начал писать его с попытки победить собственную болезнь, собственную драму, а закончил он его совсем иначе. Он полюбил эту драму, он нашел ей объяснение. Она стала для него в каком-то смысле спасением от тупого карьеризма Судьбинского, от мелочности и гордости Штольца (Stolz — это гордыня по-немецки). И он сохранил свое кристальное сердце. Так почти всегда бывает. Потому что каждый автор, начиная бороться со своим пороком, кончает тем, что полюбляет и оправдывает его. Писатель обязан любить объект изображения. «Героев надо любить, иначе вы наживете неприятности», — говорил Булгаков. Потому что герои — это мы, а самоненависть ни к чему хорошему не ведет.
А «Обломов» — это описание личной гончаровской прокрастинации, его медлительности, нерешительности, неготовности к действию. Чтобы это победить, он отправился в кругосветное путешествие на пари. Но это путешествие (как мы знаем, от себя-то не уедешь), оно бесконечно разнообразило его опыт, но не сделало его после фрегата «Паллада» другим человеком. Десять лет он писал «Обломова», десять лет писал и переписывал его.
И потом «Обрыв», задуманный в сорок девятом, даже в сорок шестом году, он в шестьдесят девятом только закончил. Двадцать лет шла мучительная работа над романом, и роман, конечно, получился хуже, чем он предполагал. Он непропорционально велик, но это особенность, это издержки его художественного метода. Потому что для того, чтобы загипнотизировать читателя, ему нужно много слов. Понимаете, когда он описывает обрыв, ему надо добиться головокружения. И он описывает его так, что у читателя в какой-то момент начинает кружиться голова.
Я думаю, что описание этого обрыва по художественной силе сравнимо с описанием тупика Святого Митра у Золя в «Карьере Ругонов», одно из лучших описаний, которое я знаю. Это кладбище, где древние мертвецы страстно призывают Сильвера и Мьетту, потому что там на костях вырос, разросся пышный изумительный сад на этом пустыре.
Так вот, для Гончарова самое главное — это погрузить читателя в реальность до такой степени, чтобы у него исчезла грань между сном и явью, между чтением и восприятием. Так в «Обломове», который весь посвящен вот этому прокрастинирующему существу, и весь полон прокрастинации. Вы и хотите бросить книгу, отложить, и не можете, она вас цепляет. Вы пребываете в состоянии такого полусна, в котором вам можно впарить все что угодно. Там же происходит масса событий, совершенно нереальных, особенно когда он описывает быт Обломовки, вот этого мужика, который сидел в канаве и которого двадцать лет потом вспоминает вся Обломовка. Это именно мир, в котором все держится на соплях, но мир добрый и трогательный, и начать что-то менять — значит его погубить.
С «Обрывом» сложнее. «Обрыв» — тоже книга психоделическая, которая вся выражает ощущение страшного торможения, искусно заторможенной жизни. И человека, у которого торможение очень сильно преобладает над возбуждением. Райский ни на что не может решиться до конца, он ничего не может делать. Он не может писать роман, он его начинает и останавливается, не может всерьез писать картины, потому что это требовало бы посвятить этому свою жизнь, а там художник, прототипом которого, скорей всего, является Иванов, он ему все время и говорит: «Вы размениваетесь». Он не