делаешь, среди евреев есть свои дураки. Они есть и среди русских, и среди папуасов, и среди немцев. Затрудняюсь назвать национальность, которая от этого явление свободна. Замечательно говорил тот же Житинский, день рождения которого мы начинаем отмечать: «Я никогда не видел дураков только среди ирландцев, потому что вообще никогда не видел ирландцев».
«Если бы вы вложили персты в раны проданной, развращенной, изнасилованной либералами России, то уж наверняка поверили бы опросам «Левада-Центра» по поводу отношения россиян к педерастам и прочему моральному разложению. Слава богу, люди избывают либеральный яд, очищаясь от порока, духовной рыхлости и нравственной нечистоплотности. Почему бы не порадоваться здоровому порыву большинства, а не судить по истории болезни меньшинства, топя в сарказме и скепсисе любое хорошее?»
Ну, милый мой Игнат Шеховской, где же и когда же я топил в сарказме любое хорошее? Мне просто не понятно, как это Россия так изнасилована либералами, что уже последние двадцать лет никаких либералов близко нет ни у власти, ни в правительстве, ни среди советников Владимира Путина. Уже после девяносто шестого года никакие либералы, по большому счету, во власти не сидели. Я, правда, не знаю, кого вы называете либералами. Может быть, евреев. А может быть, просто всех противников массовых репрессий. Не знаю. Некорректный термин. Но как это Россия, так проданная и изнасилованная либералами, лежит со своими язвами, в которые вы мне предлагаете, подобно Фоме, влагать персты? Извините, не хочу.
И за эти последние семнадцать… или восемнадцать лет правления «самого эффективного лидера», которого вы так любите, ничего не сделано хорошего. Кто же эти либералы? Греф, может быть? Да в чем же его либеральность, помилуйте? Ну о чем вы говорите? Почему либералы у вас уже семнадцать… восемнадцать лет продолжают быть во всем виноваты? Хотя установилась правильная власть, побеждена полностью свобода слова. Количество упомянутых вами гомосексуалистов, насколько я понимаю, в сфере общественной жизни стремится к нулю. Не знаю, каково их закулисное влияние. Но как-то мне представляется, что вы несколько переоцениваете либеральную вину и страдания дорогой России. Напротив — мне кажется, то, что было заложено в либеральные годы, как раз и гарантирует ей пока некоторое выживание. Все же остальное, о чем вы говорите, — ну, это просто смех и грех какой-то ужасный.
«Голосую за лекцию о Кузмине».
Да знаете, тут подавляющее большинство голосует за лекцию о Высоцком. Но Кузмин держит позиции — 15 против 23. Давайте я в следующий раз Кузмина, потому что это мне надо подготовить, подчитать прозу. Стихи-то я помню очень хорошо, но все равно такой сборник, как «Параболы», надо все-таки перечесть. Да и в «Форели» есть некоторые вещи («Лазарь», в частности), которые надо бы тоже мне переинтерпретировать. Ну, не будем же мы говорить только об «Александрийских песнях». А собственно об «Александрийских песнях» что говорить? Их надо просто почитать вслух. И я всегда чуть не со слезами читаю эти сочинения.
На меня очень сильно влиял Кузмин, у меня даже такое несколько подражание ему. Я люблю очень по-человечески. И особенно мне нравится его удивительно скромная и тихая позиция человека, который никому ничего не навязывает (может быть, потому, что он всегда себя чувствовал немного уязвленным). Но для меня он один из самых любимых авторов. Мы, конечно, поговорим о Кузмине. Но сегодня значительно опережает Высоцкий, если только Кузмин не предпримет какого-то безумного спорта.
«Спасибо за наводку на роман Боровикова».
И вам спасибо. Чего-то ее довольно быстро начали раскупать. Понимаете, Владимирский написал замечательную рецензию на нее, большую. Спасибо. По-моему, Владимирский, да. Или Ларионов? Нет, Владимирский. И вообще я рад очень, что эта книга получила такую бойкую перцепцию. Я только боюсь, правильно ли ее понимают, потому что она на самом деле невеселая. И потом, надо, конечно, ценить потрясающее мастерство авторского языка. Вот когда я читаю Боровикова, я все время чувствую, насколько он больше меня в каких-то отношениях — насколько больше меня он знает, насколько шире его активный, постоянно используемый словарный запас. У него нейтральной лексики нет почти вообще. И хотя он меня младше значительно, я все время с радостью ощущаю, что мне очень есть чему у него поучиться.
«Я люблю «Живаго», но когда его читаю, у меня есть чувство, что я читаю стихи. С помощью каких приемов Пастернак этого достигает?»
Да видите, может быть, это даже и не очень хорошо, потому что это мешает роману быть романом. Там много поэтических преувеличений, много лирических фрагментов. Но я бы не сказал, что это стихи все-таки. Понимаете, ощущение стихов возникает от сюжетных рифм. Пастернак пояснял, что огромное количество встреч в романе — от его привычки к рифмам. Все закольцовывается, рифмуется, накладывается, то есть создается ощущение такой высокой неслучайности происходящего, которая бывает только от очень хороших стихов. Это нормальная вещь. Но в целом это, конечно, роман, который содержит в себе очень важные и серьезные религиозные и социальные высказывания. Только очень хорошие стихи несут такую гигантскую нагрузку.
«Почему мы называем Гамлета гуманистом? На этот вопрос своей учительницы я до сих пор не могу дать ответа».
Очень просто: потому что для Гамлета действующий герой — не идеал. Для Гамлета есть рефлексия, для него есть абсолютная ценность человеческой жизни, и он предпочитает сомнение знанию. Собственно в чем высокий пародийный и насмешливый смысл «Гамлета» (а «Гамлет» — высокая пародия, мы об этом говорили)? Смысл «Гамлета», к сожалению, в том, что герой-гуманист наворотил гораздо больше трупов своим неучастием, чем если бы он действовал. Убил бы Клавдия — и все. Но это герой, для которого убийство отвратительно, неестественно. Он убивает только на дуэли. Ему приходится это делать, но он не испытывает страсти к этому. Это, конечно, проявление, как хотите, высокого гуманизма, особенно если учесть времена, в которых появляется эта увлекательная пьеса.
«Что вы можете сказать о сценариях и киноповестях Александра Довженко?»
Видите, я не специалист. Это надо Евгения Марголита, большого любителя Довженко и замечательного его знатока… надо с ним, наверное, говорить. Но мне представляется, что Довженко — один из выдающихся советских религиозных мыслителей. Это попытка создать новую религию такую. И некоторый пафос его текстов диктуется вот этим. К сожалению, мы не можем судить о его романе, об этой труппе бродячих артистов, по Украине которая путешествует, задуманный кинороман, который не дописан. Ну, это такая большая тоже тема. Давайте я перечитаю и об этом поговорю. Я Довженко как бы больше смотрел, чем читал. «Звенигора» в свое время произвела на меня колоссальное впечатление.
«Хотелось бы услышать ваше мнение о фильмах «Легенда № 17», «Салют-7», «Движение вверх».
«Движение вверх» из них лучший. Хотя я считаю Николая Лебедева фантастически талантливым режиссером, и он, как ни крути, был первым, кто это начал делать. Действительно, постепенно от героев-бандитов российское кино мигрирует к героям-спортсменам. Это началось с фильма «Миннесота», который снял… «Миннесота», по-моему? Да. Который снял Прошкин по сценарию опять-таки самого чуткого Миндадзе. Я подозреваю, что эта миграция, конечно, все равно в плюс: лучше спортсмены, чем бандюки. Но все равно делать спортсмена идеальным героем и национальным героем — мне кажется, это половинчатая вещь. Я все-таки жду того героя, которым вдохновлялось российское экзистенциальное кино семидесятых, — героя-интеллигента, героя-учителя. Да их, в общем, довольно много.
«Нужно ли поподробнее рассказать про связь книги Кэрролла «Алиса в Стране чудес» и Викторианской эпохе?»
Ну, видите, тоже я довольно много про это писал. «Алиса» — глубоко взрослое произведение, это совсем не детская сказка, произведение глубоко фрустрированного человека, которого все в мире и завораживает, и мистифицирует, и поражает, и все-таки поражает неприятно. Потому что мир «Алисы» — это, конечно, мир… вот знаете, я бы сказал, что это мир скучных чудес. Помните, был когда-то в «Солярисе» замечательный финал: «Еще не прошло время жестоких чудес». Так вот, «Алиса» — это такое бремя скучных чудес. Мир абсурдный, но невеселый. Мир дурного сна, который снится Соне, запихиваемой в чайник, мир чайной Сони. И все, что там происходит с Алисой… Знаете, это же сказка, рассказанная в жаркий полдень. И мы все время чувствуем, как эта жара томит героев, как напекло голову рассказчику и детям. Это несмешная сказка, невеселая, там улыбается только Чеширский кот. Это мир насилия. И вот то, что там фламинго используются как молотки, ежами играют в крокет, постоянно кого-то казнят, королева… Ну, понимаете, это самое точное выражение Викторианской эпохи, потому что Викторианская эпоха, конечно, была эпохой чудес, но чудес злобных и скучных.
Понимаете, вот самое точное выражение этой эпохи — это романы Уайльда, в частности его «Портрет Дориана Грея», где тоже происходят в основном жестокие и какие-то очень бесчеловечные, непраздничные чудеса. Это Стивенсон с «Владетелем Баллантрэ». Это сказки Кэрролла. Это Киплинг. Это Моэм ранний. Посмотрите, какое пиршество талантов и какое ощущение все-таки жестокой тоски, которая это все пронизывает. Это какая-то бесконечная неувлекательная игра.
И главное, что все время в «Алисе» очень чувствуется, что эта сказка не может закончиться, потому что не может закончиться правление королевы Виктории, которая правила так долго, которая создала и погубила эту империю…. ну, то есть создала не она, а она привела ее к пику, и потом она застала ее распад. Викторианский век — это, конечно, век сказки, но это все-таки век Джека-потрошителя. Вот что надо помнить.
Кстати, Jack the Ripper я с детьми в «Новой школе» совсем недавно обсуждал. И вот что удивительно: что эта история, которая гипнотизировала, завораживала столько поколений, она им кажется кровавой и неувлекательной. Потому что история Джека-потрошителя — ну, мало того, что это тайна без разгадки, но это и тайна еще, которую неинтересно разгадывать, вот почему-то, потому что это эпоха неинтересного зла, неромантичного зла. А героем этой эпохи является трикстер, вроде сэра Генри, который из всего умудряется сделать парадокс, каламбур, но в душе остается, коне