чно, высоконравственным человеком.
Я поэтому Уайльда люблю больше всех. И на вопрос «Кто был большим христианином — Уайльд или Честертон?» я всегда отвечаю: Уайльд, потому что в своей жизненной практике Уайльд пожертвовал большим. Я понимаю, что Честертон более морален. И я всегда помню вот эти слова Честертона: «Ужаснее взглядов и личности Уайльда была только его судьба». Наверное. Но Уайльда я люблю более нежной и более глубокой любовью, как Капоте, ну, потому что сказки Уайльда меня доводили в детстве до слез: не только «Счастливый принц», не только «Эгоистичный великан», но даже какая-нибудь «Замечательная ракета». А уж сколько слез было пролито над «Рыбаком и его душой»! «The Fisherman and his Soul» — знаете, ведь на меня просто мелодика фразы там действовала. Мое счастье, что я почти всего Уайльда в оригиналах прочел в одиннадцать-двенадцать лет, включая стихи. И столько слез было над ним пролито! А над Честертоном — никогда. Понимаете, вод над Честертоном… я поражаюсь иногда его блистательным хохмам, его великолепным открытиям, изобретениям, много чему поражаюсь, но до слез он меня не доводит. И поэтому я считаю, что все-таки Уайльд из всей Викторианской эпохи наиболее живое явление.
Что касается Кэрролла. Понимаете, он же не только «Алису» написал. Он написал и вполне серьезные нравоописательные романы, довольно много стихов. И кстати говоря, «Алиса в Зазеркалье» — это уже текст гораздо более веселый. «Алиса в Стране чудес» всегда доводила меня, особенно в детстве, до какого-то головокружения, до какой-то головной боли. И только очень уже взрослым человеком я понял, в чем причина: потому что это ужасно унылый мир. И кстати, фильм Бертона мне тоже показался ну таким унылым! Там, кроме этих толстых близнецов, Труляля и Трумбала… Не помню как. Трумбала и Тримбала. В общем, на них собственно смотришь с радостью. Все остальное — ну такое угрюмое какое-то, такое тепличное! Вот теплица, из которой выкачан воздух. Но это нормальное ощущение Викторианской эпохи. Самый там симпатичный человек, конечно, Рескин.
Вот спасибо дорогому Юрию Плевако, который немедленно прислал мне рассказ Штерна «Дом», уточнил, что выступаю я в Александринке и что драма Кочеткова называется не «Рембрандт», а «Коперник» («Рембрандт» у Кедрина). Да. Но вот этой драмы, к сожалению, нет здесь пока, не могу найти ее.
«Почему все ватные демократы… все ватные патриоты путают педерастию с гомосексуализмом? Откуда это?»
Ну, Сережа, не знаю. Я так глубоко в их менталитет не проникал никогда. Я вообще… Ну, мне многие пишут тоже: «Зачем вы им отвечаете?» Ну как же им не отвечать? А если им не отвечать, у них возникнет чувство сиротства. Понимаете?
«Почему Чехов назвал пьесу «Дядя Ваня» именем сломленного человека?»
Да видимо, потому, что его интересовал дядя Ваня больше остальных героев этой пьесы. Что, ему надо было называть ее «Доктор Астров»? Доктор Астров — Андрей, вы не думайте о нем слишком хорошо, он такая вариация на тему доктора Львова. Именно поэтому Елена не отвечает ему взаимностью. Я не очень люблю Астрова. Астров — плоский человек. Дядя Ваня — страдалец настоящий. Вот тетя Соня — как вариант. Хотя Соня тоже не самая симпатичная там героиня.
Понимаете, Андрей, я бы вам не сказал, в чем смысл пьесы «Дядя Ваня», в чем ее идея. У Чехова идеи нет. У Чехова есть идея — набрать эмоцию, как правило. Вот в «Чайке» есть замечательная реплика, которую я очень люблю (собственно про что и пьеса). Мне давеча пришлось как раз репетировать одного студента, и я, перечитывая «Чайку», с радостью обнаружил, что «старый театр надо разрушить». Там это говорится применительно к зданию старого театра, ну, к этой конструкции деревянной в саду, но это и есть смысл пьесы. Это пьеса о том, что старый театр надо разрушить. Так вот, в чеховском театре идеи нет, мыслей нет. В чеховском театре есть настроение, сумма эмоций, которую надо набрать.
И в этом смысле «Дядя Ваня» — не самая, конечно, знаменитая и даже не самая ставящаяся его пьеса, он проигрывает как-то и «Сестрам», и он в тени «Вишневого сада». И там герой, действительно вы правы, малоприятный — Войницкий Ваня, Иван. Я уж не говорю, что там и Серебряков противный, Елена противная. Там все противные, кроме Сони, которая тоже, в общем, вызывает такую некоторую… ну, дистанцированное, несколько брезгливое сострадание.
Но вот из этой жизни, из плохой жизни плохих людей в конце каким-то нечеловеческим образом, понимаете, вырастает этот потрясающий звездный слезный финал. Вот это: «Мы увидим небо в алмазах, мы отдохнем». Это чудо, которое он сделал. Из бытовой пьесы, в которой все говорят глупости, никто не понимает друг друга, все по отношению друг к другу ужасны… И даже обличительный диалог дядя Вани дышит каким-то… ну, глупостью полной, потому что он вообще человек слабый и всех обвиняющий в своих грехах, и он ничего хорошего сделать не может. И жалко его, и противно. Но из этого финала, из этой жизни жалких людей вдруг вырастает чудесный ветвистый сияющий финал. Это какое-то действительно божье чудо. Сколько все смеются над этим «небом в алмазах», и никто не может противостоять обаянию этого.
Кстати, в замечательном спектакле Розовского… Марк Григорьевич, большой вам привет, если вы меня сейчас слышите. Я вас считаю режиссером очень крупным — ну, отчасти потому, что вы выпускник родного журфака. Вот у Марка Розовского этот монолог Сони шел под мощный торжественный мужской бас. И возникал какой-то контрапункт удивительный, понимаете, как под пение, под вокализ какой-то.
Понимаете, как собственно в «Турбазе «Волчьей» у Хитиловой было удивительное… Ну, казалось бы, смешная, в чем-то пафосная, в чем-то наивная сцена, когда эти дети раздеваются, сбрасывают одежду, чтобы их выдержал подъемник. Там их одиннадцать, а он рассчитан на десять. И они, чтобы спасти собаку, сбрасывают рюкзак, вещи, штаны, облегчаются на снег. Такая сцена пафосная, смешная и насмешливая. И вдруг возникает мужской хор, под который они едут на этом подъемнике. И ты испытываешь какую-то невероятную гордость за человечество. Я Хитиловой, помню, сказал: «Какой жизнеутверждающий финал!» Она сказала: «Да что вы радуетесь? Они едут с одной турбазы «Волчьей» на другую». И вот это заставило меня несколько переоценить свои тогдашние впечатления. Хотя я и сейчас, должен вам сказать, считаю «Турбазу «Волчью» одним из лучших европейских фильмов. Ну, это à part.
А в «Дяде Ване» как раз, понимаете, трагизм, трагедия жизни, созданной вдруг, казалось бы, на пустом месте, — ох, это великое чувство и великое драматургическое мастерство!
А вот рецензию написал… Правильно Юра мне пишет: «Рецензию написал Ларионов. Статья о романе Боровикова называется «Гигиена памяти». Значит, все-таки я не зря сомневался — не Владимирский, а Ларионов. Ларионов, дорогой, спасибо тебе большое. Ты написал ровно то, что я хотел прочесть.
«Голосую за Высоцкого».
Хорошо, будет Высоцкий.
«Я тут послушал Зубова. Он говорит, что главная задача христианина — стать Богом. Но ведь человек и есть Бог, правда не всякий».
Это хорошая точка зрения, но человек не Бог. Человек имеет потенции Бога и… Я знаком со многими серьезными людьми, которые уверены, что главная задача человечества — это создать Бога. Ну, собственно говоря, эта идея есть у Горького в «Исповеди»: человек не столько инструмент Бога, сколько атом, из которого Бог будет создаваться. Это все интересно.
Кстати, вот Михаил Успенский, он же говорил, что мы уже наблюдаем магию: голосом мы открываем двери, «Сим-сим, откройся!» сегодня можно наблюдать вполне, мы управляем компьютером, я не знаю, голос имеет силу заклинания, мановением руки можно снести город с лица земли. То есть действительно мы как бы осуществляем наяву вот этот заранее предугаданный миф, и мы живем уже сегодня в мире победившей магии. То, что определенная комбинация цифр открывает вам дверь, а определенное движение пальцев переносит вас через океан — да, это интересно. Или во всяком случае позволяет вас услышать через океан. Это интересная точка зрения — то, что человек осуществляет божественную программу.
«Вы говорите, что у детей должны быть хорошие отношения с родителями. А что, если родители плохие, бьют, издеваются, не уважают личность ребенка? Если человек после этого не может простить, неужели он пропал и нет надежды?»
Нет, слушайте, так вопрос не ставится. Вопрос в ином. Я же исхожу из нормы. Понимаете, то, о чем вы говорите — это патология. И никто не требует от такого ребенка, чтобы он любил отца. Ребенок, как и народ (вспомним Джефферсона), имеет право на восстание. И я очень приветствую детей, которым удается вырваться на свободу из-под такой опеки.
Вернемся через три минуты.
РЕКЛАМА
― Вот тут крайне интересный (жаль, что он поздно пришел) вопрос о скандинавском модернизме, о месте Гамсуна в нем, о месте Ибсена, о влиянии Ницше на Ибсена. Ну такой шикарный вопрос! И такая чудесная лекционная тема могла бы из этого возникнуть. Давайте мы вернемся к этой проблеме через лекцию, потому что следующая — обещан Кузмин. И он хорошо держался всю дорогу, девятнадцать человек его захотели. Но двадцать девять, хорошая разница, ровно десять… а, вот уже и тридцать хотят Высоцкого. Значит, давайте Высоцкого.
Понимаете, с Высоцким связаны в русской литературе, на мой взгляд, особенно сейчас, если рассматривать его актуальность, три очень важных темы.
Одна тема, которая совершенно не исследована, — это теснейшая связь того, что делал Высоцкий, с тремя передачами, определявшими жизнь советского человека: «Очевидное — невероятное», «Клуб кинопутешествий» и «В мире животных». Это были такие три окна в мир, через которые советский человек, лишенный путешествий и лишенный религиозного чувства, смотрел на окружающих.
Надо сказать, что ведь и Высоцкий за границей никогда не жил, он там бывал. У него бывали месячные пребывания, двухмесячные пребывания в Штатах и Париже, но он никогда там не чувствовал себя своим, не имел там собственности, очень зависел от жены, естественно. И он оставался советским человеком в силу своего горизонта. Религиозное чувство заменяла советскому человеку вера в науку, и поэтому «Очевидное — невероятное» (я просто помню хорошо это время) — это было для него таким интеллектуальным, религиозным и в каком-то смысле нравственным горизонт