ом. Вы не можете себе представить популярность этой программы.
И вот темы Высоцкого — «То у вас собаки лают, то руины говорят!», умные дельфины из «В мире животных» (тема его замечательной прозы), таинственные события, освещаемые профессором Капицей, от Тунгусского метеорита до Бермудского треугольника, и, соответственно, «Индийские йоги — кто они?» — все это составляет для него предмет неотступных размышлений.
Насчет религиозного чувства у Высоцкого я не был бы слишком в этом смысле категоричен, потому что он, как и Тарковский, в частности, как и большая часть тогдашней советской интеллигенции, он дальше бледных ксероксов Бердяева или Булгакова не шел. Ну, скажем, Тарковский пристально интересовался штейнерианством, его могли увлечь такие вещи, как штейнерианство или самодеятельное целительство. Вот здесь какая-то очень важная ахиллесова пята тогдашней советской интеллигенции.
Когда-то один замечательный поэт (не буду его называть) сказал, что «Высоцкий — человек без мировоззрения». Отчасти это верно в том смысле, что Высокий — человек без стройной системы взглядов. У него есть, чувствуется во всяком случае, очень роковая пустота. Высоцкий, поскольку он инкарнация Есенина (мы об этом говорили), он человек несостоявшейся утопии. Он пришел поздно и он застал крах этой утопии. Такой утопией для Есенина была утопия крестьянская, о которой он написал «Инонию», «Кобыльи корабли», «Небесного барабанщика» (корпус своих главных поэм девятнадцатого — двадцать первого годов). «Кабацкая Москва» — это реакция на несостоявшуюся утопию.
Саморастрата Высоцкого — пьянство, а впоследствии наркомания, вот это жжение свечи с двух сторон — это реакция, конечно, на несостоявшуюся утопию шестидесятников. И вообще надо всегда помнить, что Высоцкий — поэт несостоявшейся утопии, это сильный человек в слабой позиции, невостребованный сильный человек. Вот почему его «Гамлет» был гениальным спектаклем и лучшей ролью. А я, судя по тому, что сохранилось от спектакля (полная аудиозапись плюс минут сорок видеозаписи), я склонен думать, что это был лучший «Гамлет» на тот момент и, может быть, вообще лучший «Гамлет» мира — именно потому, что идеально точно был выбран момент для постановки. Это именно сильный человек в позиции, где он ничего не может. Он лучше каждого из этих героев и всех их вместе. И он ничего не может сделать, потому что его время прошло, его утопия не состоялась. Он все время тоскует о времени отца.
И вот для Высоцкого шестидесятники все-таки чужие, он для них не свой, он среди них неорганичен. И поэтому они, становясь перед ним на колени, преклоняясь перед ним, как Евтушенко, высоко его ценя, как Вознесенский, они все-таки были по сравнению с ним счастливцами. И он во многом оскорблял их чувство меры, как вот бывало иногда, наверное, с Окуджавой (хотя Окуджава никогда не говорил этого прямо). Даже Галич, изгнанный из своей советской эпохи и с родины, он всегда был более органичен, чем Высоцкий.
Высоцкий — это человек, катастрофически попавший не в свое время. И вот в этом не только его гамлетовская тема, но в этом и залог отсутствия у него какого-то мировоззрения. А какое мировоззрение может быть у человека, который не жил в девяностые, который формируется сейчас, в пространстве такой сплошной лжи? Не очень понятно, на что он должен опираться. Это ситуация, как говорили Ильф и Петров: «Мировоззрения не было, была ирония». В случае Высоцкого тоже есть эта ирония, но у него есть в результате только одна правда — правда самоуничтожения, правда саморастраты. Ему не на что опереться.
Обратите внимание, что тема дружбы у Высоцкого, вначале очень ярко заявленная, постепенно сходит на нет, и больше того — оборачивается темой предательства. Очень сходная ситуация с Шукшиным, который был не органичен для шестидесятников по другим причинам (это отдельная тема): он был не горожанин и не деревенщик, промежуточная фигура и тоже везде чужой. Но посмотрите, как эволюционирует герой Шукшина, который начинал как, ну, его альтер эго, Пашка Колокольников, вполне органично живет такой парень. А заканчивает он как бандит, причем бандит либо огромного масштаба (в несостоявшемся «Разине»), такой Хлопуша, такой Пугачев в есенинском варианте, либо как Егор Прокудин — просто уголовник, которому вообще нет места в этом мире, он вытеснен в результате в какое-то подсознание нации, в страшный ее подвал. Он нигде не свой, не укорененный. «Народ для разврата собрался», но он уже не свой среди этих людей. Так он и не становится своим на селе. Он от всех отстал и ни к кому не пристал.
И вот для Высоцкого отсутствие мировоззрения, наверное, диктовалось именно тем, что никакой целостной картины мира-то у него и быть не могло. И ужас в том, что в результате, как мне кажется, религиозное чувство у него так и не сформировалось. У него сформировалось ощущение, ну, во-первых, какой-то большой пустоты на месте души, какой-то сосущей пустоты («Мы тоже дети страшных лет России, безвременье вливало водку в нас»). А во-вторых, это тема разных суррогатов религии, которые его прельщали и волновали. Тема духовного поиска для Высоцкого — это и йоги, это и «Песня о Бермудском треугольнике», это и переселение душ, и интерес к паранормальному. Вот песенка, например, «Он был хирургом, даже «нейро» («Он одному первопроходцу поставил новый мозжечок») — это все готовый репортаж из «Очевидное — невероятное». И влияние на него этих тем — неисследованная территория. Это могла бы быть прекрасная диссертация, особенно если бы кто-то вдумчиво просмотрел эти программы и проследил аллюзии на них у Высоцкого.
Вторая тема, которая сегодня, мне кажется, очень близка читателю и слушателю Высоцкого, — это тема тоннелей. Она у него часто возникает («Проложите, проложите хоть тоннель по дну реки»). И особенно остро, конечно, в «Балладе о детстве» («Коридоры кончаются стенкой, а тоннели — выводят на свет!»). Вот это тема общества, которое структурировано социально вот так: оно пронизано тоннелями, тайными связями. И Высоцкий сам рыл именно такой тоннель, он пытался связать между собой горизонтально разные слои вот этого общества. Потому что вертикаль в России не работает, Россия жива горизонталями. И вот рыть эти тоннели в подземной, тайной, скрытой структуре общества — это самое интересное. Этим он и занимался.
Ведь давайте подумаем, какова функция Высоцкого, которая оказалась такой жизненно важной, стала миссией. Когда функция становится миссией — это далеко ведь не всегда происходит. Он это осознал именно как миссию. Я думаю, кстати, потом схожая миссия была и у Сергея Бодрова, который тоже был универсальной такой фигурой. И не зря его последний непоставленный сценарий назывался «Связной». Вот таким связным… Сегодня нет такой фигуры и быть не может. Связным в рыхлом и в общем неструктурированном обществе семидесятых был Высоцкий, который был своим для профессора, для врача, для альпиниста, для вора, даже для такого (что замечательно показано в фильме «Спасибо, что живой) жуликоватого хозяйственника. Он был универсально своим именно потому, что он рыл тоннели, затрагивая темы для этого общества универсальные.
Сама подпольность его существования работала на эту же миссию, потому что, обратите внимание, в России все настоящие связи всегда подпольные: это связи одноклассников, однокамерников, сокамерников (как это называют в пародии на социальную сеть), это землячество, соседство, это общее школьное прошлое. Этими связями жива Россия, а вовсе не горизонт… то есть не вертикалью, которая пронизывает все эти подводные слои. Вот нужно строить социальные сети. Не те социальные сети, в которых происходят социальные выяснения отношений, не те, где непрерывно только и делают что ругаются. Нет, надо строить реальные социальные сети взаимопомощи, благотворительности, пожертвований, образования — ну, соседства.
И для Высоцкого этот мир… Кстати, моя самая любимая песня Высоцкого — это «Баллада о детстве», где этот мир описан. Это мир, конечно, коммунальный, идеализированный, во многих отношениях, может быть, приукрашенный, но тем не менее это мир советский, который в главных своих параметрах остался неизменным и сейчас. Россия — страна тоннелей. Россия — страна горизонтальных связей, которые едины для всех, для президента и для бомжа, как это ни ужасно. Это, наверное, потому, знаете, что в России очень быстро слетает любая шелуха имущественная, тут ты можешь все потерять в секунду. И важно только, условно говоря, пустят ли переночевать. Ну, то есть важно, в какой степени ты связан вот этими тоннелями с другими людьми, насколько тебя удерживает эта пленка, эта паутина. И вот рытье таких тоннелей — это дело чрезвычайно благородное. Это то же самое, что говорил Толстой: «Испускать из себя паутину любви». Но здесь не только любви, а, может быть, и корысти (ничего в этом дурного нет).
И вот третий аспект Высоцкого, который представляется мне, наверное, наиболее интересным. Россия — это страна, которая ценит сдвиг. Надо всегда выпадать из ниши, немножко с ней в некоторых отношениях не совпадать. И вот Высоцкий — это человек универсальный не потому, что он вне ниши. Смотрите: он, казалось бы, московский интеллигент, он играет в Театре на Таганке, в главном прогрессивном театре, круг его друзей — в основном творческая богема. Но при этом он чувствует себя абсолютно своим и среди летчиков, и среди водителей. Может летчикам всю дорогу петь в самолете, и на этом условии они соглашаются его увезти из Магадана. То есть он все время немного выпадает из образа. Все его считают своим, но никому он полностью не свой.
Это очень важно, потому что Россия вообще ценит сдвиг, она не любит формата. Я думаю, что самая страшная цензура — это цензура форматности. Именно поэтому она не прижилась в прессе. Прекрасны те издания, которые не совпадают с target-группой, только они и выживают. Кстати говоря, что там далеко ходить за примером? Вот те программы, которые не имеют конкретного адресата. Мы с вами потому, наверное, и неплохо проводим время, что мы разговариваем не по профессиональному и не по социальному признаку, и нас слушают (ну, как мы видим сейчас), слушает нас огро