«На мой взгляд, Толстой безжалостно деконструировал Николая I, в своей излюбленной манере просто войдя в его мысли. Каково было отношение к этому среди мыслителей того времени? Ведь повесть написана в царствование Александра III».
Нет, она написана в царствование Николая II — это, насколько я помню, 1902–1903 годы. Хотя он возвращался к ней потом.
«Не выглядит ли это как махание кулаками после драки?»
Нет конечно. Потому что для Толстого Николай Павлович (он же Николай Палкин из его очерка) был как раз символом репрессивной российской государственности, которую Толстой от души ненавидел, которую он считал вообще оскорблением России и страшным ее жребием, который, безусловно, не является заслуженным, который, безусловно, можно преодолеть.
«Каково ваше отношение к этим страницам повести?»
Из этих страниц повести выросли и сталинские главы романа «В круге первом», и сталинские главы рыбаковской тетралогии. Вообще изображение власти у Толстого (действительно довольно безжалостное, деконструкторское), оно заложило основы отношения к ней в эстетике русской прозы XX века. Думаю, что и не без влияния «Хаджи-Мурата» возникли николаевские страницы в замечательном романе Окуджавы «Путешествие дилетантов», прекрасные страницы, которые резко отличаются от основного тона повествования Амирана Амилахвари. Мне кажется, что Окуджава не зря называл Толстого своим учителем. Как раз увидеть человека, который пришел в результате не только к краху, почти к краху своей системы, но и к полному человеческому краху, увидеть его и даже немного сострадать ему — это вполне толстовский experience.
Кстати, Окуджава там, если вы помните, заставляет Николая беспомощно произнести то же самое «Господи, Боже мой!», которое произносит Александрина в начале романа, ну, которое все произносят. Все беспомощны в Николаевскую эпоху, но беспомощнее всех в финале перед лицом смерти оказывается Николай. Мне кажется, что это довольно жестокая и вместе с тем сострадательная глава, замечательно сделанная.
«Отважился ли кто-то давать литературный портрет деспоту при его жизни?»
Трудно сказать, потому что все-таки мы говорим о жанре исторической прозы. Историческая проза предполагает знание итога, подведение итога, summing up. При жизни деспота, мне кажется, так о нем не скажешь, потому что о деспоте надо судить, зная точно итоги его правления. Ну, в наше время предпринимаются какие-то попытки таким образом деконструировать Путина. Проблема в том, что это выходит довольно плоско, неинтересно. Ведь, понимаете, в их-то собственных глазах (ну, как Николай в глазах собственных у Толстого) они себя оправдывают постоянно, для них они правы. И Толстой как раз очень точно показывает генезис этого беспрерывного самооправдания, эту жажду его. Поэтому здесь нужна порядочная высота взгляда.
Я, кстати говоря, думаю, что единственный достоверный психологический портрет Сталина при его жизни создан Даниилом Андреевым в «Розе Мира». Правда, мы имеем дело с тем текстом «Розы Мира», который восставлен в 56–57-м годах. И Андреев умер в 58-м, завершим эту титаническую работу. Но мне представляется, что, по крайней мере, основной корпус текста написан во владимирской тюрьме. Должно быть, честный текст о Сталине мог быть тогда написан только в этих обстоятельствах. Вообще же не думаю, что при жизни тирана кто-то может деконструировать его. Дело не в страхе, а дело в том, что для истории нужна дистанция. Потому что пока путь не завершен, суммировать его невозможно. Здесь надо рассматривать эпоху в целом.
Вот спрашивают многие:
«Когда Пелевин, — Виктор имеется в виду, теперь уже надо уточнять, — напишет новый текст, равный своим прежним?»
Как только закончится эпоха, потому что Пелевин замечательно обращается с мертвым историческим материалом.
Очень много вопросов, кстати, и в письмах… И я совершенно не хочу уходить от этой темы. Как бы я прокомментировал вот это убийство и самоубийство, и письмо Артема Исхакова?
Мне кажется, что повышенный, такой болезненный интерес к этой истории, к этой ситуации имеет грязноватую природу. Потому что если бы это произошло, скажем, между пожилым алкоголиком и его сожительницей, это бы ни у кого не вызвало никакого интереса. Ну, правда, и письма бы в компьютере, скорее всего, не было в этом случае. Но здесь есть какая-то такая эротическая подоплека интереса ко всему этому, некрофилическая такая. Ну и потом, «Молодость ходит со смертью в обнимку», — сказал Гандлевский. И интерес к смерти, эксперименты со смертью — это всегда как-то входит в эротические практики молодых людей.
Мне кажется… Ну, я сейчас поговорил на эту тему со Львом Щегловым — замечательным петербуржским сексологом и психологом, да и рискну сказать, что и мыслителем. И вот у Щеглова как раз возникли к этому письму довольно серьезные претензии: оно или выглядит недостоверным, таким фейковым, или оно показывает, что человек, его писавший, не понимал, что происходит, не осознавал этого. Такое возможно, потому что чем в более виртуальном мире, в искусственном мире живет человек (а эти двое жили, безусловно, в мире виртуальном), тем для него смерть более абстрактна, тем менее он способен ее представить.
Мне кажется, что действительно впору, подобно Бунину, который написал когда-то «Дело корнета Елагина», в общем, о том же самом, — впору здесь написать на полях, как написал он сам на полях первой публикации: «Вся эта история — очень грязная история», — и подчеркнул. Грязная она в том смысле, безусловно, что она перверсивная, что в основе здесь лежит перверсия. Но лежит здесь, я думаю, в основе и еще более страшная вещь.
Понимаете, когда мальчик убивает девочку, потому что он хочет с ней переспать, а она ему отказывает, и он ее тогда убивает и с ней мертвой это проделывает, — это говорит еще, конечно, о страшном провале коммуникации, о дикой невозможности коммуницировать, о том, что проще убить, чем договориться, или проще убить, чем вытерпеть. Это коллизия, конечно, чудовищная.
И уж совсем чудовищной мне кажется коллизия, когда мальчик и девочка, у которых были отношения, продолжают жить вместе и иметь параллельно другие отношения друг у друга на глазах. Это какая-то чудовищная невоспитанность души. Надо уметь уходить от таких коллизий, потому что они на самом деле губительны, смертельны. Любовь — это довольно серьезная штука. А здесь, к сожалению, мы наблюдаем скорее не уход от конфликта, а сознательное его обострение, если угодно, расчесывание язвы.
И здесь беда в том, что, видно, жизнь этих людей была страшно скучна, абсолютно пуста, если им вот такими способами приходилось себя заводить. Кстати, в опубликованных дневниках этой девочки Тани чрезвычайное количество жалоб на тоску, скуку и депрессию, проистекающую, конечно, от абсолютного ничегонеделанья. Учиться она не хочет, работы у нее нет или эта работа не корреспондирует никак с ее душой — и в результате возникает ситуация чудовищной скуки и пустоты.
И вот здесь я понимаю, что довольно актуальной, видимо, будет эта наша книжка «Маруся отравилась», которую мы сейчас выпускаем в редакции Елены Шубиной. Там собрана проза двадцатых годов, посвященная той же абсолютно ситуации — любви и суициду. Прежде всего это повесть Глеба Алексеева «Дело о трупе». Это, безусловно, замечательный «Собачий переулок» Гумилевского, который плохо написан, но коллизия абсолютно та же самая.
В чем здесь проблема? Мне кажется, в том, что это продолжается драма русского Серебряного века, когда тоже главными проблемами молодежи были суицид и разнообразная эротика. Происходило это потому, что на более высокие, более серьезные занятия не было ни ума, ни востребованности — ну, просто среда не порождала этого запроса. И в результате человек делал только то, что он может сделать с собственным телом: убийство или секс, или насилие. То есть два варианта. И когда секс надоедает, то — самоубийство. Это вот то, что прослеживается так явно в «Деле о трупе».
То есть эта ситуация показывает, до чего в условиях стагнации может довести скука, когда людям настолько нечего делать, что единственным их развлечением остаются эксперименты со связыванием друг друга, со взаимным мучительством на абсолютно пустом месте, потому что любви там нет никакой, там это все от делать нечего, и в результате — самоубийством, тоже без раскаяния, а только потому, что «не выдержу тюрьмы», «не вывезу». Хотя, может, он и пишет иногда: «Что я сделал? Как я мог?» — но он не понимает, что он сделал. И вот это, мне кажется, самое страшное, когда у людей из всего запаса, из всего арсенала возможной человеческой деятельности остаются убийство, самоубийство и более или менее изобретательная эротика. Ну, в общем, тут деваться некуда. Это страшно скучно.
Это ровно то, что писал Андрей Платонов о жизни героев модернистской прозы. Да, Андрей Платонов. То, что писал Андрей Платонов в рецензии на «Прощай, оружие!». Ну хорошо, представим их жизнь вне социума. Вот ему и Кэтрин удалось куда-то убежать. «Что им останется, кроме примитивной сексуальной любви?» (дословная цитата). И платоновский «Антисексус» мы тоже туда включаем.
К сожалению, повышенный интерес к сексу и к смерти — это отсутствие каких-либо иных созидательных и серьезных интересов. Вот толстовский интерес к смерти — он совершенно другой природы. Толстой рассматривает смерть как неизбежное препятствие на пути развития личности, препятствие, которое можно отбросить. А здесь, к сожалению… Ну, возьмем эти суицидные группы все в Интернете — здесь именно смерть как последний эксперимент. Как сказал тот же Щеглов: «Смерть как последнее развлечение танатофила, как апофеоз его стремлений». Хотелось бы все-таки, чтобы какие-то другие стремления были. Это показатель страшного тупика.
С другой стороны, а чем современный молодой человек в России может развлечься? Какие темы, цели он может перед собой поставить? Я, честно говоря, не желал бы быть сегодня старшеклассником или студентом. Я бы с большим трудом себе представлял свое будущее и, главное, возможности внесетевой коммуникации, потому что люди действительно разучились коммуницировать, кроме как в Инстаграме. А в Инстаграме или в Фейсбуке коммуникация очень безответственная. Там же тебе не могут по морде настучать, поэтому там… К сожалению, жизнь и смерть виртуального существа бо