»
Вопрос к нему. Я не отождествляю. Мне Николай Карлович представляется человеком очень эрудированным. И он, и Володя Кара-Мурза, учившиеся вместе, себя подвергали очень жестоким проверкам. И уж по крайней мере фактологически оба подкованы великолепно. Но для меня отождествление Ленина и Сталина (так же, как отождествление Сталина и Гитлера) — это вещи совершенно неприемлемые. Но у Сванидзе к революции личное отношение, довольно негативное.
Мне кажется, что Русская революция все-таки была великим событием и, более того, единственно возможным спасением для страны в этот момент, иначе страна просто перестала бы существовать. Знаете, я все эти вещи сейчас, вещи для меня важные, буду подробно обсуждать в диалоге с Михаилом Ефимовым, с замечательным историком и тоже, скажу, мыслителем из Выборга. Ну, вы наверняка читали какие-то его литературно-критические статьи. Вот он сейчас защищает диссертацию о Мирском. Мы более или менее случайно пересеклись во время фестиваля «Окно в Европу» в Выборге, и для меня он стал сегодня одним из самых важных собеседников. Вот мы будем обсуждать проблему евразийства. Уже обсуждаем собственно в переписке, в разговорах, обсуждаем проблему евразийства и возвращенчества, проблему Русской революции и сохранения империи такой ценой. Я с ним собственно этот диалог, эту переписку из двух углов собираюсь опубликовать в «Снобе», если все получится, как получится. Но для меня это сейчас самый содержательный текст, который я занят. Ну, что из этого выйдет, не знаю. Но просто наличие в русской прозе и в нашей эпохе Ефимова рядом меня очень утешает.
Точно так же, как мне приятно знать, что рядом есть Никита Елисеев, с которым я всякий раз умудряюсь поговорить о главном, или Мочалов Лев — то есть люди, с которыми я говорю о действительно важных для меня вещах, которым я не боюсь сказать то, что меня мучает. Ну, с вами, кстати, тоже, но у нас диалог получается такой немного односторонний. Но я тоже постепенно отучаюсь бояться каких-то важных… перестаю уклоняться отважных разговоров.
«В передаче двухнедельной давности вы сказали: «Я отказался от любых идентичностей врожденных — национальных, местнических, москвических. Я не хочу зависеть от своих врожденных данных». Но ведь такие зависимости существуют помимо ваших желаний».
Да. Я же сказал… Вот у Окуджавы, помните: «Но Родина есть предрассудок, который победить нельзя». Победить нельзя, но пытаться надо. Во всяком случае, когда ты при выборе между правдой и Родиной или свободой и Родиной, или Господом и Родиной выбираешь Родину — это обычно кончается очень плохо. Я написал недавно небольшое стихотворение на эту тему. Можете быть уверены, что этим соблазнам я не дам себя купить — может быть, потому, что эти соблазны в нынешнем виде, в путинской России, имеют уже столь жалкое выражение, столь как бы жалкие эти соблазны сами по себе, что быть сегодня таким антихристианским государственником, по-моему, охотников нет. То есть если они есть (а они на самом деле есть), то мы можем достаточно уверенно сказать о них, что это люди не убежденные, они купились на конкретные блага. Потому что быть убежденным сторонником лжи, быть убежденным сторонником такого уровня пропаганды, убежденным сторонником таких концепций нельзя. Можно быть еще патриотом такого образца государственнического, ну, можно во времена Лавра Корнилова, но сегодня это невозможно. Это возможно только по соображениям корысти. Вырождение зашло очень далеко.
«Можно ли сказать, что Екатерина Ивановна Андреева, — ну, имеется в виду Екатерина Ивановна в пьесе Андреева, — это несостоявшаяся Дездемона?»
Нет конечно! Конечно нет! То, что он в нее стрелял и не попал — это не говорит, что она Дездемона. Екатерина Ивановна — довольно пошлая бабенка, которая только и ждала, чтобы муж ее заподозрил и в нее выстрелил, чтобы пойти в разнос. И совершенно не нужно тут думать, что убийца виноват несостоявшийся, что это он сделал из нее шлюху, что это он своими подозрениями ее замучил. То, что он ее подозревал — значит, все-таки она, наверное, давала ему к этому некие основания. Понимаете, вот эта история, когда женщина, почувствовав мужскую ревность, начинает как-то особенно эксплуатировать чувство вины этого мужа, начинает отдаваться его друзьям, и он во всем виноват со своими подозрениями — ну конечно, пьеса не об этом. Пьеса о том, как вот этот скрытый порок легализовался, и «радостно пошла писать губерния». В каком-то смысле это пьеса о Серебряном веке, когда интеллигенция страстно предается практическому исследованию полового вопроса, мотивируя это тем, что среда заела, условия ужасные.
«Отречемся от старого мира…»
И полезем гуськом под кровать.
Пришла проблема пола,
Румяная фефела,
И ржет навеселе.
Да, среда, вообще-то, виновата. И муж, вообще-то, виноват в случае Екатерины Ивановны. Но ответственность с Екатерины Ивановны никто не снимает, потому что… Екатерина Ивановна — это обычная такая роковая героиня русского Серебряного века, типичная femme fatale. Или как у меня в недавнем стишке сказано — la vache fatale — что-то среднее между священной коровой и роковой женщиной, фатальная корова, которая ударилась в разврат, постоянно давая себе моральное оправдание. Я никаких моральных оправданий здесь, честно говоря, не вижу.
«Нельзя ли лекцию об Ольге Берггольц?»
С удовольствием. Ну, давайте в следующий раз.
«Расскажите про смысл аллюзий и отсылок в художественном тексте. Это просто демонстрация эрудиции автора или это просто привет читателю? Ну, как, скажем, персонаж Арзамасский Ужас у Успенского».
Видите, какая история. Это второй слой текста, который позволяет сплести более широкую такую сеть. Как говорил Солженицын об Окуджаве: «Как мало слов и как широко забирает!» Я посмотрел в Питере (в общем, слава богу, я совершенно не обязан это скрывать) один из величайших фильмов последнего времени. Я посмотрел новый фильм Лопушанского, который пока называется «Сквозь черное стекло». Я думаю, что это рабочее название. Я читал сценарий его не так давно. Он быстро снял его.
С одной стороны, это такая страшная святочная сказка, в которой очень простые лобовые приемы, простые и нехитрые коллизии, однозначные… ну, не плоские, конечно, но явные черные и белые герои. И вся история направлена — и метод ее рассказывания, и способ конструирования этой вещи — все направлено на то, чтобы выбить любой ценой из зрителя нужную автору эмоцию. И он выбивает ее ногами. Это очень грубо, жестко, страшно сделанная картина, которая у меня… а я, в общем, не так часто рыдаю, но она у меня вызвала настоящие неудержимые рыдания. Самое удивительное, что еще сквозь эти рыдания я пытался давать Лопушанскому советы. Посмотрев, я говорю: «А давай все-таки, может, последние минуты две уберем?» На что он сказал: «Сначала ты сопли утри, а потом обсудим мои методы».
Но при всем при этом эта картина очень умная, потому что она опирается на такое количество отсылок, цитат прямых, параллелей, аналогий (иногда прямо в кадре они появляются), что это создает ее второй слой. И ты тогда прощаешь автору жесткость его высказывания. Ты понимаешь, что он гораздо умнее этих лобовых приемов и сильнее. Эмоционально он работает очень грубо, но есть еще могучий интеллектуальный подтекст в этом фильме, который и делает его великим.
Там есть одна сцена, когда Максим Суханов, сыгравший там, ну как хотите, самую страшную свою роль, ну просто адскую… Я не знаю, как я буду с ним после этого общаться, потому что ведь, наверное, в нем это есть, если он это сыграл. Ну, я просто позвонил ему настолько ошеломленный, говорю: «Макс, неужели ты такой?» Ну, слава богу, нет. Да? Но все-таки он это чувствует, он это знает. Там есть одна сцена, где он читает Блока:
Кто ж он, народный смиритель?
Темен, и зол, и свиреп:
Инок у входа в обитель
Видел его — и ослеп.
Ну, весь фильм о слепоте.
Посохом гонит железным…
— Боже! Бежим от Суда!
Вот эти стихи не имеют никакой прямой аналогии с сюжетом, но, может быть, слепота героини, в которой так прочитывается Россия, — это, может быть, еще и ее нежелание видеть последний ужас, нежелание видеть чудовищную реальность. И может быть, эта слепота — это признак некоторой святости («Инок у входа в обитель видел его — и ослеп»). Потому что есть вещи, которые нельзя видеть, не ослепнув, как это ни ужасно. Может быть, в этом смысле слепота, которая в конечном итоге выбрана, она оказывается высшей святостью.
Ну, я не буду пересказывать. Это очень страшное кино, правда. Действительно, Лопушанский, когда хочет, он жанровыми приемами владеет виртуозно. И когда он хочет делать триллеры… Ну, там есть два эпизода настолько страшных, что просто волосы дыбом! Причем они сняты еще очень жестоко, с полным сознанием своей власти над зрителем. Но этот слой аллюзий и догадок, который там присутствует, он очень важен. И если бы его не было, то не было бы и стереоэффекта какого-то.
«Вы говорили, что считаете Высоцкого великим поэтом. А Евтушенко, например, не находил в его поэзии ничего выдающегося».
Ну нет! Конечно, находил. «Становлюсь перед тобой на колени» написана после «Охоты на волков». А в стихотворении «Киоск звукозаписи» сказано:
Ты — бедный наш гений семидесятых
И бедными гениями небогатых.
Так что все-таки гений. Другое дело, что он себя считал в душе поэтом не хуже. Ну, найдите мне поэта, который бы себя в душе считал хуже.
«Спасибо за «ЖД»».
Спасибо и вам. Другой пишет, что в «ЖД» хороша только сатира, а все остальное — нет. А мне как раз в «ЖД» нравится не сатира, а мне в «ЖД» нравится как раз вольный полет фантазии, вот эти все описания деревни Жадруново, любовная история Волохова с Женькой, вот какие-то такие вещи.
«Какое ваше любимое стихотворение Блока?