»
Ну, ребята, любимое стихотворение Блока — это трудно, потому что я Блока знаю наизусть очень много. Было время, когда я мог продолжить его книгу практически с любого места. Ну, знаете, самое простое сказать, что «Ты помнишь? В нашей бухте сонной…». Но — нет. Хотя, конечно, лучше его, наверное, нет ничего. Ну, я мог бы прочесть и «За городом вырос пустынный квартал» («Поэты»), а мог бы прочесть:
Опять с вековою тоскою
Пригнулись к земле ковыли.
Опять за туманной рекою
Ты кличешь меня издали…
Умчались, пропали без вести
Степных кобылиц табуны,
Развязаны дикие страсти
Под игом ущербной луны.
И я с вековою тоскою,
Как волк под ущербной луной,
Не знаю, что делать с собою,
Куда мне лететь за тобой!
Но я, наверное, прочту, знаете, то, что я люблю действительно больше всего, то, что сейчас больше всего соответствует моему состоянию.
Я не предал белое знамя,
Окруженный криком врагов,
Ты прошла ночными путями,
Мы с тобой — одни у валов.
Да, ночные пути, роковые,
Развели нас и вновь свели,
И опять мы к тебе, Россия,
Добрели из чужой земли.
Крест и насыпь могилы братской,
Вот где ты теперь, тишина!
Лишь щемящей песни солдатской
Издали несется волна.
А вокруг — все пусто и немо,
В смертном сне — враги и друзья.
И горит звезда Вифлеема
Так светло, как любовь моя.
Вот это то, что я сейчас чувствую. Понимаете? Вот это — и «Я не предал белое знамя», и «В смертном сне — враги и друзья» — вот это просто мой сейчас, так сказать, голос, если бы я мог так сказать.
Да и вообще лучше Блока нет поэта. Блок — единственный, кто все понимал, ничего не знал, но все понимал. И настолько я мечтал всегда сделать фильм по блоковским стихам, знаете, как в свое время Параджанов сделал любимую картину из всего, что он сделал, «Цвет граната», вот такой вольный полет ассоциаций под стихи Саят-Новы. Когда-то Валерий Попов назвал это лучшим фильмом шестидесятых. Я с ним согласен (ну, если не считать «Андрея Рублева»), но тем не менее я страстно мечтал сделать такую картину про Блока с кусками его дневников и со стихами.
Некоторые стихи Блока я люблю до такой степени… Ну, понимаете, вот «Королевна», да? Совершенно магическое стихотворение, из которого, кстати, сделала в огромной степени мандельштамовская «Турчанка». Она сделана из гумилевского стихотворения «Как много там, в глухих проливах, лежит любовников иных». Конечно, прямая там аллюзия на это. Вот к вопросу о клавиатуре ассоциативной. Но размер «Турчанки» и, если угодно, так сказать, семантика размера «Турчанки» — это пришло из «Королевны»:
А вдали, вдали, в пустом просторе,
На другом краю земли
Ходят тучи да алеют зори,
Да летают журавли…
Можно ли сказать о русском пейзаже что-то лучшее? Господи, а «В густой траве пропадешь с головой…»? Вот вы меня завели, понимаете, на это — и я боюсь не остановиться.
Я матери как-то сказал, говорю: «Мне дети в школе говорят: «Львович, не надо комментариев, почитайте еще Блока». Значит ли это, что я плохой учитель?» Но мать на это совершенно серьезно сказала: «Блоку проиграть незазорно». Вот сколько я преподаю Блока, много лет, никогда мне не удавалось вызвать такой же интерес в детях своими комментариями, как его стихами. Все просят почитать еще. И вот сколько раз я говорил: «Давайте вот разберем «В густой траве пропадаешь с головой…» — и они говорят: «Давайте мы не будем его разбирать». Тут рефлексия все убьет. Это совершенно божественное стихотворение.
Как бывало, забудешь, что дни идут,
Как бывало, простишь, кто горд и зол.
И смотришь — тучи вдали встают,
И слушаешь песни далеких сел…
Можно ли сделать вообще дольник таким музыкальным, как сделал это Блок? Господи, а «Вот Он — Христос — в цепях и розах»? Совершенно божественное стихотворение.
Единый, светлый, немного грустный —
Пред ним восходит хлебный злак,
На пригорке лежит огород капустный,
И березки и елки бегут в овраг.
Я помню, каким для меня потрясением было услышать голос Блока и совершенно кроткую, понимаете, детскую интонацию его чтения.
О доблестях, о подвигах, о славе
Я забывал на горестной земле,
Когда твое лицо в простой оправе
Передо мной сияло на столе.
Я не очень люблю эти стихи, они немножко, по-моему, такие не блоковские, слишком рациональные. Но — интонация. Вот это:
Но час настал, и ты ушла из дому.
Я бросил в ночь заветное кольцо.
Ты отдала свою судьбу другому,
И я забыл прекрасное лицо.
Интонация обиженного ребенка, с которой он читает. Это невозможно представить. В Блоке вообще очень много детского. Такой высокий инфантилизм души, которая мало соприкасалась с жизнью. И слава богу! Потому что если бы она больше соприкасалась, она бы заветрилась, она бы перестала реагировать. Вот Новиков об этом очень точно в своей книге писал применительно и к Окуджаве, и к Блоку. И конечно, то, как читает Блок свои стихи… А там четыре стихотворения всего мы знаем. Бог даст, еще найдутся. Но эти четыре уже дают потрясающее представление о его истинной душе и об этих тихих вздрагиваниях. Особенно, конечно, здорово, что сохранилось «Река раскинулась. Течет, грустит лениво»:
И нет конца! Мелькают версты, кручи…
Останови!
Бегут, бегут испуганные тучи,
Закат в крови!
И мы понимаем, что мы не можем остановить, потому что это идет неостановимый поток и жизни, и времени. Нет, ну Блок… Что вы? Что там про Блока еще говорить? Это просто лишний раз вспоминать, как далеко мы ушли от него.
Я немножко еще совсем поотвечаю на вопросы в почте, потому что они…
«Вы говорите про плетение сетей. А сеть для уловления кого?»
Для уловления читателя, Катя, читательской души, конечно.
«Киселев с гостями в студии обсуждал на «Смерть Сталина», попутно сместив вектор в сторону запретов украинских. Гости студии Киселева по обыкновению приличные. В воздухе повис риторический вопрос: как Владимир Бортко мог снять такой фильм?»
Владимир Бортко, как и всякий настоящий режиссер, очень зависит от времени. Он в восьмидесятые годы снимал далеко неглупые картины — «Блондинка за углом», например. В девяностые тоже довольно милые фильмы. «Афганский излом» — милый. Не совсем то слово, но адекватный. Мне кажется, что в огромной степени он надломился после фильма «Цирк сгорел, и клоуны разбежались», который был в некотором смысле как раз и констатацией этого надлома. В глупое время Бортко снимает глупые фильмы. Так часто бывает.
«Как вы считаете, трагедии, нахлынувшие на школы, связаны ли они с тем, что большинство учителей встают по утрам с мыслями: «Как все достало и все достали!»? Подростки чувствуют слабость нынешних учителей, их беззащитность и страх».
Да, и это тоже. Я не перестаю повторять, что без экстремальной педагогики, которая будет готовить и педагогов, и психологов, мы просто проиграем эту битву. А это битва, безусловно. Когда у тебя в классе АУЕ, надо что-то этому противопоставлять. Вот я думаю, что или я, или кто-то еще из «Новой газеты» этот разговор со Щегловым все-таки проведет, потому что Щеглов — психолог первоклассный, и он понимает, что делать. Но он говорит, что надо делать комплексные вещи. Насколько мы сейчас к этому готовы — большой вопрос. Просто школа — это первое, что… Андрей Родионов замечательное стихотворение написал о том, что: «Нынче в моде убивать, дети к моде очень чутки». Конечно, климат в обществе влияет на такие вещи.
«Предпринимал ли кто-нибудь из российских писателей до вас попытку сочинить книгу на английском языке?»
Да очень многие. И кстати говоря… Ну, Набоков — просто первое, что приходит на ум. А так вообще попытки написать на другом языке, резко сменив язык, сменив парадигму… Тургенев по-французски продиктовал последний рассказ «Конец». Пушкин многие письма писал по-французски, потому что по-русски эти вещи непонятно как сказать. И «Марья Шонинг и Анна Гарлин» написана по-французски.
«Одиночество может послужить импульсом к созданию литературы, может стать лейтмотивом произведения. А когда одиночество деструктурирует творчество и обесточивает художника?»
Я думаю, когда он перестает чувствовать связь с читателем и когда он чувствует разлад с собой. Понимаете, какая штука? Вот это действительно вопрос не праздный. Пушкин в тридцатые годы в замечательной статье уже упоминавшегося Мирского, в статье «Проблема Пушкина», которую я считаю, вообще говоря, наряду с работами Гершензона единственным (и конечно, очерком Мережковского) вменяемым текстом XX века о Пушкине… Да, наверное, надо бы туда добавить еще «Прогулки с Пушкиным». И все. Я говорю именно о проблеме, о концепции, а не о комментариях и не о научных работах, проясняющих историю текста. Концептуальная работа — это проблема Пушкина.
И вот Мирский там замечает такое противоречие, что Пушкин обиделся на читателя, вошел в противоречие со страной, не нашел в себе силы противостоять пропаганде, в какой-то момент сломался. Но вот парадокс: в это время он написал свои лучшие произведения. Действительно, «Медный всадник» написан человеком, который перестал видеть себя в контексте эпохи, который рассорился с эпохой. «Медный всадник» написан для Мицкевича, а не для других современников, написан для Мицкевича поверх границ, поверх голов. Мицкевич был, может, единственным поэтом, которого Пушкин признавал себе равным, после Байрона.