И я думаю, залогом этого разлада было непонимание Бориса Годунова. Пушкин вышел из любых партий и сословий, отказался от любых имманентностей, чтобы объективно взглянуть на исторический процесс. «Борис Годунов» начинается детоубийством и кончается детоубийством. Совершенно правильно пишет Игорь Сухих, что от одного самозванца спасает другая самозванка — Екатерина. То есть история для Пушкина вышла на этап другого, не социального и уж подавно не классового, не экономического рассмотрения. Он рассорился с эпохой, но в состоянии этого одиночества он написал лучшие свои тексты.
Наверное, знаете, я что рискну сказать? Вот Вальцер — один из любимых моих западных авторов — он, конечно, сошел с ума от одиночества. Поэтому скажем так: одиночество среди современников благотворно всегда. Я тоже в этом смысле довольно одинок. Я никогда и не дружил особенно ни с кем из коллег, потому что литература — дело одинокое. Но и единомышленников у меня очень мало. Наверное, потому, что мой взгляд на историю все-таки тоже не партийный. Да и вообще человек я не очень хороший. Да и они все противные люди, как и все литераторы. Поэтому я человек довольно одинокий в этом смысле. Но такое одиночество благотворно.
А вот по-человечески, слава богу, я не одинок. Любовь, друзья, важные собеседники — вот это у меня есть. Поэтому полезно то одиночество, которое в эпохе вас делает изгоем, изгойство полезно, но вредно одиночество человеческое. Нужно, чтобы рядом с вами был этот «ровный шум жизни», как говорит Искандер. Нужно, чтобы рядом с вами кто-то был. Это самое главное в жизни. И слава тебе, Господи, что у меня это есть. Дай Бог так и дальше.
Вернемся через три минуты.
РЕКЛАМА
Продолжаем разговор. Прежде чем отвечать о Кузмине, то есть делать лекцию о Кузмине, я еще, если можно, немножечко поотвечаю на вопросы в письмах, потому что они чрезвычайно интересные.
«Охарактеризуйте, пожалуйста, Джорджа Оруэлла и его произведения «Burmese Days» и «Down and Out in Paris and London». Какое ваше отношение к этому писателю?»
«Дни в Бирме» я когда-то, было время, читал. «Париж и Лондон» — этим травелогом я совершенно не заинтересовался. «Keep the Aspidistra Flying» когда-то, в общем, вызвала у меня некоторые теплые чувства. Ну, это такой еще веселый марксистский полупародийный роман.
Понимаете, какая штука? Я не считаю Джорджа Оруэлла таким уж и большим писателем. Я скорее совпадаю с набоковским мнением о нем, что литератор он посредственный. Его наиболее значительный текст, на мой взгляд (ну, помимо, «1984», конечно), это «Памяти Каталонии», который просто и написан сильно, и мысли там высказаны очень здравые. Он замечательный человек, который сумел освободиться как от антикоммунистических, так и от коммунистических гипнозов, но это не привело, на мой взгляд, нигде, кроме «1984», не привело к великому художественному результату. Вот такое у меня есть ощущение. «Burmese Days» — ну, это увлекательная, конечно, книжка, но как-то она для меня осталась… ну, гораздо хуже, чем Моэм, писавший в то же время о сходных вещах.
«Как по-вашему, Окуджава появился точно в свое время или нет?»
Ну, у нас же есть пример того, что Окуджава писал до своего времени. Первая книга «Лирика», которую я собственно держал в руках многократно и читал ее в полном составе, в окуджавском десятитомнике 84-го года, в самиздатском… Ну и сам Окуджава совершенно правильно относился к этой книге как к абсолютно белому шуму. Окуджава вообще очень зависел от времени. В великие эпохи — скажем, в начале восьмидесятых или в начале шестидесятых, или в конце пятидесятых — он создавал гениальные произведения. В остальное время он писать песен не мог. И он мне честно признавался, что когда он долго не пишет песни, он считает себя бездарью, ненавидит себя за это, но ни одной музыкальной строчки, ни одной ноты выдавить из себя не может. Тогда он переходит на прозу и тем спасается. Проза, кстати, тоже великая и очень музыкальная. Но, конечно, песни — прежде всего.
И вот можно сказать, что он в это время переживал сильную любовь, скажем, как в начале шестидесятых. Писатель подбирает себе любовь в тот момент, когда ему нужен творческий взлет. А нужен он ему по тем обстоятельствам, которые диктуются свыше. Блок имел роман с Дельмас в четырнадцатом году не потому, что ему тогда встретилась Дельмас, а потому, что ему нужен был творческий взлет, чтобы написать «Кармен», и это совпадало с великим историческим переломом. Вот в этом собственно и заключается удивительный парадокс. Да, писатель прислушивается к времени, но писатель и организует себе время до известной степени. Он зависит от него и как-то его под себя организует.
«Жизнь Долли из «Луговой арфы» в собственном мире, в отрыве от реальности, в состоянии вечного ребенка — достойна она восхищения или сострадания?»
Одно другому не мешает, но скорее восхищения. «По плодам их узнаете их». А плоды были как раз те самые замечательные, потому что воспитание этого мальчика, создание мира для него, создание всего мира этого дома — это как раз и есть, может быть, ее главная миссия, а вовсе не варение микстур.
«В сегодняшних новостях: бездомный хотел покончить с собой, молодой парень вытащил его и сам погиб, — не просто молодой парень, а историк, алтарник, вообще замечательный человек. — Бездомный хотел уйти из такой жизни. Парень собирался стать священником. Бездомному приказано выжить, а у парня забрали все. Можно ли в этом увидеть почерк Бога? И в чем послание? По совпадению дочитываю «Сферу Агасфера», третий том трехтомника Лаврина «Энциклопедия смерти»».
Одной из самых выдающихся книг, самых значительных книг нашего времени (из выдающихся — во всех отношениях, конечно) я считаю трехтомник Лаврина «Энциклопедия смерти», тем более что там третий том посвящен бессмертию. И если Саша Лаврин меня сейчас слышит, то привет ему и поклон за эту книгу, инициатива издания которой исходит от издательства «ПРОЗАиК» и от вашего покорного слуги.
Что касается того, в чем здесь послание. Понимаете, вот хотел человек покончить с собой, а верующий не дал ему совершить самый страшный грех (один из самых страшных) и ценой своей жизни вытолкнул его из-под поезда. Здесь возможны две трактовки. Один увидит в этом, конечно, безумную растрату собственной жизни, тем более что осталась жена молодая, осталась семья. «Вот зачем он так сделал?» Но он-то не знал, что он погибнет. Он рисковал собой, но в смерть свою не верил. А с другой стороны, конечно, для верующего христианина это поведение самое органичное: решил спасти того, кто не хочет больше жить, и погиб сам. Ну, здесь очевидно, конечно, что… Надо ли вытаскивать самоубийц? Надо ли отговаривать самоубийц? Некоторые говорят: «Нет, не надо. Надо дать им выбраковать себя из человечества». Я считаю, что нет, нельзя.
Ну, поговорим о Михаиле Кузмине, потому что одна из главных тем Кузмина — это его, конечно, христианство. Кузмин — в очень чистом и очень ясном виде христианская душа.
В чем, на мой взгляд, две главные составляющие литературы Кузмина, его успеха? Во-первых, конечно, прав был Бродский, сказавший, что главная линия исканий и самая горячая точка поиска в русской литературе сейчас — это просодия. Проблемы русской просодии очень существенные. Надо что-то делать, конечно, с традиционной рифмой, с поэтикой традиционной. Но размывать их, отказываться от них, уходить полностью в верлибр нельзя, и эту опасность видят все.
И вот Кузмин нащупал новый путь. Блок сумел омузыкалить дольник и сделать дольник гораздо более гибким и разнообразным. В таких стихотворениях, как «Из газет» или «По городу бегал черный человек…», или в удивительных совершенно «болотных» текстах (ну, как в «Болотном попике»), он действительно с дольником и с верлибром сделал чудо, это зазвучало музыкой.
Но Кузмин пошел дальше, потому что Кузмин композитор, он музыкант. Он сделал примерно то же, что с современной авторской песней сделал Щербаков, который в расшатывании традиционных размеров пошел дальше Бродского — именно потому, что он замечательный музыкант и может сложную музыку насытить сложными словами. Традиционные размеры, действительно, уступают ломаной, прихотливой, но все равно строго логичной мелодике.
Вот Кузмин, будучи композитором и, кстати говоря, омузыкалив собственные «Александрийские песни» (в книге Лады Пановой «Русский Египет» опубликованы эти ноты), Кузмин сумел русскому размеру придать, несмотря на, казалось бы, абсолютную нерегулярность, какую-то музыкальную прихотливость, какое-то музыкальное изящество. И «Александрийские песни» с их великолепным, простым, ясным, детским слогом, с их изумительно чистым дыханием — они все-таки стихи, а не ритмизованная проза. Это именно потому, что создатель их композитор, и композитор, кстати, необычайно яркий. Кузмин ведь, собственно говоря, и начинал-то с музыки. Ну, он продолжал ее сочинять до конца.
Мне кажется особенно важным именно то, что он нигде не размывает размер до конца, это всегда остается стихами. Хотя рифмы у него, надо сказать, довольно простые, примитивные. И по большому счету, у него и рифмованных-то стихов не так много. Вот ритм «Форель разбивает лед» — это ритм совершенно прелестный. Ахматова не зря позаимствовала у него этот чудесный мотив, чудесный размер из «Второго удара форели», который она перенесла в «Поэму без героя». Вот смотрите, для примера:
Когда мне говорят: «Александрия»,
Я вижу белые стены дома,
Небольшой сад с грядкой левкоев,
Бледное солнце осеннего вечера
И слышу звуки далеких флейт.
Когда мне говорят: «Александрия»,
Я вижу звезды над стихающим городом,
Пьяных матросов в темных кварталах,
Танцовщицу, пляшущую «осу»,
И слышу звук тамбурина и крики ссоры.
Когда мне говорят: «Александрия»,
Я вижу бледно-багровый закат над зеленым морем,