«Прочел в интервью Аксенова, что он в свою книгу о Красине вложил крамольную мысль: «Кровавая история о том, как мужчины посылают умирать юношей». Почему писателю позволяли раскрыть правду о революционерах?»
Ну, серия «Пламенные революционеры» вообще состояла на 90 процентов из диссидентской литературы: «Нетерпение» Трифонова, «Глоток свободы» Окуджавы, «Воздухоплаватели» Житинского, блестящая, по-моему, повесть о Людвиге Варынском… Я не помню точно ее название. По-моему, «Воздухоплаватели». Войновича повесть о Вере Фигнер, не вспомню сейчас названия. «Евангелие от Робеспьера» Гладилина, аксеновская «Любовь к электричеству». Вся диссида писала… Да, «Большой Жанно» о Пущине, гениальная совершенно книга. Вся диссида писала серию «Пламенные революционеры», потому что это был единственный способ высказаться о русской ситуации. Помните первую фразу романа Трифонова: «В семидесятые все понимали, что Россия больна». А какие семидесятые — не уточняется. И это без всякой фронды. Он-то эту цикличность чувствовал лучше многих. Мысль Аксенова не только в том, что мужчины посылают на смерть юношей. Он видел своего любимого героя в Красине — такого байронита. Он мне, помнится, говорил в интервью: «Единственный денди среди большевиков». Сейчас вообще кажется недостоверным, что был Аксенов, что с ним можно было поговорить. В ужасную грязь все рухнуло.
«В свое время прочитал всего Астафьева, но как-то прошел мимо «Печального детектива». Спасибо вашим «Ста лекциям», — спасибо и вам. — Гениально, но полная безысходность и безнадега. Сам Петрович так оценивал будущее страны? Или, может, я неверно понял автора?»
Так. Вообще мне сейчас более симпатичен пессимистический взгляд на историю России, такой, что мы, конечно, переходим в новые качества, и всякий конец — это начало, но русская цивилизация, какой мы ее знали до семнадцатого года, закончилась бесповоротно, и все остальное — это доживание. Советский Союз был уже гальванизацией, как мне кажется, трупа. Но я бы как раз не сказал, что самая такая уж безнадежная вещь Астафьева… Ну, под трупом я здесь имею в виду прежде всего политическую систему, которая была тут построена. Я не думаю, что «Печальный детектив» — самая безнадежная вещь Астафьева. Астафьев написал в предсмертной записке, чувствуя, что, видимо, он не успеет уже ничего написать, такое как бы стихотворение в прозе: «Я пришел в мир добрый, а ухожу из мира жестокого, бесчеловечного, пошлого. Мне нечего сказать вам на прощание». Он был настроен крайне мрачно. Другое дело, что «Печальный детектив» как раз оставляет надежду. Женщина возвращается к герою, литература у него есть в руках все-таки. Хотя он и самодеятельный писатель, но писатель. И самое главное, что на нем таком держится мир. Я у Астафьева спросил: «Большинство тех историй, которые вы в «Детективе» рассказываете, — это вымысел?» Он сказал: «Нет, все чистейшая правда. Во многих случаях я еще и осветлил ее несколько, еще и идеализировал. Все было грубее, хуже пахло». Страшная была вот эта провинциальная жизнь. Но печальный детектив (как мы понимаем, здесь каламбур — это и жанр, и герой), его печальный детектив — это один из тех людей, на которых все держится и продолжает держаться. Он автопортретная абсолютно фигура, поэтому я эту вещь считаю, страшно сказать, на фоне «Людочки» или на фоне «Веселого солдата» почти оптимистичной. О декабристах чтобы читать лекцию, нужно очень тщательно подготовиться. Я готов, конечно, но не сейчас.
«Не могли бы вы немного рассказать о Гумилеве Льве? И ваше отношение к его «антинаучной» теории этногенеза? Были ли вы знакомы?»
Знакомы не были. Я совершенно не стремился с ним познакомиться. Мне было интересно на него посмотреть. Жолковский вспоминает, что в тот единственный раз, когда он его увидел, он был поражен его резкостью, артистизмом, богатством аргументации. Как я отношусь к этой теории — можно прочесть в моей довольно пространной статье о Гумилеве. Я отношусь к ней как к литературе. Понимаете, в середине XX века в силу разных обстоятельств возник такой русский жанр всеобъясняющей теории всего. Это жанр историософский, но по большому счету, конечно, литературный и даже, я бы сказал, паралитературный. Это духовидчество Даниила Андреева, наиболее высокий уровень. И я считаю, что «Роза Мира» — это великая историософская проза, ну, сказочная. Она, может быть, сравнима с «Властелином колец». Все эти шругры, шрастры, подземные миры, сама конструкция этой Розы Мира гигантской, все эти Звенты-Свентаны и прочие замечательные персонажи — это меня совершенно не увлекает как идея, но как художественное произведение бесконечно восхищает. Панин с его теориями густот и пустот. Отчасти, кстати говоря, Солженицын с «Красным колесом», тоже все объясняющим в истории. Ну и, соответственно, теория Козырева (материальное время и физические потоки времени), тоже придуманная в заключении. Все это придумано в заключении. И там же Лев Гумилев, который в «Крестах» дополнил свою теорию, придумал, увидел как целое свою теорию этногенеза, увидел карту Земли, где, как разящие мечи, как эти сабли, перемещения пассионарных народов. Как теория это, по-моему, критики не выдерживает, особенно связь ее с космическими излучениями. Там «если факты не влезают в теорию, тем хуже для фактов». Но как художественное произведение — это величественно и грандиозно. Это такой жанр мистериальный, жанр тюремной теории, я бы сказал, тюремной мистерии, «железной мистерии», как это называл Даниил Андреев. Почему это так распространилось? Потому что с помощью материалистических теорий стало уже нельзя объяснять кошмар XX века. Мне в Гумилеве не нравится одно: что для него пассионарность — это такой синоним дикости, грубости. Интеллигенцию он ненавидит, культура под подозрением. Немножко такой шпенглерианский взгляд, но еще хуже, чем у Шпенглера. Шпенглер же, кстати, пришел к фашизму. Что мы кокетничаем-то и врем? Апология дикости, ненависть к цивилизации и культуре всегда кончается тем, что ты, как Хайдеггер, оказываешься еще правее Гитлера. И это, на мой взгляд, неизбежный такой путь всякой плоти. Вот мы будем о Гамсуне говорить. Вот у Гамсуна по тем же причинам произошел его приход к фашизму — это ненависть к модерну. И мне кажется, что пассионарность — это антимодернизм, это действительно такая апология дикости. И когда Лев Николаевич говорил о себе: «Я не интеллигент, у меня профессия есть», — мне кажется, он как раз и ставил себе самый точный диагноз, потому что профессии-то у него и не было. Он был замечательный, может быть, географ, замечательный историк, но главные его открытия лежат не в плоскости истории и географии, потому что то, чем он занимался, прямого отношения к науке не имеет. Это не наука, это паранаука, но это великая поэзия. Помните, как говорил Пушкин как-то, по-моему, о какой-то из цитат из Корана: «Плохая физика, но какая великолепная поэзия!» Мне кажется, здесь такая же история.
«Вы признались в нелюбви к фэнтези, перечислив его недостатки: ходульность и предсказуемость персонажей… Как вы думаете, то, за что вы не любите фэнтези — это его «родовое проклятье» или просто 90 процентов этого жанра — трэш?»
Ну, действительно у этого жанра высокий шанс быть трэшем. Как говорили: «Жанр не обязанный быть глупым, но имеющий высокие шансы быть таковым». И собственно Стругацкий говорил то же самое: «Это жанр предельно далекий от жизни». У фэнтези скорее исключениями являются высокие образцы. Я не люблю фэнтези за его довольно примитивную сказочную этику, за наличие простого добра и зла. А вот такие тексты, как «Вейский цикл» Латыниной — это никак не фэнтези, это нормальный сайенс-фикшн.
«Путин на билбордах улыбается улыбкой Джоконды. Как вы думаете, к чему этот трюк?»
Ну, я не знаю. Это не улыбка Джоконды. Это вы просто или плохо думаете о Джоконде, или хорошо — о Путине. Но такая, понимаете, сфинксовая улыбка, она действительно часто появляется у него в последнее время. Это улыбка человека, которому нечего сказать. И на эту тему было сказано очень хорошо у Тютчева:
Природа — сфинкс. И тем она верней
Своим искусом губит человека,
Что, может статься, никакой от века
Загадки нет и не было у ней.
Я сейчас говорил уже и об этом с Михаилом Ефимовым, замечательным историком и филологом из Выборга. Мы сделали такой диалог о евразийстве, о Святополке-Мирском. И там Ефимов высказывает очень неожиданную, но, наверное, глубокую мысль: Россия всегда себя позиционирует в качестве сфинкса, начиная, так сказать, со скифов. Ну, об этом же говорил и Пастернак — о мнимых сфинксах. А может, загадки-то нет никакой? Может быть, действительно все очень примитивно? И я боюсь, что в данном случае улыбка Джоконды скрывает… Ну, помните… Я не буду вам цитировать, чтобы ничего не подумали, но вы наберите «Кнышев, улыбка Джоконды» — и там вы узнаете замечательную шутку великого Андрея Кнышева.
А мы вернемся через три минуты.
НОВОСТИ
Тут вопрос о том, какие смыслы зашифрованы в «Квартале»:
«Вы определили «Квартал» как роман-шифровку. Какие еще пласты можно выделить в таком тексте наряду с числовыми?»
Ну, главный пласт «Квартала» и главная идея «Квартала» вполне серьезная, кстати, позволяющая использовать его как средство такой перезагрузки себя, об этом много вопросов — это все-таки попытка выпасть из круга привычных связей. Человек, который прошел «Квартал» или хотя бы какие-то упражнения из него проделал, он перестает крутиться в колесе Сансары, в колесе своих повседневных дел (я не буддист далеко, это я просто использую как метафору), в колесе своей повседневности. Я вот выпал из этого — и моя жизнь несколько, рискну сказать, улучшилась и обогатилась. Не финансово, хотя, в общем, это тоже важная вещь, но по-человечески. И у меня появилось, как сказано в «Июне», много свободного времени. Это важный довольно, вот это важный признак. Когда у вас много свободного времени — это значит, вы на правильном пути. Когда у вас нет свободного времени — это значит, что вы погрузились очень глубоко, куда не следует.